Geum.ru

Вы читали «Талисман» Стивена Кинга и Питера Страуба

Вид материалаДокументы

Содержание


«последнее письмо ганноверского людоеда
Подобный материал:
1   ...   47   48   49   50   51   52   53   54   ...   58

— Ранен? — Вместо того чтобы сдвинуться с места, Батч таращится на залитые кровью одежду и руки Бернсайда.

— Иди!

Батч поворачивается к холлу, и когда молодые полицейские влетают в большие стеклянные двери, постер Ребекки Вайлес давно уже снят, Батч кричит, указывая направо:

— Кабинет! Босс ранен!

Пока Йеркса общается с копами, Чарльз Бернсайд протискивается мимо него. Мгновением позже входит в мужской туалет крыла «Маргаритка» и прямиком направляется к одной из кабинок.

* * *

А как там Джек Сойер? Мы уже знаем. Да, мы знаем, что он заснул на краю кукурузного поля, у подножия холма в западной части Норвэй-Вэлли. Мы знаем, что тело его становилось все легче, все больше напоминало клок тумана или облако. Потом потеряло очертания, стало прозрачным, Джек, разумеется, при этом спал. И во сне, это мы можем только предположить, видел небо цвета скорлупы яйца малиновки, которое раскинулось над поместьем на Роксбери-драйв, что на Беверли Хиллс, где Джекки шесть, шесть, шесть лет или двенадцать, двенадцать, двенадцать, а может, и шесть и двенадцать одновременно, а папа клево играет на трубе, трубе, трубе («Плевать на этот сон», — сказал бы вам Генри Шейк, последняя мелодия альбома Декстера Гордона «Папа играет на трубе»). В этом сне все отправились в путешествие и никто не отправился куда-то еще, странник-мальчик заполучил главный приз, а Лили Кевинью Сойер поймала шмеля в стакан. Улыбаясь, она вынесла стакан со шмелем за двери и выпустила его. Вот шмель и путешествовал в Запределье и обратно; во время его путешествий миры двигались своим загадочным курсом, соприкасались, содрогались, отталкивались, и Джек тоже путешествовал своим загадочным курсом в бесконечно синее, цвета скорлупы яйца малиновки небо, следуя за шмелем, возвращался в Долины, где и спал посреди затихшего поля. В том же самом сне Джек Сойер, человек моложе двенадцати и старше тридцати лет, сокрушенный горем и любовью, навещает некую женщину. И она ложится рядом с ним в постель из мягкой травы, и она обнимает его, и его благодарное тело познает блаженство ее прикосновений, поцелуев, благословения. Что они делали вдвоем в запредельных Долинах, нас не касается, поэтому мы и присоединяем наше благословение к благословению Софи и оставляем их блаженствовать в обществе друг друга, этих мальчика и девочку, этих мужчину и женщину.

* * *

Возвращение, естественно, сопровождается чистыми, насыщенными запахами земли и кукурузы, кукареканьем петуха на ферме кузенов Гилбертсона. Паутина поблескивает капельками росы возле покрытого мхом камня. Муравей ползет по запястью Джека, тащит травинку, изогнутую буквой V, в остром углу которой блестит и подрагивает крошечная карелька только что образовавшейся воды. Чувствуя себя дивно отдохнувшим, будто родившимся заново, Джек осторожно сбрасывает трудолюбивого муравья на землю, поднимается. Роса сверкает на его волосах и бровях. В полумиле от него, за полем, луг Генри раскинулся вокруг дома Генри. Тигровые лилии дрожат на холодном утреннем ветру.

Тигровые лилии дрожат…

Увидев капот своего пикапа, высовывающийся из-за дома, он вспоминает все. Мышонка, слово, которое дал Мышонку.

Дом Генри, студию Генри, его предсмертное послание. К этому времени копы и эксперты уже должны уехать, залитый кровью дом опустеть. Дейл Гилбертсон и, возможно, детективы Браун и Блэк, наверное, сейчас ищут его. Детективы Джека не интересуют, а вот с Дейлом он хочет поговорить.

Пора познакомить Дейла с некоторыми удивительными фактами. От этого глаза у Дейла, конечно же, полезут на лоб, но, как известно, не разбив яиц, омлета не приготовить. Так что Дейлу придется выслушать все, что скажет ему Джек, потому что его верность и решительность нужны Джеку в грядущем путешествии по «Черному дому».

Проходя вдоль дома Генри, Джек касается стены губами, целуя дерево. «Тебе, Генри. От всех миров, от Тайлера Маршалла, от Джуди, от Софи и от меня. Генри Лайдену».

Сотовый, оставленный в кабине «доджа», сохраняет три сообщения, все от Дейла, которые он стирает, не прослушивая.

Дома на автоответчике мигает красная цифра 4. Джек нажимает клавишу «PLAYBACK». Четыре раза Дейл, голос которого все больше переполняет отчаяние, просит Джека Сойера сообщить о своем местонахождении и переговорить с ним о смерти своего дяди и его друга Генри, а также о резне в «Макстоне», Дейл также хочет знать, что известно Джеку о некоем Чарльзе Бернсайде.

Джек смотрит на наручные часы и, подумав, что быть такого не может, переводит взгляд на часы в кухне. Нет, наручные часы не сбились со счета. 5.42 утра, и хорек все еще ползает за амбаром Рэнди и Кента Гилбертсонов. Усталость вдруг наваливается на него, более тяжелая, чем гравитация. Кто-то, конечно же, дежурит в полицейском участке на Самнер-стрит, но Дейл наверняка спит в своей кровати, а говорить Джек хочет только с Дейлом. Он широко, словно кот, зевает. Даже газету еще не привезли!

Он снимает пиджак и зевает вновь, еще шире, чем в первый раз. Может, кукурузное поле не столь уж удобно для сна: шея Джека не поворачивается, спина болит. Он заставляет себя подняться по лестнице, бросает одежду на банкетку в спальне, плюхается в постель. Над банкеткой висит солнечное полотно Фэрфилда Портера, и Джек вспоминает, как отреагировал на него Дейл в тот день, когда они распаковывали и развешивали картины. Он влюбился в пейзаж, как только увидел его, возможно, для Дейла стало откровением, что произведение живописи может произвести на него столь сильное впечатление. «Ладно, думает Джек, — если нам удастся выйти из „Черного дома“ живыми, я подарю картину ему. И заставлю его ее взять: пригрожу порубить на куски и сжечь, если он откажется. Скажу, что иначе отдам ее Уэнделлу Грину!»

Его глаза уже закрываются, он заползает под простыню и исчезает, на этот раз только фигурально, из нашего мира. Ему снится сон.

Он идет по петляющей в лесу тропе, спускающейся по склону холма к горящему дому. Звери и чудовища ревут и воют по обе ее стороны, в основном не показываясь на глаза, но иной раз перед ним мелькают когтистые лапы, раздвоенные хвосты, перепончатые крылья. Их он отсекает тяжелым мечом. Рука болит, все тело ломит. Он теряет кровь, но не чувствует и не видит, где находится рана, знает только, что кровь медленно стекает по ногам. Люди, которые отправились с ним в поход, мертвы, и он сам, возможно, умирает. Он страшно сожалеет о том, что остался в полном одиночестве. Он в ужасе.

Горящее здание по мере приближения становится все выше и выше. Из него доносятся крики, по периметру стоят почерневшие деревья, дымятся пожарища. Периметр этот расширяется с каждой секундой, словно здание пожирает все живое. Все кончено: и горящее здание, и бездушное существо, которое одновременно его владыка и пленник, отпразднуют победу, оставшись одни в сожженном мире, аминь. Дин-та, великий огонь, сметает все на своем пути.

По его правую руку ветви деревьев гнутся, шелестят темными остроконечными листьями. Огромные стволы стонут, ветви переплетаются, создавая сплошную стену. Сквозь стену медленно, страшно медленно проступает серая, костлявая голова. Огромная, пять футов от подбородка до макушки, голова выдавливается из листьев, поворачивается из стороны в сторону в поисках Джека.

В голове все, что пугает его, вредит ему, желает ему зла как в этом мире, так и в Долинах. Лицо смутно напоминает ему человеческого монстра по имени Элрой, который пытался изнасиловать маленького Джека в захудалом баре Оутли, потом Джек различает в лице черты Моргана из Орриса, преподобного Гарднера, Чарльза Бернсайда… А голова продолжает слепо поворачиваться из стороны в сторону, и все эти злобные лица накладываются друг на друга и сливаются в одно. Страх обращает Джека в статую.

Лицо, выступившее из стены листьев, смотрит вниз по тропе, а потом поворачивается к нему. Слепые глаза видят его, нос без ноздрей чует. Дрожь удовольствия пробегает по листьям, и лицо выдвигается дальше, увеличиваясь в размерах. Не в силах сдвинуться с места, Джек оборачивается и видит разлагающегося человека, который поднимается с узкой кровати. Человек открывает рот и кричит: Д'ЯМБА!

С сердцем, выпрыгивающим из груди, с криком, застрявшим в горле, Джек вскакивает с кровати и оказывается на ногах еще до того, как понимает, что проснулся. Его трясет. Пот бежит по лбу, крупные капли скатываются со щек на грудь. Наконец дрожь прекращается: он видит, что перед ним не гигантское лицо, проступающее сквозь стену из листьев, а знакомая обстановка спальни. На противоположной стене картина, которую он собирается подарить Дейлу Гилбертсону. Вытирает пот, успокаивается. Смотрит на часы. 9.47. Он проспал четыре часа, пора готовиться к путешествию.

Сорок пять минут спустя, принявший душ, побритый, одетый, позавтракавший, Джек звонит в полицейский участок и просит соединить его с чифом Гилбертсоном. В 11.25 он и Дейл, сомневающийся, жаждущий получить доказательства того, что история, рассказанная его другом, — не плод разыгравшегося воображения, выходят из машины чифа под единственным деревом на автостоянке у бара «Сэнд» и по горячему асфальту, мимо двух «харлеев», направляются к двери черного хода.

Мы уже поговорили о соскальзывании, и для рассказчика сейчас, пожалуй, не самое удачное время касаться этого аспекта, но вы, наверное, согласитесь, что большинство домов — попытка затормозить соскальзывание, свести на нет. Попытка создать хотя бы иллюзию здравомыслия этого мира. Подумайте о Либертивилле, с его такими трогательными названиями улиц: Камелот, Авалон, Мейд-Мариан-уэй. Подумайте о маленьком, уютном домике в Либертивилле, где когда-то жили вместе Фред, Джуди и Тайлер Маршалл. И дом № 16 по Робин-Гуд-лейн разве можно назвать иначе, чем одой повседневности, хвалебной песнью прозаичности? Мы можем сказать то же о доме Дейла Гилбертсона, Джека, Генри, не так ли? О большинстве домов во Френч-Лэндинге и его окрестностях. Разрушительный ураган, что пронесся по городу, не может изменить простого факта: дома противостоят соскальзыванию, скромно и неприметно выполняют эту важную работу. Они — средоточение здравомыслия.

«Черный дом» — все равно что «Хилл-хауз» Ширли Джексон, все равно что чудовищное сооружение, построенное в Сиэтле на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, «Роуз Рэд».

Никаким здравомыслием там и не пахнет. Этому миру он принадлежит не полностью. Снаружи на него трудно смотреть, мерещится не пойми что, но, если приглядеться, можно увидеть трехэтажное здание, габариты которого не поражают воображение, они достаточно ординарны. Цвет необычен, все так, мертвенно-черный, даже окна черные. Но есть в нем что-то неприятное, навевающее мысли о том, что эти три этажа — только видимость, однако, если отбросить отблеск других миров, дом этот может показаться самым что ни на есть обычным, таким же, как дом Джуди и Фреда.., разве что не столь ухоженным.

Внутри, естественно, все выглядит по-другому.

Внутри «Черный дом» огромен.

Внутри «Черный дом», можно сказать, бесконечен.

Конечно же, люди попадают туда редко, но те, кто попадает, уже не возвращаются: заблудиться в «Черном доме» — пустяк.

Обычно это бродяги, как взрослые, так и дети. Пропадают там и жертвы Чарльза Бернсайда/Карла Бирстоуна. Впрочем, что-то он них да остается: одежда, жалостливые надписи на стенах огромных и далеко не всегда трехмерных комнат, кучки костей.

Иной раз попадается и череп, вроде тех, что вымывались из берегов реки в Ганновере в начале 1920-х годов, когда Фриц Хаарман держал в страхе весь город.

Заблудиться в «Черном доме» не пожелаешь и своего злейшему врагу.

* * *

Давайте пройдемся по комнатам, закуткам, коридорам и переходам «Черного дома», в твердой уверенности, что мы сможем вернуться во внешний мир, мир, сопротивляющийся соскальзыванию, когда захотим (и все равно нам как-то не по себе, когда мы спускаемся по лестницам, кажущимся бесконечными, или идем по коридорам, тянущимся за горизонт). Мы слышим низкое гудение и отдаленный грохот каких-то механизмов. Мы слышим посвист ветра, то ли за стенами, то ли на соседних этажах. Иногда мы слышим далекий, злобный лай и знаем, что это лает адский пес аббала (именно он искусал бедного Мышонка).

Иногда мы слышим сардоническое карканье и понимаем, что Горг тоже здесь.., только не знаем, где именно.

Мы проходим по комнатам, где все порушено, и комнатам, которые великолепно обставлены. Многие из них, конечно же, больше дома, в котором они находятся. Наконец, мы добираемся до скромных размеров комнатушки, обстановку которой составляют старый, набитый конским волосом диван и выцветшие красные бархатные кресла. В комнате пахнет готовкой (где-то рядом кухня, куда заходить нам не следует.., если мы не хотим каждую ночь видеть кошмары). Электрическим приборам как минимум семьдесят лет. Как такое может быть, спросите вы, если дом построили в 1970-х? Ответ прост: часть «Черного дома», большая часть «Черного дома», стоит здесь гораздо дольше. Шторы тяжелые и тоже выцветшие. Если не считать достаточно свежих вырезок, которые приклеены скотчем к ужасным зеленым обоям, эта комната пришлась бы к месту на первом этаже отеля «Нельсон». Комната одновременно мрачная и банальная, очень подходящее место для старого монстра, который укрылся от своих преследователей и теперь спит на старом диване в рубашке с красным пятном на животе. «Черный дом» ему не принадлежит, хотя при своем патологическом самомнении он думает иначе (и мистер Маншан его не разубеждает). Но эта комната точно его.

Вырезки рассказывают все, что нам нужно знать о смертоносных увлечениях Чарльза «Чамми» Бернсайда.

«ДА, Я ЕЕ СЪЕЛ», — ЗАЯВЛЯЕТ АЛЬБЕРТ ФИШ», «Нью-Йорк геральд трибюн».

«ПРИЯТЕЛЬ БИЛЛИ ГАФФНИ УТВЕРЖДАЕТ: „СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК СХВАТИЛ БИЛЛИ, ЭТО БЫЛО ПРИВИДЕНИЕ“, „Нью-Йорк уорлд телеграм“.

«КОШМАР ГРЕЙС БАДД ПРОДОЛЖАЕТСЯ: ФИШ ПРИЗНАЕТСЯ!», «Лонг-Айленд стар».

«ФИШ ПРИЗНАЕТ: „ЖАРИЛ, ЕЛ“, „Нью-Йорк америкэн“.

«ФРИЦ ХААРМАН, ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ МЯСНИК ГАННОВЕРА, КАЗНЕН 24-ГО», «Нью-Йорк уорлд».

«ВЕРВОЛЬФ ЗАЯВЛЯЕТ: „МНОЮ ДВИГАЛА ЛЮБОВЬ — НЕ ПОХОТЬ“. ХААРМАН УМИРАЕТ, НЕ ПОКАЯВШИСЬ», «Гардиан».

«ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ГАННОВЕРСКОГО ЛЮДОЕДА:

«ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ МЕНЯ УБИТЬ, Я БУДУ СРЕДИ ВАС ВЕЧНО», «Нью-Йорк уорлд».

Уэнделлу Грину эти вырезки понравились бы, не так ли?

Есть и другие. Помоги нам, Господи, их много, очень много.

Процитирован даже Джеффри Дамер: «Я ХОТЕЛ ЗОМБИ».

Человек на диване стонет. Шевелится.

— Проши-пайша, Берни! — Слова вроде бы звучат в воздухе сами по себе, рот Берни тут ни при чем.., хотя губы шевелятся, как у второсортного чревовещателя.

Берни стонет. Поворачивает голову налево.

— Нет.., должен поспать. Все.., болит.

Голова поворачивается направо, словно говоря, что вставать Берни не собирается, и вновь раздается голос мистера Маншана:

— Проши-пайша, они шкоро притти. Ты долшен уходить раньше.

Голова опять поворачивается влево. Еще не проснувшись, Берни думает, что мистер Маншан по-прежнему спокойно пребывает в его голове. Он забыл, что в «Черном доме» все иначе.

Глупый Берни, пользы от него уже практически никакой. Но полностью отказываться от его услуг еще рано.

— Не могу.., оставь меня в покое.., болит живот.., слепой… гребаный слепой проткнул мне живот…

Но, когда голова поворачивается обратно, голос звучит над правым ухом Берни. Тот отбрыкивается от голоса, не желает просыпаться, не желает терпеть боль. Рана, нанесенная слепым, гораздо серьезнее, чем показалась сначала. Берни убеждает назойливый голос, что мальчик надежно спрятан, что они не найдут его, даже если сумеют проникнуть в «Черный дом». Потеряются в бесконечности комнат и коридоров и будут бродить по ним, пока не умрут или не сойдут с ума. Мистер Маншан, однако, знает, что один из них отличается от всех тех, кто пытался попасть или попадал в «Черный дом». Джек Сойер знаком с вечным и потому представляет собой угрозу, с которой нельзя не считаться. Так что мальчика надобно увести отсюда, доставить в Конечный мир. Под сень Дин-та, великого огня. Мистер Маншан говорит Берни, что тот, возможно, сможет заполучить мальчика в свое полное распоряжение перед тем, как передать аббала, но не здесь.

Слишком опасно. Извини.

Берни продолжает протестовать, но это сражение ему не выиграть, и мы это знаем. Спертый воздух комнаты уже начинает вибрировать и кружиться, потому что прибывает обладатель голоса. Сначала мы видим черный смерч, потом красное пятно (эскот?), наконец, подобие невероятно длинного белого лица, на котором доминирует один-единственный черный акулий глаз.

Это и есть настоящий мистер Маншан, существо, которое вне «Черного дома» может жить только в голове Берни. Скоро он материализуется полностью, разбудит Берни (если понадобится, то и пыткой) и использует в своих целях, пока есть что использовать. Потому что сам мистер Маншан не может вывести Тая из его камеры в «Черном доме».

Как только мальчик окажется в Конечном мире, Шеоле, по терминологии Берни, ситуация изменится.

Наконец Берни открывает глаза. Его узловатые руки, пролившие так много крови, тянутся к телу, чтобы пощупать собственную кровь, сочащуюся сквозь рубашку. Он смотрит, видит, как расползлось красное пятно, и кричит от ужаса и трусости. У него и мыслей нет, что, убив стольких детей, он заслужил возмездие — удар ножом, нанесенный ему слепым. Удар этот кажется ему чудовищной несправедливостью.

Впервые ему в голову приходит на редкость неприятная мысль: а вдруг придется платить за содеянное? Он видел Конечный мир. Видел Конджер-роуд, петляющую по нему и приводящую к Дин-та. Вывороченная, выжженная местность по обе стороны Конджер-роуд напоминает ад, и, конечно же, Ан-так, Большая комбинация, просто ад. Что, если его определят именно туда? Что, если…

Ужасная, парализующая боль пронзает внутренности. Мистер Маншан, полностью материализовавшийся, протягивает дымящуюся, уже непрозрачную руку и тычет ею в рану, нанесенную выкидным ножом Генри.

Берни кричит. Слезы текут по морщинистым щекам старика детоубийцы.

— Не мучай меня!

— Тохта делать, што я гофорить!

— Я не могу, — хнычет Берни. — Я умираю. Посмотри, сколько крови. Или ты думаешь, это царапина? Мне восемьдесят пять гребаныхлет!

— Ушпокойша, Берн-Берн.., по другую шторону ешть те, кто беш проблем фылешить тфои раны. — На мистера Маншана, как и на сам «Черный дом», смотреть непросто. Он вибрирует, расплывается перед глазами. На этом отвратительно длинном лице (оно закрывает большую часть тела, как иной раз голова в газетных карикатурах) то два глаза, то один. Иногда на голове венчик рыжих волос, иногда Маншан такой же лысый, как Юл Бриннер. Только красные губы и торчащие между ними зубы остаются неизменными.

Берни с надеждой взирает на своего сообщника. Его руки при этом продолжают исследовать живот, твердый и бугристый.

Берни подозревает, что бугры — это сгустки свернувшейся крови. Неужели у него такое тяжелое ранение? Как такое могло случиться? Такого просто не могло случиться! Его же обещали оберегать! Защищать от…

— Фполне фошмошно, — говорит мистер Маншан, — что удаштша шбгошить ш тебя хгуш лет и ты фнофь фегнешьша ф фошгашт, ф каком Хгиштош нашел шфою шмегть.

— Снова стать молодым. — Берни шумно выдыхает. Воздух, выходящий из рта, пахнет кровью и гнилью. — Да, мне бы этого хотелось.

— Конешно. И такое фошмошно. — Мистер Маншан кивает находящимся в непрерывном движении лицом. — Это милость, которую мошет дагофать аббала. Мне это не под шилу, Шагльш, мой догогой дгук. Но я могу дать тебе одно обещание.

Существо в черном смокинге и красном эскоте с удивительным проворством подскакивает к старику. Рука с длиннющими пальцами вновь ныряет в рубашку Чамми Бернсайда, сжимается в кулак и вызывает боль, которой старик убийца не испытывал никогда в жизни, хотя подвергал невинных куда более жестоким мукам.

Страшное лицо мистера Маншана нависает над Берни. Единственный глаз сверкает.

— Ты чуфстфуешь боль, Берни? Чуфстфуешь, старый козел? Хо-хо, ха-ха, конечно, чуфстфуешь. Это тфои фнутренности я держу в сфоей руке. И если ты не перестанешь тянуть фремя, я фырфу их из тфоего тела, хо-хо, ха-ха, и обмотаю фокруг тфоей шеи! Ты умрешь, зная, что тебя задушили тфоими же кишками! Этому фокусу я научился у самого Фрица, Фрица Хаармана, который был таким молодым и сильным! А теперь! Что ты скажешь? Ты его прифедешь или задохнешься?

— Я его приведу! — кричит Берни. — Я его приведу, только перестань, перестань, ты разрываешь меня!

— Прифеди его на станцию. Станцию, Берн-Берн. Этот парень не для крысиных нор, не для лисьих нор.., не для Ком-би-на-ции. Никаких крофоточащих ношек для Тайлера; он поработает на аббала фот этим. — Длинный палец с черным ногтем поднимается к огромному лбу и постукивает над глазами (в этот момент Берни видит два глаза, а через секунду на лице остается один). — Понятно?

— Да! Да! — Внутренности Берни в огне. А рука в рубашке все крутит и крутит их.

Огромное лицо мистера Маншана висит над ним.

— На станцию.., куда ты прифодил других особенных.

— ДА!

Мистер Маншан убирает руку. Отступает на шаг. К радости Берни, начинает растворяться в воздухе, дематериализоваться. Желтые вырезки на стенах видны уже не за ним, а сквозь него. Но единственный глаз все висит над бледнеющим пятном эскота.

— Прошледи, штопы он пыл ф шапке. Этот опяшательно долшен пыть в шапке.

Берни энергично кивает. Его нос еще улавливает слабый аромат «Моего греха».

— Шапка, да, у меня есть шапка.

— Буть оштогошен, Берни. Ты штагый и раненый. Мальшишка молодой, и ему нешего тегять. Ошень бышттый. Если он оттебяубешит…

Несмотря на боль, Берни улыбается. Чтобы кто-то из детей убежал от него. Даже из особенных. Что за бред!

— Не волнуйся… Только.., если ты будешь говорить с ним… с аббала-дун.., скажи ему, что меня еще рано списывать со счетов. Если он меня подлечит, то ему не придется об этом сожалеть. А если вернет мне молодость, я приведу ему тысячу детей.