Geum.ru

И. Г. Петровский (председатель), академик

Вид материалаДокументы

Содержание


Судьба рукописного текста
Судьба печатного текста
Открытие замечательного предшественника
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   33

СУДЬБА РУКОПИСНОГО ТЕКСТА 54

Из богатой образами Италии мне пришлось отправиться обратно в скудную ими Германию, сменить ясное небо на тусклое; друзья, вместо того чтобы утешить и вновь привлечь меня к себе, довели меня до отчаяния. Мое восхищение отдаленнейшими, им едва знакомыми предметами, мои страдания, мои жалобы об утраченном, казалось, их оскорбляют; я был лишен всякого участия, никто не понимал моих слов. Я не находил выхода из этого мучительного состояния; лишения, к которым должны были привыкнуть мое зрение и другие чувства, были слишком велики; но тут и постарался вознаградить себя мой дух.

В течение двух минувших лет я непрерывно наблюдал, собирал, думал, стараясь развить все свои способности. Я до известной степени научился понимать, как поступала счастливая греческая нация, чтобы развить самое высокое искусство в пределах своей национальности, так что я мог надеяться мало-помалу возвыситься до обозрения целого и прийти к чистому, свободному от предрассудков наслаждению искусством. Далее мне казалось, что я высмотрел у природы, как закономерно она поступает, чтобы произвести живую форму, образец для всякой искусственной. Третье, что меня занимало, были нравы народов. Они учат, как из столкновения необходимости и произвола, понуждения и воли, движения и сопротивления возникает нечто третье, не являющееся ни искусством, ни природой, но тем и другим вместе, необходимым и случайным, намеренным и слепым. Я имею в виду человеческое общество.

И вот, двигаясь в этих областях в разных направлениях с целью развить свое познание, я принял решение сразу же излагать письменно то, что я успевал полнее всего уяснить себе, и с этого времени размышление оказалось подчиненным дисциплине, опыт был упорядочен и мгновение закреплено. В одно и то же время я написал статью об искусстве, манере и стиле, другую — для объяснения метаморфоза растений, и описал римский карнавал; эти статьи показывают, что происходило тогда в моей душе и как я относился тогда к тем трем великим областям бытия. Опыт объяснения метаморфоза растений, т. е. попытка свести многообразные частные явления дивного мирового сада к единому общему простому принципу, был закончен первым.

Существует старая писательская истина: нам нравится то, что мы пишем, иначе мы этого не написали бы. Вполне довольный своей новой статьей я льстил себя надеждой, что и как автор научных сочинений я вступил на счастливое поприще; однако здесь мне пришлось снова встретиться с тем, что я уже пережил со своими первыми поэтическими работами, — с самого начала я был предоставлен самому себе; но, к сожалению, здесь первые препятствия уже предвещали последующие, так что и сегодня я живу в мире, из которого лишь немногим могу что-либо сообщить. С рукописью же произошло следующее.

У меня имелись все основания быть довольным господином Гёшеном, издателем собрания моих сочинений; к сожалению, издание это пришлось в такое время, когда Германия уже ничего больше обо мне не знала и не хотела знать, и мне казалось, что мой издатель находит сбыт моих сочинений не вполне соответствующим его желаниям. Между тем я обещал предлагать свои будущие работы ему раньше, чем другим, — условие, которое я всегда считал справедливым. Поэтому я сообщил ему, что у меня готова небольшая рукопись научного содержания, которую я желаю напечатать. Возможно, что он уже вообще не очень многого ожидал от моих работ, или же в данном случае, как можно предположить, осведомился у компетентных лиц, как вообще следует отнестись к такому перескакиванию в другую область, — в этом я не стану разбираться; так или иначе, мне трудно было понять, почему он отказался печатать мою работу; ведь, в худшем случае, он ценой такой ничтожной жертвы, как шесть листов макулатуры, сохранил бы себе плодовитого, вновь начавшего выступать, надежного и сговорчивого автора.

Итак, я снова оказался в том же положении, как тогда, когда я предлагал издателю Флейшеру моих «Совиновных»55, но на этот раз я не дал себя сразу запугать. Эттингер в Готе, надеясь завязать со мной сношения, согласился на издание, и вот эти несколько страниц, изящно напечатанные латинским шрифтом, отправились в свет искать счастия.

Публика недоумевала, ибо, желая, чтобы ее хорошо и регулярно обслуживали, она требует от каждого, чтобы он оставался в своей области. И это вполне основательное требование: кто хочет создать что-либо первоклассное, всесторонне полноценное, не должен добиваться его на разных путях, ибо это дано только богу и природе. Поэтому-то хотят, чтобы талант, выделившийся на известном поприще, деятельность коего пользуется всеобщим признанием и нравится, не покидал бы своего привычного круга, а тем более, не перебрасывался бы в отдаленный. Если кто отважится на это, его не благодарят, и пусть он даже достигнет хорошего результата, ему не дождаться надлежащего одобрения.

Однако живой человек чувствует, что он существует ради самого себя, а не для публики, он не желает изводиться и стачиваться на чем-то однообразном, он ищет себе отдыха в других занятиях. К тому же каждый энергичный талант обладает универсальностью, он всюду заглядывает и по желанию проявляет свою деятельность то тут, то там. У нас есть врачи, которые с увлечением строят, закладывают сады и основывают фабрики; известны хирурги-нумизматы, владельцы первоклассных коллекций. Астрюк, лейб-медик Людовика четырнадцатого, первый приложил нож и зонд к пятикнижию56, да и вообще как много сделали пытливые любители и непредубежденные гости в науке для нее. Далее, мы знаем деловых людей как страстных читателей романов и картежников, а также серьезных отцов семейств, предпочитающих всякому иному развлечению театральный фарс. Уже много лет нам до отвращения повторяют вечную истину, что человеческая жизнь состоит из серьезного и игры и что лишь тот достоин называться мудрейшим и счастливейшим, кто умеет в своем движении сохранять равновесие между тем и другим, ибо всякий даже непроизвольно ищет своей противоположности, чтобы прийти к целому.



На тысячи ладов проявляется эта потребность у человека деятельного. Кто может тягаться с нашим Хладни, этим украшением нации? Мир обязан ему благодарностью за то, что он всякими способами извлекал звук из разных тел и сделал его, наконец, видимым. А что может быть дальше от этих вопросов, чем наблюдение атмосферных камней? Знать и взвешивать обстоятельства этих так часто повторяющихся в наши дни явлений, выяснить составные части этого небесно-земного продукта, прослеживать историю удивительного феномена, проходящего через все времена, является прекрасной, достойной задачей. Но в чем же связь ее с предыдущей? Не в громовом ли грохоте, с которым падают к нам атмосферилии? Никоим образом, но в том, что одаренный, внимательный человек чувствует настоятельную потребность наблюдать два самых отдаленнейших природных явления и постоянно и неуклонно прослеживает то и другое. Извлечем же с благодарностью ту пользу, которая нам этим предоставляется.


СУДЬБА ПЕЧАТНОГО ТЕКСТА 57

Кто в тиши занимается достойным предметом, настойчиво стремясь полностью охватить его, тот обычно не представляет себе, что его современники привыкли думать совершенно иначе, чем он, — и это его счастье: он потерял бы веру в себя, если бы не мог ожидать сочувствия себе. Но как только он выступит со своим мнением, он вскоре же замечает, что в мире разные способы понимания оспаривают друг друга, приводя в замешательство ученого и неученого. Всегда происходит борьба партий, которые так же плохо знают самих себя, как и своих антиподов. Каждый страстно делает то, что в его силах, и достигает того, что способен достичь.

Так и я, еще до того, как до меня начали доходить гласные отзывы, был весьма неприятно поражен одним частным известием. В одном значительном немецком городе образовался кружок ученых, которые сделали немало хорошего на теоретическом и практическом пути. В этом кругу усердно читалась и моя книжечка в качестве своеобразной новинки. Однако каждый был ею недоволен, и все уверяли: нельзя понять, что это значит? Один из моих римских друзей по искусству, который любил меня и верил мне, был огорчен таким поношением и даже непризнанием моей работы, тогда как сам он при долгом общении со мной привык слышать от меня вполне разумные и последовательные суждения о различных предметах. Поэтому он внимательно прочел брошюру, и хотя сам не вполне разобрал, какую цель я себе поставил, все же он отнесся к ее содержанию с симпатией и художественным чутьем и дал ему, пусть странное, но остроумное толкование.

«Автор, — говорит он, — имеет скрытую цель, которую, однако, я вполне ясно вижу: он хочет научить художника, как следует поступать при изображении поднимающихся постепенно кверху вьющихся цветочных украшений, во вкусе древних. Пусть растение сначала даст самые простые листья, которые постепенно становятся сложнее, все более рассеченными, появляются во все большем числе и по мере дальнейшего развития оказываются более развитыми, стройными и легкими, пока не сойдутся в богатейшей пышности цветка, чтобы высыпать семена либо даже опять начать новую жизнь. Мраморные пилястры, украшенные таким образом, можно видеть в вилле Медичи, и только теперь я понимаю по-настоящему их замысел. Бесконечная пышность листьев оказывается еще превзойденной цветком, так что под конец вместо семян выскакивают фигурки животных и гениев, причем это, после всего предшествовавшего прекрасного хода развития, нисколько не кажется невероятным. Я радуюсь, что отныне могу по указанному способу сам изобретать различные украшения, тогда как до сих пор я бессознательно подражал древним».

Однако в данном случае это оказалось плохой проповедью для ученых, они приняли это объяснение за неимением лучшего, но всё же полагали, что если имеется в виду всего только искусство и украшения, то незачем делать вид, будто бы работаешь для науки, где такие фантазии не имеют цены. Позднее этот художник уверял меня, что, следуя законам природы, как я их высказал, ему посчастливилось сочетать естественное с нереальным и создать таким путем нечто приятное и правдоподобное. Однако те господа уже не желали больше слушать его объяснения.

С других сторон раздавались подобные же голоса; нигде не хотели допустить, что возможно соединение науки и поэзии. Забывали, что наука развилась из поэзии; не принимали в соображение, что в ходе времен обе отлично могут к обоюдной пользе снова дружески встретиться на более высокой ступени.

Некоторые мои приятельницы, которые и раньше старались отвлечь меня от созерцания уединенных гор и неподвижных скал, были также очень недовольны моим отвлеченным садоводством. Разве растения и цветы не должны отличаться прекрасной формой, красками, запахом, — теперь же все это исчезло в призрачной схеме. И вот, я попытался вызвать сочувствие этих благожелательных душ элегией58, которую мне кажется уместным привести здесь, где она, в контексте научного изложения, будет, пожалуй, понятнее, чем включенная в ряд нежных и страстных стихотворений.

Тысячью разных цветов мой обширный цветник разукрашен:

Разнообразием их, милая, ты смущена.

Слышишь названий бесчисленный ряд — и варварским звуком

Множества странных имен твой поражается слух.

В каждом цветочке есть сходство с другими, но есть и различье:

Ясно, что в целом сокрыт дивный, могучий закон,

Дивная скрыта загадка. О, если бы милой подруге

Мне удалося теперь слово разгадки найти!

Взор обрати, дорогая, на жизнь растения: мерно

В нем развивается все, цвет происходит и плод.

Семя — зародыш его; с материнского нежного лона

Матери дивной — земли к свету выходит росток.

Света святая, подвижная вечно, могучая сила

Листиков нежную ткань будит от долгого сна.

В семени сила сокрыта была; в оболочке согнувшись,

Члены растения все были готовы давно —

Корень, и стебель, и лист, но бесцветны и полуразвиты;

Скрытую, тайную жизнь зерна сухие хранят;

Лишь орошенные влагой живительной, всходят посевы,

Новую силу вдохнув, мрак покидают они.

Но сперва несложно растение, прост его образ:

Нежный зеленый росток — малое только дитя.

Вскоре, покорный стремлению новому, стебель восходит,

Узел растет над узлом, новые листья несет.

Но не все одинаковы листья: различия много

Можешь ты в них отыскать, если рассмотришь ты их:

Верхние листья длиннее, яснее в них разные части;

В нижних они сращены, в верхних раздельны они.

Так достигается здесь совершенства первая степень,

Степень, которая нас часто пленяет собой.

Листья зубчатые, с крепкими жилками, полные соком —

Кажется, стебель готов вечно рождать и рождать;

Но природы рука умеряет развитие это:

Высшее хочет она дать совершенство ему.

Соки умеренней движутся в более тонких сосудах;

Стала изящней, нежней листиков новых семья;

Стали края их ровнее и самые листики меньше,

Главные жилки ровней стали очерчены в них.

Быстро затем стебелек подымается нежный, безлистный —

Дивной картиной тогда наш восхищается взор:

Стройным, красивым колечком становятся листья-малютки

Или в числе небольшом, или без счету вокруг;

Внешние чашечкой станут, цветочную ось окруживши,

Внутренний ряд лепестков венчик роскошный родит.

Ныне блистает растение полной своей красотою:

Члены за членами в нем в стройном порядке идут,

Сочными листьями стебель покрыт — и, пышно качаясь,

Дивно-прекрасный цветок гордо венчает его.

Чудо одно совершилось — готовится новое чудо;

Действие силы святой чуют цветка лепестки;

Форму они изменяют: двоякие нежные формы

В лоне душистом цветка в брачный вступают союз.

Меж лепестков возвышался, брак совершая священный,

Дружно вокруг алтаря нежные пары стоят.

Мирно над ними парит Гименей, и сладостно веет

Чудный от них аромат, все оживляя вокруг.

Вскоре затем семена развиваются в завязи сочной,

В лоне плодов наливных зреют и спеют они.

Так завершается круг, но за ним начинается новый,

Чтобы во все времена дивная длилася цепь,

Чтобы создание каждое жизни источником было

Многим созданьям другим в вечном кругу бытия.

Взор обрати, дорогая, теперь на пышный цветник мой:

Ныне его пестрота больше тебя не смутит.

В каждом растеньи ты видишь влияние вечных законов,

Громче и громче с тобой каждый цветок говорит.

Нынче раскрыта тебе сокровенная книга природы:

Тот же повсюду закон лишь в измененных чертах.

Тихо ползет червячок, а бабочка мчится на крыльях:

Часто меняется так даже и сам человек.

Милая, помнишь ли ты незабвенную первую встречу,

Как зародилось тогда наше сближенье с тобой,

Как из ничтожного семени выросло дерево дружбы,

После же нежный Эрот дал и цветы, и плоды.

Встреча, сближение, дружба, любовь: постепенно менялось

Чувство за чувством у нас, вечный свершая закон.

Радуйся ж, милая, этому дню! Святою любовью

Сходство в желаниях всех ныне даровано нам;

Наши и взгляды тождественны: в этой гармонии дивной

Мы, дорогая, с тобой высшее счастье найдем!


Это стихотворение было весьма приятно моей возлюбленной. Она имела право отнести к себе его милые образы; и я также почувствовал себя очень счастливым, когда живой символ возвысил и привел к завершению нашу прекрасную и глубокую склонность; от прочего же любезного общества мне пришлось много вытерпеть, они пародировали мои превращения сказочными образами, полными насмешливых дразнящих намеков.

Однако более серьезные страдания уготовили мне далекие мои друзья, которым я в своем сердечном ликовании разослал авторские экземпляры; все они отвечали мне речениями более или менее в манере Бонне, ибо его «Созерцание природы» пленило многие умы своей кажущейся понятностью и ввело в обращение язык, пользуясь которым, люди мнили возможным что-то выражать и объясняться друг с другом. Никто не пожелал дать себе труд вникнуть в мой способ выражения. Величайшая мука — не быть понятым, когда после упорных усилий и большого напряжения тебе кажется, что наконец-то понял себя и свой предмет; можно дойти до безумия, постоянно слыша повторение заблуждения, от которого сам едва избавился; и ничего не может оказаться мучительнее, чем когда то, что должно было бы связывать нас с образованными, проницательными людьми, дает повод к непримиримому разрыву.

К тому же отзывы моих друзей нисколько не отличались снисходительностью, и автору с многолетним опытом пришлось снова испытать, что как раз подаренные экземпляры приносят неприятности и огорчение. Когда кому-нибудь случайно или по рекомендации попадется в руки книга, он прочтет ее, пожалуй, даже купит; если же друг преподнесет ему с благодарным доверием свой труд, то это воспринимается как намерение навязать свое духовное превосходство. Тут-то и выступает в своем безобразнейшем виде радикально-злое начало — зависть и отвращение к человеку, который радостно доверил другу плод любимых дум. Многим писателям, которых я спрашивал, был небезызвестен этот феномен безнравственного мира.

Однако здесь я должен похвалить одного друга и покровителя, который как во время работы, так и после ее окончания с чистым сердцем содействовал мне. Это был Карл фон Дальберг, человек, который вполне заслуженно мог бы в мирное время достигнуть предназначенного ему счастья, украсить своей неутомимой деятельностью самые высокие должности и спокойно наслаждаться их благами в кругу своих близких. Я всегда находил его живым, участливым, благожелательным, и если даже его образ мысли в целом и нельзя было принять, то в частностях он мог всякий раз находчиво оказать поддержку. При любой научной работе я был ему многим обязан, так как он умел расшевелить и оживить свойственное мне пристальное всматривание в природу. Ибо он не боялся с помощью известных гибких словесных формул пояснить виденное, приближая его к рассудку.

Благоприятная рецензия в «Геттингенском вестнике» за февраль 1791 г. лишь наполовину удовлетворила меня. Здесь признавалось, что я с исключительной ясностью трактовал свой предмет; рецензент кратко и аккуратно изложил ход моего сообщения, однако здесь не было высказано, к чему подводит моя работа, и потому это меня расхолаживало. Так как со мной соглашались теперь, что я со своей стороны действительно старался проложить дорогу к знанию, то я горячо желал, чтобы и люди науки пошли мне навстречу; для меня ведь вовсе не важно было где-либо здесь утвердиться, мне нужно была возможно скорее пройти через эти области, приобретя нужные сведения и разъяснения. Но так как мои надежды и желания не осуществились, то я остался верен своей прежней манере работать. Для этой цели я собирал гербарии, некоторые редкости я даже сохранял в спирте, я заказывал рисунки, гравюры, — все это должно было послужить для продолжения моей работы. Цель состояла в том, чтобы представить воочию основное явление и на деле показать применимость моей точки зрения. Но тут я оказался неожиданно вовлеченным в чрезвычайно беспокойную жизнь. Я последовал за своим государем, а тем самым за прусской армией в Силезию, в Шампань, на осаду Майнца. Эти три года подряд были также в высшей степени полезны для моих научных стремлений. Я видел явления природы в открытом мире, и мне не нужно было пропускать нитевидный луч света в темную комнату, чтобы обнаружить, что свет и тьма порождают цвета. При этом я едва замечал бесконечную скуку похода, которая так изводит человека, тогда как опасность всегда оживляет и поднимает настроение. Непрерывны были мои наблюдения, неустанны записи замеченного, и рядом со мной, столь неохотно берущимся за перо, вновь оказался добрый каллиграфический гений, который так помогал мне в Карлсбаде и раньше.

Так как я был лишен всякой возможности следить за литературой, то, препровождая мою статью, я обратился с просьбой к ученым друзьям, интересующимся этим предметом, оказать мне услугу, обращая внимание при своем широком круге чтения на то, что было уже написано и известно по этому предмету, ибо я давно уже пришел к убеждению, что нет ничего нового под солнцем и что не трудно в уже написанном отыскать наметки того, что мы сами обнаруживаем и думаем или даже созидаем. Мы оригинальны только потому, что ничего не знаем.

И это пожелание было очень удачно удовлетворено, когда мой уважаемый друг Фридрих Август Вольф указал мне на своего однофамильца, давно уже напавшего на след, по которому шел теперь и я Какую пользу мне это принесло, будет вскоре видно.


ОТКРЫТИЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ПРЕДШЕСТВЕННИКА 59

Каспар Фридрих Вольф родился в Берлине в 1733 г., учился в Халле, ученую степень получил в 1759 г.; из его диссертации «Theoria generationis» видно, что она возникла на основе многих микроскопических наблюдений и серьезных упорных размышлений, каковые даже трудно ожидать от двадцатишестилетнего молодого человека. Затем он практикует в Бреславле, одновременно читая там в лазарете физиологию и другие курсы. Приглашенный в Берлин, он продолжает там свои лекции; желая дать слушателям полное представление о развитии, он печатает для этого в 1764 г. свою книгу по-немецки,60 первая часть которой является исторической и полемической, вторая — догматической и дидактической. После этого он переезжает в Санкт-Петербург в качестве академика, где с 1767 по 1792 г. является усердным сотрудником «Комментариев» и «Актов»61. Все его статьи доказывают, что он оставался верен своему ходу исследований и убеждениям до самой кончины, последовавшей в 1794 г. Его сограждане так высказались о нем:

«Он привез с собой в С.-Петербург прочную репутацию анатома и глубокомысленного физиолога, репутацию, которую он сумел в дальнейшем поддержать и укрепить благодаря большому числу отменных мемуаров в «Новых комментариях» и «Актах» Академии. Прославился он уже раньше глубокой и основательно продуманной диссертацией о размножении и спором, возникшим по этому вопросу с бессмертным Галлером, который, не взирая на расхождение их взглядов, всегда обращался с ним почтительно и дружественно. Любимый и ценимый своими сотоварищами как за свои знания, так и за свое прямодушие и кротость, он умер на шестьдесят первом году жизни, оплакиваемый всей Академией, деятельным и трудолюбивым сочленом которой он был в течение двадцати семи лет. Ни семья покойного, ни найденные после его смерти бумаги не могли дать сведений, на основании которых можно было бы составить более обстоятельное жизнеописание его. Однако однообразие жизни замкнутого уединенного ученого, проводившего годы лишь в своем кабинете, дает так мало материала для биографии, что, вероятно, здесь мы немного теряем. Действительно, интересная и полезная часть жизни такого ученого заключается в его трудах: через них его имя будет передано потомству. Таким образом, за отсутствием жизнеописания покойного мы даем здесь список его академических трудов, который вполне может стоить похвального слова (Eloge), ибо он дает больше почувствовать всю огромность потери, которую Академия несет с его смертью, чем самые прекрасные фразы».

Так-то чужая нация открыто ценила и чтила еще двадцать лет тому назад нашего отменного соотечественника, рано вытесненного из своей родины господствовавшей школой, с которой он не мог сойтись, и я рад возможности признаться, что уже более двадцати пяти лет у него и на его примере учусь. Как мало был он, однако, известен за это время в Германии, показывает наш столь же заслуженный, как и правдивый Меккель переводом статьи «Об образовании кишечника у насиженного цыпленка». Халле, 1812.

Да подарит мне парка возможность обстоятельно рассказать, как я уже много лет шел вместе и рядом с этим выдающимся человеком, как я старался проникнуть в его характер, убеждения и учение, в какой мере я мог с ним согласиться, как я чувствовал себя подвигнутым к дальнейшим шагам, вместе с тем никогда с благодарностью не теряя его из виду. Здесь же речь идет только о его воззрениях на превращение растений, которые он опубликовал еще в своей диссертации, затем в ее более расширенной немецкой переделке, всего же яснее эти взгляды обобщены и высказаны в выше названной академической статье. Поэтому я с благодарностью использую здесь это место по меккелевскому переводу и прибавляю только немногие замечания, чтобы указать то, что я впоследствии собираюсь развить подробнее.