И. Г. Петровский (председатель), академик

Вид материала

Документы

Содержание Общие вопросы естествознания Пояснение к афористической статье «природа» Опыт как посредник между объектом и субъектом

Подобный материал:

• Распределенная во времени и пространстве конференция ммтт-24 будет проходить: 21 - 24, 95.88kb.
• Распределенная во времени и пространстве конференция ммтт-24 будет проходить: 21 - 24, 104.55kb.
• Распределенная во времени и пространстве конференция ммтт-24 будет проходить: 21 - 24, 118.18kb.
• В. А. Черешнев, академик ран, председатель Уральского отделения ран, председатель Общенационального, 139.69kb.
• 27 июня 2011 г. Научно-практическая конференция, посвященная 300-летию со дня рождения, 347.16kb.
• 27 июня 2011 г. Научно-практическая конференция, посвященная 300-летию со дня рождения, 376.77kb.
• Рабочая программа совещания. Секция Пленарное Заседание. Председатель секции академик, 149.33kb.
• Литература по истории древнего мира, 22.84kb.
• Программа программный комитет исаев Александр Сергеевич, академик ран, д б. н., научный, 427.64kb.
• Образования национальная стратегическая задача, 53.36kb.

ОБЩИЕ ВОПРОСЫ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

ПРИРОДА ²¹⁴

Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее.

Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, — а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но нет у нас над нею никакой власти.

Кажется, все основывает она на личности, но ей дела нет до лиц²¹⁵.

Она вечно творит и вечно разрушает, но мастерская ее недоступна. Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она? — Она единственный художник: из простейшего вещества творит она противоположнейшие произведения, без малейшего усилия, с величайшим совершенством и на все кладет какое-то нежное покрывало. У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а все едино. Она дает дивное зрелище; видит ли она его сама, не знаем, но она дает для нас, а мы, незамеченные, смотрим из-за угла. В ней все живет, совершается, движется, но вперед она не идет. Она вечно меняется, и нет ей ни на мгновение покоя. Что такое остановка — она не ведает, она положила проклятие на всякий покой. Она тверда, шаги ее измерены, уклонения редки, законы непреложны. Она беспрерывно думала и мыслит постоянно, но не как человек, а как природа. У ней свой собственный, всеобъемлющий смысл, но никто его не подметит.

Все люди в ней, и она во всех. Со всеми дружески ведет она игру, и чем больше у ней выигрывают, тем больше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра.

Даже в неестественном есть природа, на самом грубом филистерстве лежит печать ее гения. Кто не видит ее повсюду, тот нигде не видит ее лицом к лицу. Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчисленными очами глядит на себя. Она расчленилась для того, чтобы наслаждаться собою. Ненасытимо стремясь передаться, осуществиться, она производит все новые и новые существа, способные к наслаждению.

Она радуется мечтам²¹⁶. Кто разбивает их в себе или в других, того наказывает она, как страшного злодея ²¹⁷. Кто ей доверчиво следует, того она прижимает, как любимое дитя, к сердцу.

Нет числа ее детям. Ко всем она равно щедра, но у нее есть любимцы, которым много она расточает, много приносит в жертву. Великое она принимает под свой покров.

Из ничтожества выплескивает она свои создания и не говорит им, откуда они пришли и куда идут. Они должны идти: дорогу знает она.

У ней мало стремлений, но они вечно деятельны, вечно разнообразны.²¹⁸

Зрелище ее вечно ново, ибо она непрестанно творит новых созерцателей. Жизнь — ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни.²¹⁹

Она окружает человека мраком и гонит его вечно к свету. Она приковывает его к земле и отрывает его снова.²²⁰

Она дает потребности, ибо любит движение, и с непонятною легкостью возбуждает его. Каждая потребность есть благодеяние, быстро удовлетворяется и быстро опять возникает. Много новых источников наслаждения в лишних потребностях, которые дает она; но все опять приходит в равновесие. Каждое мгновение она употребляет на достижение далекой цели, и каждую минуту она у цели. Она — само тщеславие, но не для нас — для нас она святыня.

Она позволяет всякому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят мимо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже и тогда, когда им противоречат; даже и тогда действуют согласно с ней, когда хотят действовать против нее. Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.

У ней нет речей и языка, но она создает тысячи языков и сердец, которыми она говорит и чувствует.

Венец ее — любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий.

Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает²²¹, немощна и всемогуща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее ее — вечность. Она добра. Я славословлю ее со всеми ее делами. Она премудра и тиха. Не вырвешь у ней признания в любви, не выманишь у ней подарка, разве добровольно подарит она. Она хитра, но только для доброй цели, и всего лучше не замечать ее хитрости. Она целостна и вечно недокончена. Как она творит, так можно творить вечно.

Каждому является она в особенном виде. Она скрывается под тысячью имен и названий, и все одна и та же.

Она ввела меня в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга.


ПОЯСНЕНИЕ К АФОРИСТИЧЕСКОЙ СТАТЬЕ «ПРИРОДА»²²²

Недавно эта статья была передана мне из письменного наследия вечно чтимой герцогини Анны Амалии; она написана хорошо знакомой рукой, которой я обычно пользовался при работе в восьмидесятые годы.

Фактически я, правда, не могу вспомнить, чтобы я сочинил эти размышления, однако они вполне согласуются с теми представлениями, которых достиг в своем развитии мой дух в то время. Я хочу назвать уровень моих тогдашних воззрений сравнительной степенью, стремящейся проявиться в еще не достигнутой превосходной степени. Видна склонность к своего рода пантеизму, причем в основе мировых явлений предполагается непостижимое, безусловное, юмористическое, себе противоречащее существо, и все может сойти за игру, сугубо серьезную.

Однако завершение, ему недостающее, это — созерцание двух маховых колес всей природы: понятие о полярности и повышении²²³, первое принадлежит материи, поскольку мы мыслим ее материальной, второе, напротив, ей же, поскольку мы мыслим ее духовной; первое состоит в непрестанном притяжении и отталкивании, второе — в вечно стремящемся подъеме. Но так как материя без духа, а дух без материи никогда не существует и не может действовать, то и материя способна возвышаться, так же как дух не в состоянии обойтись без притяжения и отталкивания; подобно тому, как и думать может только тот, кто достаточно разъединял, чтобы соединять, достаточно соединял, чтобы иметь возможность снова разъединять.

В те годы, на которые приходится упомянутая статья, я был занят главным образом сравнительной анатомией, и в 1786 г. прилагал невероятные усилия к тому, чтобы вызвать сочувствие других к моему убеждению, что у человека нельзя отрицать межчелюстную кость. Важность этого утверждения не желали усмотреть даже очень хорошие головы, правильность отрицали даже лучшие наблюдатели, и я должен был, как и во многих других случаях, в тиши продолжать одиноко свой путь.

Изменчивость природы в растительном царстве я наблюдал непрерывно, и мне посчастливилось в 1788 г. в Сицилии постигнуть метаморфоз растений как в созерцании, так и в понятии. Отсюда было недалеко до метаморфоза животного царства, и в 1790 г. в Венеции мне открылось происхождение черепа из позвонков; я теперь усерднее исследовал конструкцию типа, продиктовал в 1795 г. схему Максу Якоби в Иене и вскоре, к моей радости, увидел себя смененным в этой области немецкими натуралистами.

Если представить себе современную высокую ступень развития науки, благодаря которой все природные явления мало-помалу оказались сцепленными перед умственным взором человека, и затем внимательно снова прочесть упомянутую статью, из которой мы исходили, то не без улыбки можно сопоставить ту сравнительную степень, как я ее назвал, с превосходной, которой мы здесь заканчиваем, и порадоваться пятидесятилетнему прогрессу.

Веймар, 24 мая 1828 г.

ОПЫТ КАК ПОСРЕДНИК МЕЖДУ ОБЪЕКТОМ И СУБЪЕКТОМ ²²⁴

1793 г.

Как только человек начинает различать вокруг себя какие-нибудь предметы, он рассматривает их в отношении к самому себе, и справедливо. Ибо вся его судьба зависит от того, нравятся ли они ему или нет, привлекают ли они его или отталкивают, полезны ли они ему или вредны. Этот естественный способ смотреть на вещи и судить о них кажется столь же легким, как и необходимым, и все же человек при этом подвержен тысяче заблуждений, которые часто посрамляют его и вносят горечь в его жизнь.

Гораздо более тяжелое бремя берут на себя те, живая склонность которых к познанию побуждает их к наблюдению предметов природы самих по себе и их взаимоотношений между собою, ибо они вскоре начинают чувствовать отсутствие масштаба, помогавшего им, когда они с человеческой точки зрения рассматривали вещи в отношении к себе. Им не хватает масштаба удовольствия и неудовольствия, влечения и отталкивания, пользы и вреда; от этого они должны вовсе отказаться. Они должны, в качестве безразличных и как бы божественных существ, искать и исследовать то, что есть, а не то, что нравится. Так, настоящего ботаника не должны трогать ни красота, ни польза растений, он должен изучать их образование, их отношение к остальному растительному царству; и подобно тому, как солнце одинаково всех их вызывает к жизни и светит всем, так и он должен спокойным взором рассматривать и обозревать их всех, и масштаб для такого познания, данные для суждения он должен брать не из себя, а из круга наблюдаемых предметов.

Как только мы станем рассматривать предмет сам по себе и его отношения к другим предметам, не питая непосредственно к нему ни вожделения, ни отвращения, мы вскоре же, при спокойном внимании сможем составить себе довольно ясное понятие о нем, его частях и его отношениях. Чем дальше мы продолжаем такое рассмотрение, чем больше предметов мы соединяем между собой, тем больше мы упражняем свойственную нам способность к наблюдению. Если мы умеем эти познания использовать в своих поступках применительно к себе, то мы достойны называться умными. Для всякого нормального человека, от природы склонного к умеренности или ставшего таким под влиянием обстоятельств, быть умным не является трудным делом: ибо жизнь поправляет нас на каждом шагу. Однако, если наблюдатель применит эту острую способность суждения для проверки тайных природных отношений, если он, оказавшись как бы одиноким в мире, должен следить за каждым своим шагом, опасаясь излишней поспешности, постоянно имея в виду свою цель, не пропуская на своем пути ни одного полезного или вредного обстоятельства: если и там, где его не легко может кто-нибудь проверить, он обязан быть своим самым строгим наблюдателем и при самом ревностном старании всегда с недоверием относиться к самому себе, то всякому очевидно, как строги эти требования и как мало имеется надежды на их полное выполнение, безразлично, предъявлять ли их к другим или к себе. Но эти трудности, скажем, даже эта гипотетическая невозможность, не должны удерживать нас сделать все, что возможно; и мы во всяком случае успешнее продвинемся вперед, если постараемся представить себе в общем виде те средства, с помощью которых выдающиеся люди смогли расширить науку, если мы точно обозначим те отклонения от верного пути, по которым иногда в течение столетия следовали за ними многочисленные ученики, пока более поздний опыт снова не выводил наблюдателей на правильный путь.

Что опыт имеет и должен иметь величайшее влияние на все, что человек предпринимает, так же и в естествознании, о котором я здесь преимущественно говорю, этого никто не будет отрицать, равно как и того, что надо признать высокую и как бы творчески независимую силу душевных способностей, которыми этот опыт воспринимается, собирается, упорядочивается и разрабатывается. Однако каким образом приобрести этот опыт и его использовать, как наши способности изощрить и применить, — это далеко не столь общеизвестно и общепризнано.

Лишь только внимание людей с острыми и свежими чувствами оказывается обращенным к каким-нибудь предметам, у них обнаруживается склонность к наблюдениям вместе со способностью к ним. Я имел возможность часто замечать это с тех пор, как с усердием занимаюсь учением о свете и красках и, по моему обыкновению, беседую с лицами, вообще чуждыми этим вопросам, о том, что меня в данное время очень интересует. Как только внимание их возбуждалось, они замечали явления, частично мне не известные, частично не замеченные мною, и таким образом весьма часто исправляли слишком поспешно выдвинутую идею и даже давали мне повод делать более быстрые шаги и выходить из ограничений, в плену которых нас часто держит трудное исследование.

Следовательно, и здесь, как и во многих других человеческих начинаниях, имеет значение, что только интерес многих, обращенный на один и тот же пункт, в состоянии произвести нечто выдающееся. Здесь становится очевидным, что зависть, которая так охотно хотела бы отстранить других от чести какого-нибудь открытия, что непомерное желание трактовать и разрабатывать что-либо вновь открытое исключительно на свой лад, — все это является величайшей помехой для самого исследователя.

До сих пор меня настолько удовлетворял метод совместной работы с другими людьми, что я не могу не продолжать этого. Я точно знаю, кому я обязан на своем пути тем или другим, и буду рад в дальнейшем публично сообщить об этом.

Если нам так много могут помочь люди, просто по природе внимательные, то насколько обширнее должна быть польза, когда сведущие люди помогают друг другу! Уже сама по себе любая наука является чем-то столь огромным, что она способна нести многих людей, тогда как ее не способен поднять ни один человек. Можно заметить, что знания, подобно замкнутой, но живой воде, мало-помалу поднимаются до определенного уровня, что самые замечательные открытия делаются не столько людьми, сколько временем; вот почему весьма важные дела часто совершались одновременно двумя или даже большим числом опытных мыслителей. Таким образом, если мы в первом случае столь многим обязаны обществу и друзьям, то во втором мы еще большим обязаны миру и веку, и невозможно в обоих случаях переоценить значение общения, поддержки, напоминания и возражения для того, чтобы поддержать нас на правильном пути и продвинуть вперед.

Поэтому в научных делах надлежит поступать как раз обратно тому, что рекомендовал бы сделать художник; ибо он прав, не показывая публично свое произведение, пока оно не закончено, потому что вряд ли ему кто-нибудь может посоветовать или помочь; наоборот, когда оно закончено, тогда ему следует обдумать и принять к сердцу хулу и похвалу, сочетать их со своим опытом, совершенствуясь благодаря этому и подготовляясь к новому творению. В научных делах, напротив, полезно сообщать публично о каждом отдельном наблюдении и даже о каждом предположении; и весьма рекомендуется не возводить научное здание до тех пор, пока план его и материалы не будут рассмотрены, обсуждены и одобрены всеми.

Если мы намеренно повторяем наблюдения, сделанные до нас, нами самими или другими одновременно с нами и снова воспроизводим феномены, возникшие частично случайно, частично искусственно, то мы называем это экспериментом.

Ценность эксперимента состоит преимущественно в том, что, будь он простым или сложным, он может всегда быть снова воспроизведен при известных условиях с определенным аппаратом и при надлежащей умелости, коль скоро все необходимые условия могут оказаться вновь соединенными. Мы справедливо дивимся человеческому рассудку, даже когда поверхностно знакомимся с комбинациями, которые он создал для этой конечной цели, и рассматриваем машины, которые для этого были изобретены и, можно сказать, ежедневно изобретаются.

Но как ни ценен каждый отдельный эксперимент, он все же приобретает настоящее значение только благодаря соединению и связи с другими. Однако именно для соединения и связи двух опытов, имеющих некоторое сходство между собой, требуется больше строгости и внимания, чем даже требовали от себя многие проницательные наблюдатели. Два феномена могут быть родственными, но при этом находиться далеко не в такой степени родства, как мы предполагаем. Два опыта могут казаться вытекающими друг из друга, тогда как на самом деле между ними должен был бы стоять длинный ряд, для того чтобы привести их в подлинно естественную связь.

Поэтому требуется большая осторожность, чтобы не делать из экспериментов слишком поспешных выводов: ибо при переходе от опыта к суждению, от познания к применению как раз и подстерегают человека, словно в ущелье, все его внутренние враги: воображение, нетерпение, поспешность, самодовольство, косность, формализм мысли, предвзятое мнение, лень, легкомыслие, непостоянство мысли, и как бы вся эта толпа с ее свитой ни называлась, — все они лежат в засаде и, неожиданно нападая, одолевают как активного практика, так и тихого, кажущегося застрахованным от всех страстей, наблюдателя.

Чтобы предостеречь от этой опасности, которая больше и ближе, чем обычно думают, я хочу здесь предложить своего рода парадокс, дабы возбудить внимание к этому вопросу; я решаюсь утверждать, что один единственный эксперимент, даже несколько опытов в связи между собой, еще ничего не доказывают; что ничего нет опаснее, как хотеть доказать какое-нибудь положение непосредственно экспериментом, и что величайшие заблуждения возникли именно оттого, что не понимали опасность и недостаточность этого метода. Придется мне объясниться подробнее, чтобы меня не заподозрили в том, что я только стремлюсь сказать нечто необычайное.

Каждое наблюдение, которое мы делаем, каждый опыт, посредством которого мы его повторяем, есть, собственно, только изолированная часть нашего познания; частым повторением мы доводим эта изолированное знание до достоверности. Нам могут стать известны два наблюдения в той же области, они могут быть в близком родстве, но казаться еще более близкими, — ведь мы обычно склонны считать их более родственными, чем они суть на самом деле. Это свойственно природе человека, история человеческого ума показывает нам тысячу примеров этого, и я на себе заметил, что часто делаю эту ошибку.

Эта ошибка весьма сродни другой, из которой она большей частью возникает. Дело в том, что человек больше радуется представлению о вещи, чем ей самой, или, лучше сказать, человек постольку лишь наслаждается вещью, поскольку он представляет ее себе — она должна подойти к его манере мыслить; и как бы его образ мысли ни возвышался над обыденным, как бы ни очищался, все же он остается обычно лишь попыткой поставить много предметов в известную понятную связь между собой, каковой они, строго говоря, не имеют; отсюда склонность к гипотезам, к теориям, терминологиям и к системам, которые мы не можем осуждать, так как они неизбежно возникают из организации нашей природы.

Если, с одной стороны, каждое наблюдение, каждый эксперимент согласно их природе могут рассматриваться как нечто отдельное, а с другой стороны, человеческий дух с огромной мощностью стремится соединить все, что вне него, и все, что ему становится известным, — то легко понять ту опасность, которой мы подвергаемся, когда с предвзятой идеей хотим соединить одиночные наблюдения или отдельными опытами доказать наличие какого-нибудь отношения, не вполне чувственно воспринятого, но которое образующая сила духа уже высказала.

Из таких стараний возникают большей частью теории и системы, делающие честь остроте ума их творцов, которые, однако, если они встречают больший, чем заслуживают, успех, если сохраняются дольше, чем следует, то сейчас же начинают уже мешать и вредить прогрессу человеческого духа, которому они до известной степени способствовали.

Можно заметить, что человек с хорошей головой тем больше применяет искусства, чем меньшими данными он располагает; что он, как бы желая показать свою власть, даже из наличных данных выбирает лишь немногих фаворитов, льстящих ему; что остальные он умеет так скомпоновать, чтобы они прямо ему не противоречили; враждебные же, наконец, он умеет так связать, опутать и устранить, что целое теперь действительно походит не на свободно действующую республику, а на двор деспота.

У человека, имеющего такие многообразные заслуги, не может быть недостатка в почитателях и учениках, которые исторически изучают и восхваляют подобную ткань и по мере возможности усваивают способ представления своего учителя. Часто подобное учение приобретает такую власть, что тот, кто осмелится усомниться в нем, будет принят за наглеца и дерзновенного. Только лишь позднейшие века могли бы посягнуть на такую святыню и снова вернуть предмет рассмотрения обычному человеческому уму. Они смогут попроще отнестись к делу и повторить об основателе секты то, что сказал какой-то остряк об одном великом натуралисте: он был бы великим человеком, если бы меньше изобретал.

Однако, пожалуй, еще недостаточно указать на опасность и предостеречь от нее. Следует, по крайней мере, высказать свое мнение и показать, как сам думаешь избежать такого заблуждения или как его избег кто-нибудь другой до нас, если это известно.

Я выше сказал, что непосредственное применение эксперимента для доказательства какой-нибудь гипотезы я считаю вредным, и этим дал понять, что опосредованное его применение я признаю полезным, и так как все сводится к этому пункту, то его надо отчетливо выяснить.

В живой природе ничего не происходит, что не стояло бы в тесной связи с целым, и если отдельные наблюдения кажутся нам изолированными, если на эксперименты нам приходится смотреть как на изолированные факты, то этим еще не сказано, что они и существуют изолированно, и вопрос только в том, как найти связь этих феноменов, этих событий?

Выше мы видели, что первыми заблуждаются те, кто изолированный факт стремится непосредственно связать со своей манерой думать и судить. Наоборот, мы найдем, что больше всего сделали те, которые по мере возможности не переставали исследовать и разрабатывать все стороны и все модификации одного единственного наблюдения, одного единственного опыта.

Так как в природе все, особенно же более общие силы и элементы, находится в вечном действии и противодействии, то о каждом феномене можно сказать, что он стоит в связи с бесчисленными другими, как мы говорим о свободно парящей светящейся точке, что она рассылает свои лучи во все стороны. И вот, если мы произвели такой опыт, сделали такое наблюдение, то необходимо с величайшей тщательностью исследовать, что непосредственно с ним граничит, что сразу за ним следует? На это нам надо обратить больше внимания, чем на то, что к нему имеет отношение. Разнообразить каждый отдельный опыт является, таким образом, главной обязанностью естествоиспытателя. Она прямо противоположна обязанности писателя, который хочет быть занимательным. Последний вызовет скуку, если он не оставит на долю читателя чего-нибудь, о чем тот сам должен подумать; первый же должен неустанно работать, как будто бы он своим преемникам не хочет оставить никакого дела, хотя вместе с тем диспропорция нашего рассудка с природой вещей достаточно своевременно напоминает ему, что ни у одного человека не хватит способностей для завершения чего бы то ни было.

В первых двух статьях о моих оптических исследованиях я старался поставить ряд таких опытов, которые тесно граничат друг с другом и непосредственно соприкасаются, и даже если их точно знать и понимать в совокупности, они как бы образуют только один эксперимент, представляют только один опыт с самых различных точек зрения.

Такой опыт, который состоит из многих других, является, очевидно, опытом более высокого рода. Он представляет из себя формулу, посредством которой выражается бесчисленное количество единичных числовых примеров. Направлять свою работу на такие опыты более высокого рода я считаю наивысшей обязанностью естествоиспытателя, и на это указывает нам пример самых выдающихся людей, работавших в данной области.

Этой осмотрительности — сочетанию только ближайшего с ближайшим или, вернее, выведению ближайшего из ближайшего — нам надо научиться у математиков, и даже там, где мы не пользуемся счетом, мы всегда должны приступать к делу так, как будто бы мы обязаны дать отчет самому строгому геометру.

Ибо в сущности как раз математический метод благодаря своей осмотрительности и чистоте сразу обнаруживает каждый скачок в утверждении; и доказательства его являются только обстоятельным развитием того, что в сжатой форме уже целиком было налицо во всех своих частях и во всей своей последовательности, во всем объеме и при всех условиях правильно и неопровержимо установлено. Поэтому его демонстрации всегда являются скорее изложениями, рекапитуляциями, чем аргументами. Делая здесь это различие, я позволю себе возвратиться к сказанному раньше.

Очевидна большая разница между математической демонстрацией, проводящей основные элементы через столько разных связей, и доказательством, которое мог бы вести с помощью аргументов умный оратор. Аргументы могут содержать совершенно изолированные отношения, и тем не менее благодаря остроумию и воображению они могут быть сведены к одному пункту, так что видимость законности или беззакония, истины или лжи возникнет весьма неожиданно. Точно так же можно подобрать отдельные опыты, говорящие в пользу какой-нибудь гипотезы или теории подобно аргументам, и построить более или менее ослепляющее доказательство.

Кто, наоборот, озабочен тем, чтобы оставаться честным перед самим собой и другими, тот будет самым тщательным образом разрабатывать отдельные эксперименты и, следовательно, стремиться выработать опыты высшего порядка. Они могут быть высказаны в коротких и ясных выражениях и сопоставлены друг с другом, и по мере их выработки они могут быть приведены в порядок и в такое соотношение, что поодиночке или вместе они будут стоять непоколебимо, не хуже, чем математические положения.

Элементы таких опытов более высокого рода, представляющие собой многочисленные отдельные эксперименты, могут затем быть исследованы и испытаны каждым человеком, и нетрудно будет определить, может ли все множество отдельных частей быть выражено одним общим положением. Ибо здесь нет места произволу.

При другом же методе, когда что-нибудь, что мы утверждаем, мы хотим доказать посредством изолированных экспериментов, использованных как аргументы, мы получаем искусственно натянутое суждение, если оно вообще не окажется сомнительным. Если же собран ряд опытов высшего рода, то пусть себе над ними упражняются как только могут рассудок, фантазия, остроумие, — это не повредит, это даже будет полезно. В той работе первого рода никакая тщательность, старательность, строгость, даже педантичность не будут излишни, ибо она делается для мира и для будущих поколений. Но эти материалы должны быть упорядочены и расположены в ряды, а не сопоставлены гипотетическим образом, не использованы для создания системы. Тогда каждому предоставляется возможность соединять их на свой лад и составлять из них целое, являющееся более или менее удобным и приятным для человеческой манеры представления вообще. Таким способом будет различаться то, что надлежит различать, и собрание опытных данных будет чище и увеличено значительно скорее, чем если более поздние опыты придется откладывать неиспользованными в сторону, как камни, привезенные после окончания постройки.

Мнение многих достойнейших мужей и их пример позволяют мне надеяться, что я нахожусь на верном пути, и мне хочется, чтобы этим объяснением остались бы довольны мои друзья, порой спрашивающие меня: чего я, собственно, хочу достигнуть моими оптическими работами? Мое намерение: собрать весь опыт в этой области, все эксперименты поставить своими руками и провести их через величайшее их многообразие, благодаря чему они легко могут быть снова воспроизведены и не исчезнут из кругозора многих людей. Затем выставить положения, в которых высказываются опыты более высокого порядка, и выждать, в какой мере также и они могут быть подведены под более общий принцип. А если между тем воображение и остроумие будут порой нетерпеливо забегать вперед, то сама манера работать укажет им то направление, куда они снова должны будут вернуться.