В поисках

Вид материала

Сказка

Подобный материал:

• Селинджера План "В поисках смысла…", 277.68kb.
• План Введение 3 I. Религиозная философия и феноменология в поисках «нового синтеза», 1244.63kb.
• 1 неделя в поисках волшебной лампы, 28.99kb.
• Ф. Т. Ахунзянова Встатье выдвигается положение о том, что идея «нового религиозного, 94.82kb.
• А. И. Осипов «Путь разума в поисках истины», 4425.41kb.
• Нис «Идея права в современной России: в поисках социально-культурных и государственно-управленческих, 78.27kb.
• Мулдашев Э. Р. – В поисках города богов. Том 4 «Предисловие к книге «Матрица жизни, 3490.73kb.
• Название проекта. «Роль монголо-татарского нашествия в истории России: в поисках истины», 50.64kb.
• Станислав Гроф "Путешествие в поисках себя", 4810.26kb.
• Станислав Гроф "Путешествие в поисках себя", 4809.93kb.

В поисках автора

(Московская сказка)

Московский сказ о поиске Гоголя, о путешествии английского курьера Джона,

о подвигах его многотрудных, о том, как памятники московские вели игрища

ночные, и как Джон обрел разумение русское и глагол огненный познал.


В одном английском книгоиздательстве решили выпустить в свет произведения великого русского художника – Николая Васильевича Гоголя. Но поскольку печатники были люди порядочные, а в порядочном мире ничего не решается без авторской воли - понадобилось разыскать и спросить разрешения у писателя.

В том книгоиздательстве о Гоголе знали немного. Видели его портрет, знали историю да слышали об удивительной судьбе мастера, художника и поэта. Все предметы и вещи были в талантливых руках Гоголя гибким материалом и по его прихотливой воле прорастали в тексте удивительными образами. От того и называли его художником или поэтом – был Гоголь удивительным мастером – мастером рукописного слова.

По всему миру разошлись уже его книги, пока, наконец, не достигли они берегов туманного Альбиона. Ждали Гоголя в Лондоне, ждали его в Портсмуте, ждали его в Йорк-шире. Готовились его встретить всем честным английским народом. Но были обмануты англичане недобросовестным переводчиком, и вместо Гоголя была издана тогда книга о русском житье-бытье¹. С этого обмана и началась наша история.

Однажды главный печатник господин Смит позвал к себе служащего Джона и велел ему не возвращаться на работу до тех пор, пока он не найдет Гоголя и лично не спросит его разрешения. Пригорюнился Джон, но спорить с решением издательства не решился. И вот – не успел он глазом моргнуть – уже стоит на Красной площади, лицом к Спасской башне и слушает музыку московских курантов.

Оказавшись в Москве, Джон первым делом справился у прохожих, где ему найти Гоголя. Но проходящие были люди веселые и только развели руками в стороны. Понял Джон, что никто ему здесь не помощник. Подошел он тогда к гиганту на бронзовом коне, но гигант сидел прямо и не шелохнулся, точно уснул.

Взгрустнул тогда Джон, и побрел он, куда глаза глядят. А глаза глядят по сторонам и светом полнятся. Далеко туманному Альбиону до матушки-России. Красавица Москва! Как пряничный домик, испеченный заботливым кондитером, встречает она усталого путника. Радушная хозяйка! Точно хлопочет она у печи в ожидании дорого гостя, наконец, слышит робкий стук в дверь, и, раскрасневшись от своих дневных трудов, спешит пригласить долгожданного посетителя за стол. Одного только не разумел Джон, как великий Гоголь мог оказаться в этом пряничном, шутовском царстве, и что он здесь поделывал.

Видит Джон – сидит старец. Почтенный, с окладистою бородой, и смотрит, дескать: «Чего праздно шатаешься. Я Вам, помпадурам, задам трёпку». Смотрит Джон на старца, смотрит час, смотрит другой, точно тень Гоголя ему показалась, но вспомнил он портрет, вспомнил черты молодого художника и зашагал дальше.

Долго ли, коротко ли он шёл, только видит другого старца. Видимо, утомился он – присел на постаменте, да так и задремал. Только видит Джон, что лукавит старец и глазом одним прозревает он «темное царство». Но, что за кручина, безмолвен старец.

Идет Джон дальше, чувствует, что на город тьма опускается, да и пряничный домик померк весь, точно в квартирах погасили все свечи, и неведомые тени беседуют в полумраке. Поежился Джон, но пошел дальше.

Только что же за чертовщина! Видит он: люди каменные стоят, а среди них огонек нечистый бродит. То на одном, то на другом слова зажигаются: «Гоголь». Только Джон бежит к одному – а огонек в другую сторону, Джон – сюда, а огонек - обратно. Долго они так взапуски бегали, да друг друга не поймали. Сотворил здесь Джон молитву, а огонек так весело-весело играет, как дитятко маленькое и язычок розовый то и дело кажет.

Что за оказия, – думает себе Джон. – А ну-тка, я никуда отсюда не тронусь. И точно, видит он: поиграл огонек, порезвился да и спать улегся. Только сладкий дурман в стороны расходится, спит, значит.

Сделал Джон шаг – опять затрепыхалось пламя. Застыл – и оно успокоилось. Что же делать ему? Нечего делать - вперед пошел, да только огонек не долго думал – прыг ему в рот, да и вся комедия.

Что за оказия! Чувствует Джон, что стоит он на постаменте, а руки и ноги – непослушные, онемели будто бы. Головою пробует повести – тщетно. Он было кричать стал – да и горло сдавило бронзою. Идут мимо люди и читают: «Памятник английскому книгопечатнику». И стоит так Джон, и не ведает, минуты ли проходят или столетия, ширится Москва или узится, ничего этого Джону неведомо.

Да только стал Джон постепенно оттаивать. Вот, наконец, и руки, и ноги - его, стал он снова тело чувствовать. Бросился он бежать, да не тут-то было, вся прыть его молодецкая порастерялась куда-то.

Идет Джон – пригорюнился. В мире уж рассвет занимается, злая ночь в тень прячется, огоньки меркнут. Видит он лодочника неведомого, что коней на водопой ведет. Да только присмотреться не успел – ушли кони в землю, один лодочник на изваянии застыл.

Видит Джон, что лодочник добрый, обратился он к нему за помощью. Ничего лодочник не ответил, а по-казачьи приветливо кивнул головой: полезай, дескать.

И плывет Джон по неведомому бульвару, плывет и видит – стоит молодец. Одним словом, колосс – стоит, а на постаменте слова высечены, тяжелые, холодные: «ГОГОЛЬ». И нет в них ни трепетания живого, ни огня игривого, а точно они душу живую держат и не пускают ее в мире резвиться.

Видит Джон лицо умное-каменное, да только не мертвенно-каменное, а живое. Видит он взгляд хитрый и глубокий. Многое видит Джон.

Пока Джон присматривался, встал вдруг Гоголь да и вышел прогуляться. Идет, мыслям своим улыбается, воздух московский вдыхает – жизни радуется. Подивился Джон тому явлению, где это видано, чтобы памятники по городу ходили. Знал он, что в Лондоне каждый памятник свой порядок знает, где ему табличкою указано, там он и есть.

Спрашивает Джон лодочника, что это за нравы такие, а лукавый казак и грести-то медленнее стал, и направление другое выбрал. Ахнул Джон – казак его назад везет.

Недолго думал Джон, покинул ладью, да и бежит за Гоголем. Но нет сил таких, чтобы догнать гиганта, устал он совсем да и заплутал порядочно. Бежит Джон, ног под собой не чует, а Гоголь, точно птица, невесомо по земле плывет. Вот и скрылся из виду он – где искать?

А пряничная Москва тут как тут, возвещает о начале нового дня говором веселым да песнями народными. Дома все принарядились, повеселели будто.

А Джон все бежит, и бежать-то ему неловко. Что люди-то добрые скажут, ведь, шутка сказать, он в погоню за Гоголем устремился. Да разве есть такие порядки, чтобы люди за памятниками бегали. Да ведь это стыд какой-то.

Совсем было пригорюнился Джон, да и силы его молодецкие поиссякли. Только видит: во дворе одном сидит Гоголь – веселый такой да куда-то в даль смотрит.

Точно прозревает он дальше пряничных стен, дальше полей сахарных Малороссию свою, видит он Костанжогло с Чичиковым в степях херсонских. И застыл он с улыбкою блаженной, и сидит, и, точно, дремлет, лишь глаза его живые-живые все смотрят, смотрят, смотрят.

Наконец, точно очнулся Гоголь. Вот, - говорит, - притомился. Долго уж не ходил.

- Помоги мне, Гоголюшко, - просит Джон.

А Гоголь точно не слышит. Смотрит он вдаль мечтательно, улыбается ласково – да только вдруг как встанет, как зашагает прочь. А за ним следом Маниловы, Собакевичи да Плюшкины увиваются, и каждый другого перекричать норовит: «Я гоголь», «Я гоголь».

И никакого тут сладу не было. Джон уж где-то свой портфель английский оставил, а в нем все документы положенные, грамоты, сметы. А что ему делать в Москве без портфеля-то?

Стало тут нехорошо английскому курьеру. Понял он, что дело его многотрудное не так-то просто решить. Много думал английский молодец, а тем временем сгустились сумерки, да огоньки тревожные замаячили впереди.

Идет Джон – усталый, голодный – а впереди огонечек – знакомец его вчерашний. Да только вместо дитятки - девица красная, закрывается платочком батистовым да робко на Джона посматривает. Он и пошел к ней навстречу – хуже ведь уже не будет. Идет и видит, что девица никуда не уходит, подошел он к ней, поцеловал её в уста красные, да тут и случилась с ним неприятность.

Чувствует Джон, что стоит он на возвышении: в лицо ему ветер дует. Он и убежать хотел, да только члены его пуще прежнего онемели. И руки ласковые на него парик накладывают.

Смотрит Джон по сторонам – стоят памятники, братья, значит, и беседу свою ведут. Тиха, неслышна, нетороплива каменная беседа. Скажет слово Пушкин, и обнимет памятники тишина, скажет слово Толстой и погрузится все в блаженное молчание, громыхнет Маяковский, да и все площадь затихнет, только раскаты будут долго раздаваться по городу. Вдруг конный топ оглашает округу – то всадники с разных мест являются. Есть среди них и знакомец давнишний, что на приветствие не ответил, а спутники его – богатыри, одним словом. Лихо скачут конники, едва головами кивнули – и скрылись в одночасье.

Проходит час, проходит второй. Быть может, и год не один истёк. Да только смотрит вниз себя Джон и читает: «ГОГОЛЬ». Что за оказия такая? Был он английском книгопечатником, а ныне его и в Гоголи произвели. Так Джон и тела, и имени лишился.

Ветер промозглый дует, дождик надоедливый донимает – стоит Джон в своей бронзе, и не зябко ему, и не тяжко – одно плохо, спать хочется.

Наконец он слышит: рассвет крадется. Стали розовые лучики по земле бегать да с травой-муравой миловаться. Стали птички вешние пробуждаться, да песни петь. Стали дома и улицы проявляться, а наваждения ночные – слабеть. Пошевелил Джон рукой – чувствует руку, пошевелил другой – обе чувствует.

Так Джон в себя постепенно пришел. Чувствует – сидит он на камне, в тени высокой – поднял голову, видит – постамент есть, а никого на нем нету.

Совсем тут грустно стало английскому путешественнику, да только был он воспитан и от задуманного научился не отступать. Долго ли коротко ли ходил он, да и попал, наконец, в картинный дом. Видел он там и Боборыкина² и Толстого – первый только очками блеснул, другой осердился из-за чего-то, даже ногами затопал. И потерял уже Джон всякую надежду, и из зала в зал бегать стал, только видит, стоят поэты: один смуглый, кудрявый, другой длинноволосый, точно восковой весь. Идут они и разговаривают оживленно, кудрявый руками машет да восклицает что-то, длинноволосый улыбается да смеется на всю картинную галерею. Стали уж на них смотрители оглядываться, видит Джон: это великие писатели земли русской.

Наконец, оборотились они к Джону, длинноволосый вдруг фамильярно и развязно говорит:

- Вы, ваше благородие, постойте вместо меня в картинке, а я вам за это любые бумаги подпишу, хоть пашою турецким представлюсь.

Делать нечего! Только стал Джон в раму – а поэты давай смеяться. Один тут другому говорит: «Ну, брат Чичиков, не ожидал я такого трезвону». А другой ему: «Да и я, братец Хлестаков, такого блезиру не чаял». Побежал было за ними Джон, да куда ему из рамы выбраться.

Чувствует Джон: еще хуже стало его положение. Пошел он, было, по улочке живописной, только видит – улочка нарисована и не ведет никуда. Люди перед ним – не люди, деревья – не деревья, а так – мазочки какие-то. Одним словом, заперт.

Заприметил он тут старика благонравного, тот ему, как выбраться, указал. Перепрыгнул Джон с одной рамы на другую – да в окошко. А вместо него, на том месте, где Хлестаков был, и до сих пор в картине прореха значится.

Вышел Джон на улицу – куда глаза глядят. А они уж и не глядят по сторонам и на пряничную Москву не зарятся. На улице праздник – ребятишки смеются, женщины веселые – каждый улыбается чему-то; радуются, значит. Один Джон пасмурный идет, и люди с недоумением расступаются перед его фигурою.

Долго ли, коротко ли брел Джон, да только забрел туда, куда нога москаля ни в жизнь не ступала.

Тут дождик начал накрапывать, да и сумерки сгущаться начали. А Джон – страсть, как боялся этих сумерек. Знал он, да и не понаслышке, как московские огоньки людей смущают.

Идет Джон дрожит, себя не помнит. К тому времени совсем смерклось, и только вдали мерцал слабый огонек. Пошел к нему путешественник, жаждет он обогреться, жаждет выспаться, да только видит, что огонек тот – смутьян его дней предыдущих. Вскрикнул Джон – и побежал прочь. Только обернется – а огонек настигает, и не уйти никуда. Поворотился Джон и видит – стоит перед ним гигант, ростом - сосна, лицом - молодец. А в руках у него факел яркий – огонек, стало быть. Замер тут Джон, обмер – да вдруг понял, что за преследователь-то, и, точно, в себя пришел.

Подошел Гоголь к страннику, обнял его ласково да и про кручину спросил. Потом благодарил его долго, что он вместо него – Гоголя на постаменте стоял. А ходил тем временем Гоголь на гору Кудыкину – Малороссию прозревать.

Только зашел у них разговор об издательстве, видит Джон – Гоголя нет. А есть огонек, теплый, светлый, и как щеночек маленький он все играется. Ничего не успел сказать Джон, да только огонечек – прыг, и застыл в губах Джоновых. Заискрился, заблистал огонёчек – смехом детским, улыбкой ясною, взглядом девичьим, словом крепким.

И стал тогда Джон простым русским Иваном, а в устах его загорелся глагол огненный да слово живое, и ходит он по земле русской и сердца застывшие и каменные воспламеняет своими речами да сказаниями правдивыми.

Но сегодня уже довольно говорено, а о сказках Ивановых мы еще позже скажем.