Geum.ru

Библиотека Альдебаран

Вид материалаДокументы

Содержание


2. «Симплициссимус» и немецкие романтики
Подобный материал:
1   ...   97   98   99   100   101   102   103   104   ...   122

2. «Симплициссимус» и немецкие романтики




Утвердилось мнение, что «Симплициссимус» был воскрешен немецкими романтиками, пробудившими к нему интерес после мертвой спячки в период Просвещения. 898 Мнение это верно лишь отчасти.

Преодоление узкого рационализма Готшеда, обращение Гердера к истории и фольклору, переоценка эстетических ценностей и возрождение на немецкой почве Шекспира – все это не могло не вызвать нового отношения к «Симплициссимусу», Романтиков волновало средневековье, которое они идеализировали. Их привлекал к себе и трагический XVII век – век европейского кризиса, религиозных войн, бедствий и потрясений. В письме к Брентано Людвиг Тик перечислял писателей XVII в., привлекших его внимание: «Пауль Флеминг, Опитц, Лоэнштейн, Логау, Андреас Грифиус и его сын Иоганн, Андреас Черинг». 899 «Симплициссимус» стал известен ему еще раньше. В 1796 г. в альманахе Николаи «Strau?federn» Тик поместил новеллу «Дневник». Юноша, который ведет эти записи, с восторгом отзывается о «Симплициссимусе», где «весьма наглядно изображена целая жизнь», и переписывает в «Дневник» эпизод с Юпитером, оборвав его в конце пятой главы. В 1799 г. Тик включил в первое издание пьесы «Принц Цербино» песню отшельника из «Симплициссимуса», так как задумал переиздать этот роман и «хотел предпослать ему как пробу это стихотворение» 900. Впоследствии он его не перепечатывал, 901 так как в 1806 г. Арним и Брентано включили его в свою антологию «Чудесный рог мальчика», а Брентано привел эту песню еще и в своей «Сказке о школьном учителе Клопфштоке и его пяти сыновьях» (1814). Включив в «Дневник» эпизод с Юпитером, Тик перенес его в совершенно другую интеллектуальную и художественную атмосферу. Эстетизм и утонченный индивидуализм романтического юноши, который предается ироническим самонаблюдениям и по собственному признанию «играет комедию с самим собой», не имеют ничего общего с раздумьями Симплициссимуса о себе и окружающем его мире. Выписки из «Симплициссимуса» и «Филандера» Мошероша воспринимаются на фоне журналистики в период наполеоновских войн и приобретают публицистическое звучание. Переписав эпизод с Юпитером, автор «Дневника», за которым скрывается сам Тик, говорит, что «тут больше сатиры, нежели это замечает большая часть людей, да и во всей книге больше поэзии и куда лучше стиль, нежели можно было тому поверить. Это место и к нам еще не неприменимо, и подлинный вечный мир может быть доставлен нам только подобным героем. Я всегда вспоминаю этого Юпитера, когда слышу и читаю разнообразные проекты, коими должно быть осчастливлено человечество. Однако теперь никто не читает эту старую забытую книгу, а одни только новые политические газеты». 902

В 1809 г. Людвиг Хакен (1767 – 1835) выпустил анонимно курьезную брошюру «Герой девятнадцатого столетия. Апокалипсис семнадцатого, или Исполнившееся предсказание нашего времени» 903. Автор высмеивает склонность к политическим предсказаниям и пророчествам, основанным на чтении Апокалипсиса и других древних книг, ибо они лишены какой нибудь определенности, так что из них можно вычитать «все и ничего, с одинаковым успехом отнести к французской революции и тысячелетнему царству в новом Иерусалиме, к появлению Антихриста и… недавнему падежу скота и кур». Другое дело «Симплициссимус», где события начала XIX в. предвещаются безумцем и тем самым «поясняют нам, чго мир, в котором могут происходить подобные вещи», также «созрел для сумасшедшего дома». Хакен приводит в своей переделке, «согласно требованиям современного вкуса», эпизод с Юпитером и комментирует его в свете современных событий, вплоть до мельчайших, вроде упоминания о подаренных Александром I Наполеону ваз и колонн из сибирского малахита (со ссылкой на «Vosische Zeitung», 1808, № 108). В качестве «немецкого героя», описанного Юпитером, выступает Наполеон Бонапарт, что на первый взгляд странно, но, как уверяет сочинитель, все дело в «чистом патриотизме» автора «Симплициссимуса», не сумевшего «подняться до высот космополитизма» и оказавшегося «слепым орудием в руках суфлирующего ему демона». В 1810 г. Хакен издал свой пересказ «Симплициссимуса».

Романтиков коробило от натуралистических сцен «Симплициссимуса» и «Филандера». В «Дневнике» Тик говорит о Мошероше: «Его время, Тридцатилетней войны, воспитало его, и все писатели той эпохи несут на себе отпечаток терпкой грубости, которая особенно великолепна в их языке», но у него нет и в помине «грациозной правды» и «парящей поэзии» 904. В представлении романтиков действительность является в искусстве грациозно и поэтично. И это требование вступало в свои права, как только они обращались к «Симплициссимусу». В 1809 г. Арним издал сборник «Зимний сад», где поместил повесть «Филандер среди бродячих солдат и цыган во время Тридцатилетней войны», скомпанованную на основании главы «Солдатская жизнь» в книге «Филандер» Мошероша. Решив воссоздать живую картину эпохи, Арним вплел в повесть рассказ Шпрингинсфельда о проделках над ним Кураже. Только героем выступает теперь уже Филандер. Некоторые мотивы из «Симплициссимуса» попали в роман Эйхендорфа «Предчувствие и действительность» (1812), а также обработаны в его новелле «Авантюристы» (1841). «Симплицианские романы властвуют над всей средой „Авантюристов", – писал К. Вейхбер гер. – Кларинет – переряженный ландскнехт, выдававший себя за странствующего музыканта, – это сам Симплициссимус, безрассудная Зинка соответствует Кураже, да и действие происходит во время Тридцатилетней войны» 905. Но как раз эта новелла может служить примером поверхностного усвоения симплицианских мотивов. Картины студенческой жизни в Галле анахронистичны. Оба главных героя скорее варианты персонажей из повести Эйхендорфа «Из жизни одного шалопая», чем ландскнехт и маркитантка времен Тридцатилетней войны. Тяжелая борьба в труднейшей ситуации, порожденной суровой действительностью, подменяется беззаботным скольжением по воле случая. Вся обстановка далека от «Симплициссимуса». Горький смех подменен легкой иронией. Все залито лунным светом и исполнено неопределенной мечтательности.

Романтики наделяли симплицианских героев своими чувствами, томлениями и порывами, превращая их в условные персонажи, отвлеченные от своего времени. Заслугой романтиков было то, что они обратили внимание на мелкие симплицианские сочинения, заимствуя из них сказочные и легендарные мотивы, которые изобретательно и разнообразно перерабатывали в своих сочинениях. Особенно полюбились им две народные книжки: «Первый лежебок» (1670) и «Симплициссимусовский Висельный человечек» (1673) 906. В 1808 г. в издававшейся Арнимом и Гёрресом «Газете для отшельников» Брентано напечатал повесть «История и происхождение первой Медвежьей шкуры, в коей изложено народное сказание, снятое с бумажного календарного неба и сладостной толстой Гусиной лапки, согласно рассказу старой няньки, записанному Херцбрудером» 907. Брентано дополнил сказку множеством забавных деталей, ввел злободневную сатиру на противника романтизма издателя Котта, выступающего в роли мецената, опустившегося ландскнехта «Медвежьей шкуры». Обогащение оказалось мнимым. Сказка порывала с народной традицией. Словно старинную ксилографию с ее резкими и прямыми линиями перерисовал иронический рисовальщик, лишенный внутренней глубины и силы. К истории «Медвежьей шкуры» (дословно «облаченного в медвежью шкуру») – лентяя и лежебоки – обращались и другие романтики. В 1811 г. Юстинус Кернер пишет комедию для театра теней «Медвежья шкура в Зальцбаде», где зло и метко высмеивает рационализм, ставший к тому времени старомодным 908.

В 1812 г. Арним в повести «Изабелла из Египта» превращает симплициссимусовского ландскнехта в услужливого, добродушного и плутоватого странствующего мертвеца, который, возвращаясь в могилу, озабоченно пересчитывает полученные днем чаевые. В повести использован и мотив «висельного человечка», получивший новую трактовку. Вместо злого корешка, обладающего демонической силой, от которой и предостерегал симплицианский трактат, появляется выпестованный доброй цыганкой кобольд, наделенный смешными недостатками и слабостями, кичливый ч ревнивый, но в сущности еще безобидный предтеча «Крошки Цахеса» Э. Т. А. Гофмана. Повесть Арнима – самая удачная и художественно цельная вещь из всех произведений немецких романтиков на симплицианские мотивы. Но как далека и чужда она подлинному миру Симплициссимуса! В 1804 г. Тик разработал мотив «висельного человечка» в новелле «Руненберг», нагнетая мрачно демонические картины и подчеркивая душевное смятение героя, что уводило от простодушной и наивной серьезности народной легенды. Этот мотив использован Брентано в драме «Основание Праги» (1814). Написанная со всей легкостью банального романтизма фантастическая повесть Фуке «Висельный человечек» (1810) изобиловала театральными эффектами. В 1817 г. ее переделал в феерию для венской сцены Фердинанд Розенау («Вицлипуцли»). Фуке контаминиро вал мотивы симплицианских книг. В его повести фигурирует не классический альраун, а «Spiritus familiaris», которым завладела Кураже. В 1827 г. Фуке написал об альрауне еще повесть «Мандрагора» 909.

Немецкие романтики не подошли вплотную к «Симплициссимусу», довольствуясь лишь отдельными мотивами, близкими их мироощущению. Прошедшие интеллектуальную муштру эпохи Просвещения, пропитанные философией Канта, Фихте и Шеллинга, обладавшие высокой литературной культурой, немецкие романтики при всем своем культе «непосредственности» остались чужды простонародной сущности «Симплициссимуса», хотя и восхищались им.

Интерес романтиков к «Симплициссимусу» способствовал его изучению. На него обратили внимание братья Гримм. 3 октября 1809 г. Вильгельм Гримм написал Якобу, что приобрел экземпляр романа, а вскоре и Якоб сообщил, что «Симплициссимус» вышел в новой переработке, «вероятно скверной». В декабре того же года В. Гримм посетил в Веймаре Гёте, когда тот «как раз читал Симплициссимуса». Отзыв Гёте о нем В. Гримм обещал пересказать изустно, и он до нас не дошел. В следующем году В. Гримм в рецензии на роман Арнима «Графиня Долорес» не только попутно отметил «великую жизненность» «Симплициссимуса», но и поставил его в один ряд с «Вильгельмом Мейстером» и сочинениями Жан Поля 910. В предисловии к «Ирландским сказкам об эльфах» В. Гримм указал на сходство отдельных мотивов «Симплициссимуса» с народными сказаниями (эпизод с Муммельзее) 911. Другие мотивы симплицианских сочинений рассматриваются и в «Немецкой мифологии», «Немецких сказаниях» и других работах братьев Гримм.

Многое, что вызывало раньше порицание, стало предметом похвалы. А. В. Шлегель в 1803 – 1804 гг. противопоставлял «Симплициссимуса» «опицевской школе» и ставил ему в заслугу, что он не имел ничего общего со «школьной ученостью», «а брал свои наблюдения из истории и нравов своего времени» 912, Близкий к романтикам Людвиг Вахлер (1867 – 1838) в «Лекциях по истории немецкой национальной литературы» в 1819 г. утверждал, что «Симплициссимус» «в отношении здоровья, грубоватой крепости и правдивости своей внутренней жизни самый содержательный роман среди всех современных и многих позднейших». Он запечатлел «необычайно верную картину ужасов и постыдных деяний войны», следуя «реально ощутимым событиям грубой действительности» 913.

Фридрих Бутервек (1766 – 1828) даже полагал, что «притязания множества писак, которые разглагольствовали в своих романах о геройских деяниях и важных государственных делах, не имея в том ни малейшего опыта… побудили выступить солдата, который в качестве мушкетера участвовал в Тридцатилетней войне». И вот он под именем Шлейфхейма фон Зульсфорта выпустил роман, выхваченный из жизни, чтобы показать, как «диковинно и все же весело ведется в доподлинном мире». Бутервек определяет «Симплициссимус» как «комический роман» 914.

Об авторе загадочного романа по прежнему ничего не было известно. Историк литературы и романист Франц Горн (1781 – 1837) в 1805 г. в книге «Поэзия и Красноречие немцев» (1822) «реконструировал» портрет Самуеля Грейфензона фон Хиршфельда, который служил во время Тридцатилетней войны мушкетером: «Сомнительно, чтобы он продвинулся по службе дальше обыкновенного солдата, хотя во всяком случае оказал бы честь и более высокому посту. После окончания войны, обогащенный опытом всякого рода, он не нашел лучшего употребления для свободного времени, как написать роман», – «при пламени, которым было охвачено его отечество», «на его еще дымящихся развалинах». Он «все принимал не с легкостью, но и не слишком близко к сердцу». «Это была здоровая, не особенно глубокая, сангвинически легкая натура; он обладал фантазией – я назвал бы ее фантазией поверхностной, – быстротой ума, гибкостью, талантом описания». Но «того, что мы в высоком смысле называем идеями, вряд ли следует нам искать у него». Главное достоинство романа – «картины происшествий, которые автор пережил сам». Тут все важно. «Даже божественный образ побродяжки Кураже мы не должны упускать из виду, ибо она подобно смоляному факелу, горящему кровавым светом, все же освещает нам исторические моменты, ради чего мы должны сносить и отвратительный чад, идущий от этого факела» 915.

Подводя итоги, можно согласиться с утверждением Барбары Зальдит, что в это время ученые еще не занялись серьезно ни самим автором, ни его произведением и что сделанное в свое время замечание Бланкенбурга еще не побудило никого к научному исследованию 916.