Рекомендуем просматривать в режиме разметки страницы zaleca się przegląDAĆ w widoku układ strony

Вид материала

Книга

Содержание Культурно-историческое примечание

Подобный материал:

• Рекомендуем просматривать в режиме разметки страницы za leca się przegląDAĆ w widoku, 3280.87kb.
• От англ browse просматривать, листать это специальная программа, позволяющая просматривать, 253.92kb.
• Приказ "сибирский государственный технологический университет" Озачислении на первый, 606.8kb.
• Поисковые системы, 322.64kb.
• Разработка модульной программы Пояснительная записка 30 1 Модульная программа по теме, 1307.03kb.
• Оформление тезисов доклада, 23.04kb.
• Реферат создание сайта на основе html, 60.66kb.
• Разрывное распределение памяти, 283.32kb.
• Рекомендуем приобрести методический материал, 6.77kb.
• «Оплата труда в современной России». Введение, 155.85kb.

мультипликации. А это требует от исследователя постоянно осознавать как собственный субъективизм (например, свою методологическую позицию), так и субъективизм чужого исследования (при его оценке, критическом анализе, отрицании, развитии или адаптировании). Методологический плюрализм в вопросе субъекта в представляемой здесь концепции не должен смешиваться с методологическим солипсизмом (индивидуализмом) и эпистемологическим эгоизмом. Напротив, он предполагает открытость к диалогу и, как следствие, коммуникативный конвенционализм (я намеренно не использую здесь понятия «консенсус», которое в постмодернистской среде вызывает снобистскую аллергию и страх перед возможностью или необходимостью идти кому-то на уступки). Собственно функционально-прагматически понимаемый методологический плюрализм содержит в себе момент решительного перехода от солипсической полифонии «свободы от» к прагматической полифонии «свободы для» (используя термины Эриха Фромма).

В определенном смысле принцип методологического плюрализма дополняет принцип холизма и тем самым поддерживает равновесие в исследованиях, поскольку предостерегает от чрезмерной унификации предметной сферы и ее иследовательской систематизации. Прагматический функционализм с осторожностью подходит к разного рода обобщенным объектам. Поэтому я полагаю, что прежде всего следует исследовать объекты низшего уровня абстракции, хотя сам процесс выдвижения рабочих гипотез должен быть, напротив, максимально дедуктивным. В этом смысле функционально-прагматическое исследование может напоминать своеобразное «перескакивание» от выдвижения максимально общей гипотезы к анализу максимально конкретного материала, а от него – обратно к гипотезе, но уже низшего уровня обобщения, от которой, в свою очередь, опять обращаемся к материалу, но уже более общего характера. И так до замыкания цепи. Исследователь-функционалист постоянно должен держать в поле зрения факт как объект наблюдения (факт 1) и факт как элемент гипотетической системы (факт 2), должен одновременно стремиться к поддержанию гомеостаза гипотетической системы и к ее постоянной фальсификации фак-

тами¹⁶.

В отношении методики исследования методологический плюрализм следует интерпретировать как возможность решения исследовательских задач при помощи самых разнообразных методов и приемов. Существенен не метод сам по себе, а результат, достигнутый при его помощи, а если быть еще более точным, то и не результат, а его теоретическая или практическая ценность. Однако не следует рассматривать это положение в отрыве от рассмотренного выше принципа методологического холизма. Равенство и множественность методов не следует абсолютизировать. Глупо отрицать все остальные методы и склоняться к одному на том только основании, что все методы одинаково хороши. Функциональный плюрализм в методике основывается на том, что каждый метод действенен по-своему и в своей сфере. Принцип Фейерабенда «anything goes» (Feyerabend, 1996) вполне согласуется с функционально-прагматической методологией,если его не извращать и не трактовать нигилистически в духе «ничего святого»¹⁷, или анархистски в смысле «все равно как». Я бы предложил интерпретировать этот принцип прагматически как «ничто не лишне» или «все пригодится» («всему свое место»). Сам Фейерабенд дает вскользь следующее разъяснение к своему принципу: «Принцип „anything goes” совершенно не значит, что я читаю все статьи без разбору – упаси Господь!» (там же, 161).

По-моему, наука принципиально отличается от других познавательно-экзистенциальных видов деятельности именно рациональным методологизмом. Научная деятельность, равно как и научное познание, это деятельность методически оформленная. Многие современные постмодернисты, идущие по стопам Ницше и Хайдеггера, как мне кажется, не осознают (или не хотят осознать) того, что смешение искусства, науки, религии, этики, производства и обыденности в определенном смысле напоминает открытие ящика Пандоры или бутылки с джинном. Понятно, что их намерения (весьма благие и достойные всяческой поддержки) направлены против засилья технократического сциентизма и универсалистского глобализма. Однако снятие (Aufheben) различия между всеми видами человеческого опыта может привести к несоизмеримо большим потерям именно в тех нерационалистических сферах, не обладающих жестким и надежным методологическим обеспечением. А ведь именно за эти сферы жизни ратуют сторонники упразднения всех и всяческих границ. Методичность, концептуальная оформленность и терминологическая упорядоченность науки (и, не будем себя обманывать, философии тоже) содержит в себе огромной силы потенциал. Обращусь к, может быть, несколько смешному и примитивному примеру: жрецы Древнего Египта и средневековые герметисты не зря очень бережно охраняли свои знания от «массового потребителя». А может быть, это они охраняли «массового потребителя» от своих знаний, как родители оберегают ребенка от острых предметов и спичек? . . Стремление к превращению науки или философии в «непосредственную производительную силу», «моральный жизненный принцип», «эстетический закон» или «предмет широкого потребления», «национализация» и «социализация» плодов познавательной деятельности, грозящие неумелым и небрежным использованием научного или философского знания, – предприятия весьма опасные и крайне безответственные.

Кстати, то же касается и искусства. Эмоционально-рефлексивный (эстетический) потенциал искусства ничуть не меньше рационально-рефлексивного (познавательного) потенциала науки. Превращение искусства в массовое повседневное занятие (вспомним хотя бы интерактивность современного искусства), смешение искусства с религией или этикой общественной жизни не столько угрожает искусству (как всякая психическая сущность, оно попросту трансформируется или деформируется), сколько может повредить сферам реальной жизни (быту, производству, общественной морали). Смешение диаметрально противоположных сфер виртуальной жизни – научно-философского познания (рациональной веры) и эстетического переживания (художественного катарсиса) – хорошо только в том случае, если за

ним стоит конкретная прагматическая цель. Введение эстетики в науку или научности в искусство не новые явления. Для них уже давно используются названия «эссеистика», «научно-популярная литература», «научная фантастика», «мемуаристика», «историческая проза» и т. д. Радикальное же смешение познавательной и эстетической сферы требует достаточных на то прагматических оснований. С какой стати лингвисту читать полные концептуальных и терминологических несуразностей дилетантские «размышлизмы» на тему происхождения языка, если для них невозможно найти никакого теоретического или практического применения в его деятельности. Разговоры на тему «хорошей» украинской «лікарні» (поскольку там «лікують») и «плохой» русской больницы (поскольку там «болеют») столь же глупы, сколько обратные утверждения о том, что украинская «лікарня» – для «лікарів», в русская «больница» – для «больных». Все это (с точки зрения науки) не более, чем «художественный свист».

Не будем забывать, что между наукой и искусством есть уже то существенное различие, что художник работает для более или менее широкой аудитории, называемой публикой, а ученый чаще всего – для других ученых (реже для практиков-популяризаторов или практиков-производственников). Наука находится в области рационально-производительного опыта человека. Ее исконная и глубинная задача – рациональное упорядочение внешне-чувственного опыта преобразования мира окружающей действительности. Наука появилась как продолжение продуктивной и преобразующей деятельности. Искусство же возникло из общественно-этической, а еще глубже – из релаксационно-эмоциональной сферы опыта. Его функция – эстетическое удовлетворение сферы эмоциональных отношений между членами некоей общины. Наука призвана улучшать труд, а искусство – отдых. Смешение науки (труда, причем гораздо более сложного и изнурительного, чем физический) и искусства (отдыха, хоть и активного, напряженного, но отдыха) разрушает не столько труд (хотя, конечно, в этом присутствует элемент профанации), сколько отдых. В любом случае, рационализация искусства, осознанное отношение к художественному творчеству, методичные размышления во время восприятия произведения искусства могут свести на нет любое эстетическое наслаждение. Методологический плюрализм в функциональном и прагматическом его толковании не предвидит и не ведет к методологическому хаосу или вольнице. Эстетический элемент в научном труде или познавательный – в художественном произведении гораздо более значимы и функциональны при четком размежевании этих сфер опыта.

Методологический релятивизм

Последним методологическим функционально-прагматическим принципом, который я хотел бы обсудить в этом параграфе, является относительность научно-философского знания. Принцип этот крайне важен, поскольку помогает не только оградить рациональную веру¹⁸ от обыденной мифологии, мистической веры, этической традиции или эстетической интуиции, но одновременно оградить и все названные формы освоения человеческого опыта от чрезмерной рационализации и сциентизации. Пол Фейерабенд совершенно верно подметил, что «. . . слишком суровые принципы рациональности, равно как и всеобщее почитание разума не редко становятся источником некоторых форм мистицизма и иррационализма (Feyerabend, 1996: 164). Как и в предшествующих случаях, принцип методологического релятивизма касается в равной степени и объекта, и субъекта познания, и самого познавательного процесса.

В отношении объекта исследования принцип релятивизма означает зависимость познаваемого объекта одновременно и от познающего субъекта (в т. ч. от его познавательных установок¹⁹, методологических, гносеологических и онтологических пресуппозиций и даже от используемых им приемов и методов), и от других объектов (системная, функциональная, структурная, прагматическая, генетическая и др. объектная относительность). В. Джемс рассматривал предметную сферу сквозь призму понятий относительной зависимости (принцип «синехизма») и относительной свободы (принцип «тихизма») объектов одной и той же сферы друг от друга. Именно это имел в виду Соссюр, характеризуя язык как систему отношений, а языковую деятельность (langage) как относительно целостное единство при относительной автономности составляющих: языка (потенции, системы систем), речевой деятельности (акта, коммуникации) и высказывания (речевого потока). Каждая вербальная единица должна исследоваться исключительно в отнесении к другим единицам своего класса, единицам, частью которых является, была или потенциально может быть, и, наконец, к своим составляющим. При этом функциональный прагматизм не признает ни атомизма объекта, ни его полной детерминированности со стороны

системы. Связь единицы с системой относительный. Но это лишь один из видов относительности – структурно-системный. Вербальную единицу можно исследовать также в отнесении к моделям, по которым она возникла или используется, в отнесении к функциям, которые она выполняет, выполняла или может выполнять, а также в отнесении к своему носителю – языковому субъекту. Функциональный аспект в рамках данной методологии куда более важный, чем структурный. Объект определяется не через то, чем он должен быть в силу своей структуры или в силу занимаемого места в системе, а через то, как он функционирует и какие цели реализует. А уже этот аспект детерминирует место в системе и может влиять на структуру объекта.

Говоря о зависимости объекта от субъекта, необходимо отметить присущий функциональному прагматизму момент методологического субъективизма. Чтобы исследовать русский поэтический текст, следует, по крайней мере, хотя бы пассивно знать русский язык определенной эпохи и обладать достаточными сведениями по русской культуре (в частности, художественной) той же эпохи. Достаточно ли этого? Во всяком случае без такого субъективного знания нельзя начать исследование некоего пеэтического текста даже как примитивной графической манифестации или звукового потока. Сомнительно, чтобы некий абориген, не подозревающий о существовании печатной продукции, поэзии как вида искусства и русской культуры, мог что-либо сказать по поводу фразы «Как бронзовой золой жаровень, жуками сыплет сонный сад». Не думаю, чтобы человек без языкового чутья стал хорошим фонетистом. Точно так же сложно поверить в то, что человек, не обладающий способностью суждения, абстрагизации и обобщения, мог бы стать хорошим теоретиком. Индивидуальные способности ученого нередко оказываются решающими как в выборе объекта, так и в выборе методов или методологических оснований исследования. Джемс подобные предпочтения объяснял темпераментом ученого²⁰. В любом случае, «фоноцентрические», ономасиологические и функциональные взгляды Вилема Матезиусa, равно как и его последовательный «антиграфизм» можно понять гораздо лучше, если взять во внимание факт его слепоты. Я не удивился бы, если бы Жак Деррида (создатель теории письма и неографизмов) имел проблемы со слухом или просто был библиофилом и большим любителем изобразительного искусства. Психологи в таких случаях иногда говорят об «аудиалах» и «визуалах».

В некоторых случаях методологический релятивизм в вопросах познающего субъекта значит примерно то же, что скептицизм и агностицизм в оценке результатов собственного исследования. Однако в то же

время это и рациональная вера, поскольку последовательное неприятие абсолютного и полного знания влечет за собой такое же неприятие абсолютного и полного незнания. Релятивизм совмещает в себе поиски оснований доверия знанию с поисками оснований недоверия им.

Субъективный методологический релятивизм можно интерпретировать и как относительность знания, исходящую из его общественного (интерсубъективного и конвенционального) и исторического характера. Как писал Вильям Джемс, истина – не знание, а свойство «работающего» знания, она происходит, случается со знанием в момент появления уверенности в нем и пропадает вместе с исчезновением этой веры. Знание может считаться истинным одной группой людей и ложным – другой. Не желающий верить в истинность некоего научного знания может всегда найти достаточное количество контраргументов: от неисследованных фактов и нечетко сформулированных постулатов до противоречий в постановке проблемы или методологической предвзятости адепта. Вильям Джемс по этому поводу заметил, что «. . . ни одно верно подобранное слово не защитит теорию от критиков, если они столь слепы по отношению к существу исследования...» (Джеймс, 1997: 344). Лишь открытость к диалогу может гарантировать не только сам феномен взаимопонимания, но и феномен истины в ее прагматическом понимании.

Так же и с временным фактором. Для прогрессиста новое знание истиннее уже потому, что оно новое, а для исторического скептика – наоборот. Для сторонника теории смены парадигм новая эпоха заполняет белый лист знания по-новому, а для эволюциониста нить научной преемственности никогда не прерывается.

Остановимся на применении принципа методологического релятивизма к методике научного исследования. В этом случае данный принцип предполагает взаимозависимость, с одной стороны, методики и характера исследуемого объекта, а с другой – методики и методологических пресуппозиций исследователя. Так, применение методики структурного лингвоанализа к определенной языковой единице автоматически преобразует эту единицу в сложное, структурированное явление. Именно это в свое время помогло Бодуэну де Куртенэ вычленить в звуке акустический и кинетический моменты. С другой стороны, «сопротивление» языкового материала не позволяет, например, проводить семантический анализ сегментных фонетических единиц нормативной речи. О зависимости методики от методологических оснований я уже писал в начале этого параграфа, что же касается обратной зависимости, то она в значительной степени объясняется эмпирическим характером научного исследования. Методологические основания не передаются нам по наследству и не возникают путем озарения. Мы их вырабатываем или в ходе применения различных методик и поиска

собственного исследовательского пути, или еще на подготовительном этапе научного «онтогенеза» (например, на этапе обучения и научного становления). На более «продвинутом» этапе теоретического развития ученого вектор меняется и уже методологические основания не только диктуют выбор приемов и методов, но и обусловливают характер теоретизирования и специфику постановки научных проблем. Следовательно, с точки зрения функционального прагматизма релятивны не только объекты лингвистического исследования (т. н. лингвистические факты) и все без исключения исследовательские шаги, как теоретические, так и практические, но также и сами результаты лингвистического исследования.

И все же методологический релятивизм прагматического функционализма не абсолютен и не ведет к аметодологизму или антиметодологизму. Относительность функционального исследования не свидетельствует о его бессмысленности, избыточности или недейственности. Наоборот. Исследование обретает свой смысл только в случае приносимой им теоретической или практической пользы. Если научное (или философское) исследование либо дидактический процесс удовлетворяет познавательным потребностям человека и помогает ему более эффективно осуществлять его деятельность, значит она правильная и необходимая. То же касается и других сфер человеческого опыта: деловой, бытовой, эстетической или социально-этической (напр., политики, гражданского общества, публицистики, религии или воспитания)²¹.

Подводя итог, можно сказать, что релятивизм в его функционально-прагматической трактовке является одновременно контраргументом методологическому догматизму и методологическому нигилизму. Ни один из способов познания в отдельности, ни все они вместе не являются гарантами полного и абсолютного знания, однако все они могут быть полезнымы и необходимымы по-своему, достаточно лишь найти каждому из них свое место в сфере познавательного опыта.

Культурно-историческое примечание²²

Во второй половине XX века функционально-прагматические взгляды развивались весьма медленно, спорадично и непоследовательно. Сказался существенный откат к объективизму и технократическому сциентизму. Под влиянием позитивизма и бихевиоризма прагматизм получил оттенок инструментализма, а подчас и утилитаризма. Функционализм же по тем же причинам начинает трактоваться как актуализм или генеративизм. Очень немногие лингвисты, психологи и социологи сохранили функционально-прагматические принципы построения теорий, созданные Кантом и Джемсом. В лингвистике это (частично) чешская и русская ономасиологические школы, в какой-то мере продолжающие традиции Пражского лингвистического кружка, и русская функционально-грамматическая школа, восходящая к фунциональным взглядам А. А. Потебни и И. А. Бодуэна де Куртенэ. В 70-е годы в СССР и Германии предпринимаются попытки создать функциональную лингвистику текста, источником которой можно было бы считать традиции русского формализма (ОПОЯЗ) и немецкую герменевтику. В Германии идеи функционального прагматизма прямо сопряжены с кантианством (коммуникативная философия К. О. Апеля и Ю. Хабермаса), в России же – скорее с  школой психологии искусства Выготского. В какой-то степени традиции функционального-прагматизма сохранились также в американской социологии (хотя здесь они существенно позитивизировались) и психологии (здесь, в свою очередь, сказалось воздействие фрейдизма и экзистенциализма). В западноевропейской же психологии элементы прагматизма и функционализма очень сильно переплетены с феноменологией и экзистенциализмом (глубинная психология). Несмотря на массированную атаку со стороны актуального нейтрализма (постмодернизма), в конце века в философии наметился значительный поворот в сторону антропологии. Определенные элементы функционально-прагматической методологии можно обнаружить и у ряда представителей когнитивной психологии и когнитивной лингвистики. Понятие относительности знания и непознаваемости объекта уже не воспринимаются как эпистемологический скандал. Ученые и философы начинают более спокойно, без истерик и экзальтации, воспринимать противоположные их воззрениям высказывания. Регулятивный характер науки постепенно (хотя и очень медленно) уступает место конститутивному (Кант призывал к этому более двухсот лет назад). Релятивизм, агностицизм и скептицизм из ругательств превращаются в синонимы научной скромности, воздержанности и ответственности ученого за результаты своего труда. Понятно, что это процесс постепенный и не для всех приемлемый.


Теории науки, предложенные в свое время критическими рационалистами Томасом С. Куном и Стивеном Е. Тулмином, в целом вполне соответствуют функционально-прагматическим методологическим основаниям. А. Мотыцка пишет о концепциях этих философов следующее: «Мы встречаемся здесь с принципиально иным взглядом на научное знание: наука дает нам не знания о мире (правду о действительности) но лишь способы упорядочивания опыта (действенные и плодотворные)» (Motycka, 1980: 132), но интерпретирует их совершенно в духе эпистемологического реализма: «Результаты методолого-эпистемологического анализа показывают, что предложения Куна и Тулмина, исходящие из целостного характера их концепций, не могут быть приняты в философии науки (там же, 191). Тем не менее именно признание научного знания относительным в социально-психологическом, историческом и методологическом плане делает данные концепции совершенно приемлемыми для функционального прагматизма. А то, что их не в состоянии принять «философия науки», тем хуже для последней. Точно так же при некоторых незначительных ограничениях вполне приемлемой для функционального прагматизма могла бы быть теория пролиферизма Пола Фейерабенда: «. . . принцип множественности не только рекомендует создание новых альтернативных концепций, – пишет он, – но одновременно и предостерегает от элиминации предшествующих, уже отвергнутых теорий» (Feyerabend, 1996: 45). О возможности функциональной интерпретации антиметодологизма Фейерабенда я уже писал выше. Я думаю, что т. н. «методологический анархизм» и «методологический нигилизм» Пола Фейерабенда весьма преувеличены его не очень внимательными читателями. Вот «на вскидку» несколько цитат из «Против метода»: «Условие соответствия, требующее, чтобы новые гипотезы согласовывались с принятыми теориями, бессмысленно, поскольку оно