Geum.ru

Доклад выполнила Литвинова Евгения, р-211

Вид материалаДоклад

Содержание


2. Орудия террора
2.1. Революционный трибунал
2.2. Комиссары Конвента
3. Экономический террор
4. Смена террора
Французский республиканский (революционный) календарь
Подобный материал:
Доклад выполнила Литвинова Евгения, Р-211.


ТЕРРОР ВО ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗНОЙ РЕВОЛЮЦИИ


1. НАЧАЛО ТЕРРОРА

5 сентября делегация Якобинского клуба заявила в Конвенте: “Настало время привести в трепет всех заговорщиков! Итак, законодатели, поставьте террор в порядок дня!”. Тут же якобинцы потребовали создания Революционной армии с “грозным трибуналом” при ней и “страшным орудием мести” для исполнения приговоров, тюремного заключения для всех дворян, этой “кровожадной породы”, суда над жирондистами и заслуженной кары за все злодеяния сторонников федерализма. Нужное слово было произнесено.

Юридической основой террора стал знаменитый декрет 17 сентября 1793 г. о подозрительных.

Определение подозрительных, само по себе достаточно эластическое, не удовлетворило, однако, Парижскую коммуну. По предложению Шометта она приняла специальное постановление.

“Подозрительными являются:

1. Те, кто во время собраний народа охлаждают его порыв возмутительными речами, шумными возгласами или угрозами.

2. Те, кто будучи более осторожными, таинственно говорят о несчастьях Республики, жалеют народ и всегда готовы с мнимо-печальным видом распространять плохие известия.

.....................................

4. Те, кто сожалеет об участи жадных фермеров и торговцев, коих закон вынужден преследовать.

.....................................

6. Те, кто не принимали активного участия в событиях Революции и для своего оправдания хвастают аккуратной уплатой налогов или патриотическими пожертвованиями, службой в национальной гвардии посредством заместителей или иным путем и т.д.

7. Те, кто с равнодушием принял издание республиканской конституции и выражал ложную тревогу по поводу ее установления и продолжительности.

8. Те, кто ничего не сделал против свободы, равным образом и ничего не сделал в ее пользу.

9. Те, кто не посещает своих секций и оправдывается тем, что не умеет говорить или занят делами.

10. Те, кто с презрением говорит об установленных властях, символах закона, народных обществах и защитниках свободы” .

Если бы существовала физическая возможность применять эти (и другие) террористические постановления буквально, большая часть французов оказалась бы за решеткой.

Впрочем, поиск врагов свободы стал определяться не столько юридическими правилами, даже сильно преображенными, сколько особенностями распространенного стиля мышления. Сам Шометт узнавал подозрительных по лицу. Этот же дар обнаружили у себя многие революционеры.

В момент своего провозглашения террор считался жестоким, но необходимым и к тому же временным средством, вытекающим из критических обстоятельств революции. Но скоро началось его повсеместное публичное восхваление. Стали писать о великих достоинствах “святой гильотины”.Побуждаемые секциями и клубами, Конвент и его Комитеты приняли программу террора и, что еще более важно, восприняли его дух. “Террористические” декреты были официальным признанием того настроения, которое давно распространялось в народе. С этого времени террор принял организованный, государственный характер, получил повсеместное распространение. Совершенно преобразился и Революционный трибунал.

2. ОРУДИЯ ТЕРРОРА

Во главе учреждений террора стоял Комитет общественной безопасности, объединявший многих известных “террористов”: Вадье, Вулана, Амара, Жаго, Луи. Историк называет Жаго человеком зверского характера, пишет о жестокости Амара, который употреблял любые средства, чтобы предотвратить оправдание подсудимых. Луи отличался лицемерием и неумолимостью. Как и всякий род человеческой деятельности, террор быстро образовал профессиональный жаргон, и тот же Амар с удовольствием наблюдал, как казнимые “чихают в мешок”. Вулан, известный приступами крайнего раздражения, требовал “сбрить голову”, когда добивался смертной казни (7, т.10). В составе Комитета были, конечно, люди более умеренные и более пассивные, но не они определили ту работу, которую он сделал в Революции.

Самое известное учреждение террора — Революционный трибунал.

2.1. Революционный трибунал

Готовя Трибунал к новой роли, Комитет общественного спасения в соединении с Комитетом общественной безопасности сам составил список новых судей и присяжных. Поскольку все предыдущие чрезвычайные суды запятнали себя в глазах патриотов медлительностью и недопустимой жалостью к врагам отечества, теперь решено было навсегда покончить с “подлой умеренностью”. Понятно, каким качествам отдавалось предпочтение при выборе судей.

Истинным воплощением духа террора был, несомненно, прокурор Фукье-Тенвиль. Почти во всех случаях он добивался смертного приговора. Если суд склонялся к иному решению, Фукье-Тенвиль приходил в состояние сильнейшего раздражения и прямо-таки рычал, как свидетельствует историк. Именно Фукье-Тенвиль поддерживал тот человеческий конвейер, который двигался из парижских тюрем к залу заседаний Революционного трибунала и далее к гильотине. “Мне требуется их от 200 до 300 в декаду”, — говорил он о подсудимых. И чтобы обеспечить непрерывность движения при всех возможных обстоятельствах, он заранее готовил приговоры, транспорт, гильотину. Через много лет после Революции историки находили в архивах акты, подписанные судьями Трибунала, где оставалось лишь вписать имена подсудимых. Подлинный профессионал террора, Фукье-Тенвиль пополнил его жаргон, называя массовую отправку заключенных на эшафот “пальбой рядами”. Когда однажды судебный пристав обнаружил в тюрьме вместо одной женщины, которой полагалось предстать перед судом, 2-х женщин с одинаковой фамилией и возвратился к Фукье-Тенвилю за советом, последний закричал: “Ну так доставь их обеих, обеих и засудим!”. В деле маркизы де Фекьер не оказалось свидетелей, которые могли бы подтвердить ее контрреволюционные действия. Судейский чиновник поспешил в дом маркизы, чтобы найти какие-нибудь улики. Возвращаясь, он увидел эшафот, на котором маркизу уже успели казнить. Он даже не распечатывал письма с оправдательными документами, которые посылали ему заключенные.

Под стать Фукье-Тенвилю была значительная часть членов Революционного трибунала: Треншар, Леруа, Броше, Бретьен, Жера, Приёр, Вилат. Последний отличался, по-видимому, достаточной беспринципностью, смешанной со значительной долей цинизма. Он говорил, что убежден в виновности подсудимых, которые ведут заговор не только против Республики, но и против его брюха, затягивая заседание во время, предназначенное для обеда.

Закон 17 сентября о подозрительных определил широкий круг лиц, подлежащих заключению в тюрьмы. Закон 23 вантоза II года (15 марта 1794 г.) уже непосредственно касался преступлений против государства и наказания за них. Определение врагов народа было столь широким и расплывчатым, что никто не мог чувствовать себя в безопасности.

Но не законы начали террор. И не только правительство поддерживало активность Революционного трибунала.

Следуя преобладающему настроению, Революционный трибунал особенно охотно отправлял на эшафот аристократов. И не только тех, кто шпагой или словом защищал старый порядок. Герцог Орлеанский, принявший имя Филиппа Эгалите (“Равенство”), неизменно доказывал свою верность революции. Сделавшись депутатом Конвента, он заседал на Горе и во всех перипетиях парламентской борьбы выступал вместе с другими монтаньярами. Он даже голосовал за казнь Людовика XVI, своего двоюродного брата. А.Матьез предполагал, что, отправляя его на эшафот, монтаньяры стремились “очиститься” от обвинения в орлеанизме. Правда, к этому времени сами обвинители — жирондисты — были уже казнены.

Но одними соображениями политической пользы трудно объяснить побуждения некоторых патриотов. Для осуждения Марии Антуанетты было бы вполне достаточно доказательств ее связи с вражескими державами. Однако ей публично предъявили обвинения, несомненно вытекающие из аномального мышления. Заместитель прокурора Парижской Коммуны Эбер находил удовольствие в вопросах, при помощи которых стремился доказать развратные действия королевы в отношении собственного малолетнего сына. Эти извращенно-сексуальные действия преследовали якобы тайную политическую цель. Раннее пробуждение чувственности должно было довести принца, будущего монарха, до состояния слабоумия, и тогда истинной властительницей Франции стала бы его преступная мать.

В определенный период Революционный трибунал обнаружил явное пристрастие к семейным казням. Процедуры были организованы таким образом, что родители должны были видеть казнь своих детей и внуков, затем умерли сами.

Мало кого преследовали с большим постоянством, чем генералов. За ними наблюдали с обостренной подозрительностью и до, и после террора, но особенно — во время его. За решеткой побывали самые прославленные генералы Республики — аристократы и люди весьма скромного происхождения: Ансельм, Гош, Бонапарт. Генерал Ушар, человек из народа, одержал важную победу при Гондшооте, но не смог развить наступление и сбросить англичан в море, чего страстно желали все патриоты. Когда он ослушался приказа и вместо того, чтобы атаковать, отступил в укрепленный лагерь, его отрешили от должности и предали суду Революционного трибунала. “Я всегда был привержен успехам Французской революции, — говорил Ушар, — из простого поручика я стал главнокомандующим. Какой же интерес был мне изменять нации и предаваться неприятелю? Он изрубил бы меня в куски за то зло, которое я ему причинил. Я, быть может, делал ошибки; какой полководец не делает их? Но я отнюдь не изменник. Присяжные будут судить меня по их совести. Моя совесть чиста и спокойна”. Он был казнен, несмотря на полное отсутствие доказательств измены.

Многие историки удивлялись количеству женщин, отправленных на гильотину Революционным трибуналом. Лишь в редких случаях эти казни следовали из перипетий партийной борьбы. Многие аристократки оказались на эшафоте главным образом потому, что были связаны с известными эмигрантами или контрреволюционерами семейными узами.

Не больше смысла, чем в преследовании женщин удается обнаружить в массовых казнях заключенных парижских тюрем, происходивших в июне-июле 1794 г. Этот последний период перед падением террора сопровождался новым и столь крутым усилением репрессий, что получил название Великого террора. Его открыл печально знаменитый закон 22 прериаля (10 июня, 1794 г.), принятый Конвентом по докладу Кутона и под давлением Робеспьера. Закон освобождал Революционный трибунал от последних условностей, которые, как казалось Неподкупному, еще сковывали его работу. Обвиняемые лишались защитников, предварительный допрос упразднялся, вызов свидетелей признавался излишней мерой, но Трибунал мог прибегнуть к ней для изобличения преступников, а также “по другим высшим соображениям общественного интереса”.

За 15 месяцев существования Революционного трибунала перед ним прошел 4061 обвиняемый, из которых 2625 были приговорены к смертной казни, прочие были оправданы или подучили иные меры наказания. После принятия закона 22 прериаля, во время полуторамесячного “террора в терроре”, Революционный трибунал произнес 1285 смертных приговоров и только 278 оправдательных, тогда как за предшествующие 45 дней — 577 смертных и 182 оправдательных.

Но как бы быстро ни работала гильотина, тюрьмы наполнялись еще быстрее, и к 9 термидора только в Париже находилось за решеткой около 8 тыс. человек. Возникло убеждение, хотя и беспочвенное, будто заключенные составили в тюрьмах заговор и готовят мятеж, результатом которого должно быть свержение республиканского правительства.


Поток крови все увеличивался, и за последние 2 недели “Великого террора” казнили 513 человек. Только в один день третьего термидора оба комитета передали в Трибунал 2 списка будущих жертв, содержащих 48 и 300 фамилий.

Таким образом, в первый период после учреждения Революционного трибунала казнили в среднем 77 человек в месяц, после официального провозглашения террора — около 1,5 тыс., “Великий террор” довел этот показатель до 2,5 тыс., и в первые месяцы после падения Робеспьера число жертв снизилось до уровня первого периода — 84.

Распространение аномального мышления в эпоху террора особенно наглядно отразилось в широком и зловещем употреблении слова аристократ. Все заговоры, которые изобличал Революционный трибунал, наряду с другими их свойствами, были непременно аристократическими.

До какой степени дошло извращение этого понятия видно из списка подозрительных, посланного в Наблюдательный комитет г. Страсбурга истым якобинцем генералом Диешем: “Жена гражданина Бетш, трубочиста, уже подвергавшаяся аресту как личность, известная своим аристократизмом и фанатизмом; Ридлинг, булочник, аристократ, произносивший контрреволюционные речи; Швенгаузер, рыбак, и жена его, повивальная бабка, аристократы и фанатики; Вилем, виноторговец, аристократ и фанатик; Кисффер, пивовар, аристократ и фанатик”.

2.2. Комиссары Конвента

Конвент декретировал направить во все армии и провинции по два своих представителя. Они должны были усмирить мятежные департаменты, собрать денежные средства, амуницию и продовольствие для продолжения войны, возбудить патриотический дух солдат и решительность генералов, превратить поражения в победы. Лучшие из них проявили героический характер, становясь, как Сен-Жюст или Левассёр, во главе атакующих колонн, чтобы решить судьбу сражений.

Но для своей необыкновенной миссии комиссары должны были получить почти неограниченную власть над жизнью и имуществом граждан, и злоупотребления, порожденные ею, приняли широкий и опасный характер.

Впрочем, отправляясь для усмирения городов, которые поддерживали жирондистов, комиссары лишь разделяли общее желание мести. Прежде чем Колло д’Эрбуа и Фуше появились в Лионе, Конвент по докладу того же Барера постановил разрушение города и переименование его в “Ville аffranchie” — Освобожденный город. Но дальнейшие события развивались в соответствии с личными склонностями комиссаров. “Все дозволено тем, кто действует в духе революции. Желание законной мести становится неотложной необходимостью. Граждане, необходимо, чтобы все те, кто прямо или косвенно принимал участие в мятеже, сложили свои головы на эшафоте. Если вы патриоты, вы сумеете отличить своих друзей; всех остальных вы лишите свободы. Пусть никакое соображение не останавливает вас: ни возраст, ни пол, ни родство. Отбирайте силою все, что у граждан имеется лишнего: каждый, кто владеет сверх необходимого, может только злоупотреблять этим. Есть люди, у которых множество одеял, белья, рубашек, башмаков. Потребуйте все это. По какому праву человек хранит в шкапах лишние вещи и одежду? Пусть золото, серебро и другие металлы поступят в народную казну! Уничтожайте религии: у республиканцев нет другого Бога, кроме отечества... Помогите нам одержать победу или мы поразим вас самих”.

Не надеясь целиком на патриотическое рвение, Колло и Фуше назначили вознаграждение в 30 франков за каждый донос. Головы дворян и священников оценивались двойной суммой. По свидетельству историка, целая толпа жаждущих наживы освоила новый доходный промысел.

Гильотина отсекала от 8-10 до 30-40 голов в день, и земля вокруг нее превратилась в кровавое болото. Признали более гигиеничным установить эшафот на мосту Морган, так что кровь сливалась прямо в Рону, а головы и туловища казненных, переброшенные через перила, попадали туда же. Колло и Фуше образовали Революционную комиссию для ускоренного вынесения приговоров, так как “каждая минута промедления составляет оскорбление всемогущества народа”. Отныне приговоренных предписывалось казнить огнем молнии. 14 фримера (4 декабря) 60 молодых людей были расстреляны из пушек на равнине Бротто. Приговоренные пели гимн: “Умереть за отечество — самая прекрасная, самая завидная судьба!”. На следующий день в том же месте были расстреляны 208 осужденных, 18 фримера — еще 67, 23 фримера — 32. За короткое время Революционная комиссия вынесла 1667 смертных приговоров. После всех казней Колло разочаровался в возможности сделать лионцев настоящими патриотами и предложил расселить 60 тыс. рабочих Освобожденного города по всей Франции.

Тулон, который упорствовал в сопротивлении Конвенту и даже призвал на помощь англичан, должен был исчезнуть с карты страны. Его переименовали в Port la Montagne. Комиссары Фрерон и Баррас затребовали тысячу каменщиков для разрушения городских зданий. 200 мятежников ежедневно предавались смертной казни.

Марсель дал Франции волонтеров 10 августа, свергших трон. Их песня, знаменитая Марсельеза, стала гимном Революции. Но город поддерживал жирондистов, и с ним было решено поступить по общему правилу. “Название Марселя будет изменено, — решил Баррас, — на время он останется без названия”. По приказанию Фрерона в Марселе уничтожались храмы, памятники архитектуры, знаменитые здания. В конце концов Фрерон, так же как и Колло д’Эрбуа в Лионе, признал тщетность попыток возродить патриотический дух города. “Я считаю, что Марсель неизлечим, — писал он, — если только не будут высланы из города все жители и в город не будут переселены люди с севера”.

Массовые расстрелы и потопления, которые организовал в Нанте комиссар Каррье, — особенно кровавая страница истории террора. По приговорам военной комиссии расстреляли 4 тыс. мятежников. Чтобы очистить тюрьмы, где обнаружились случаи тифа и холеры, Каррье приказал подготовить суда и лодки, в которых заранее делались отверстия. Заключенных вывозили на середину Луары и топили. Таким образом погибло около 2 тыс. человек. В барках, которые готовились к потоплению, женщин раздевали догола и, несмотря на все мольбы матерей, бросали в трюмы их маленьких детей. Одним из развлечений гвардейцев Каррье были так называемые “республиканские свадьбы”: связывали лицом к лицу обнаженных людей — священника с монахиней, юношу с девушкой — и, продев веревки под мышками, подвешивали к балкам судна, готового к потоплению.

Наслаждение зрелищем причиняемого страдания побуждало депутата Лебона заставлять матерей присутствовать при гильотинировании их детей.

3. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ТЕРРОР

Среди многочисленных бед Революции угроза голода всегда оставалась самой тяжелой и самой мучительной.

26 июля 1793 г. Конвент объявил список товаров первой необходимости и потребовал, чтобы все, имеющие их в избытке, сообщили об этом в муниципалитеты. Лица, не представившие сведений или исказившие их, объявлялись барышниками и подлежали смертной казни с конфискацией имущества. Владельцы складов и магазинов должны были вывешивать снаружи список товаров и их количество. Ослушники зачислялись в категорию барышников. Граждане, доносившие о барышниках, получали в качестве вознаграждения треть товаров, предназначенных для конфискации. Приговоры не подлежали апелляции.

Но Конвенту и Комитетам пришлось сделать следующий шаг, на который они долго не решались. 29 сентября 1793 г. был принят знаменитый декрет о всеобщем “максимуме”, по которому на все продукты первой необходимости устанавливались твердые государственные цены.

Продовольственная комиссия Конвента провела огромную работу, результатом чего явился единый тариф для всей страны. Он был основан на низких ценах 1790 г., которые повышались на 1/3. Поскольку реальный рост цен сопровождался ростом заработной платы, введение “мак­симума” неминуемо должно было распространиться и на оплату труда. Она была установлена в размере, на 50% превышающем уровень 1790 г.

Но у человеческой психики — свои законы, отличные от статистических, и те, кого декрет 29 сентября должен был осчастливить, сами уничтожили его благодетельный смысл.

Как только в Париже был расклеен текст знаменитого декрета, народ (именуемый историком по этому случаю “жадной и требовательной толпой”) бросился в лавки, чтобы закупить как можно больше товаров по ценам, в 2-3 раза меньшим, чем прежние. Очень скоро оказалось, что хотя продукты и дешевы, их вовсе нет в наличии. Национальная гвардия получила приказ препятствовать вывозу из Парижа хлеба, угля, дров, свечей. Снабжение становилось крайне затруднительным.

Пришлось распространить контроль на потребление, выражением чего явились хлебные карточки и сахарные боны.

Закон, карающий смертью за спекуляцию, предусматривал особых чиновников для разоблачения укрывателей съестных припасов. Эти комиссары по борьбе со спекуляцией, подчиненные Революционным комитетам, проводили обыски не только у торговцев, но и у частных лиц, проникая повсюду днем и ночью и порождая, как отметил историк, такое же недовольство и раздражение, как и “подвальные крысы” — налоговые чиновники королевского режима.

Сразу же после введения твердых цен обнаружились многочисленные фальсификации продуктов и, особенно, напитков, так что в столице пришлось создать специальный орган для борьбы с этим злом. Четыре комиссара-дегустатора, назначенные Коммуной, определяли качество вин и водок. Фальсификация была лишь одним из многочисленных приемов, к которым прибегали торговцы в стремлении получить компенсацию за низкие государственные цены. Быстро упало качество товаров. Поскольку за полотно 1-го сорта цена была выше, оно совершенно исчезло с прилавков и 2-й сорт стал продаваться под видом 1-го. Бумагу выпускали чрезвычайно низкого качества.

Законы, которые должны были заставить владельцев зерна поставлять его на рынки, всячески обходились. Пришлось прибегнуть к прямым насильственным мерам. Вооруженные отряды двинулись по деревням, реквизируя зерно. Вначале изымали только излишек урожая, оставляя крестьянину количество, достаточное для прокормления до будущего урожая, и семена для посева. Впоследствии Конвент отменил этот семейный запас, заявив, что под этим предлогом “злонамеренные люди мешают снабжению городов и армий”.

Булочники, получавшие муку по распределению Коммуны и обязанные выпекать только определенный сорт хлеба — хлеб равенства, превратились из ремесленников в государственных служащих, но в качестве таковых быстро освоили новые формы обмана. Скупая хлебные карточки, они могли затем продавать часть хлеба выше “максимума”. Обнаружились десятки способов, позволяющих обойти закон о твердых государственных ценах. Так, поскольку твердая цена была установлена на сырое мясо, стали продавать вареное. Соглашаясь отпускать товар по “максимуму”, торговец часто требовал крупные надбавки за дополнительные услуги.

Особенно яростно преследовали скупщиков и лиц, подозреваемых в уничтожении съестных припасов. Но здесь не раз вступало в действие аномальное мышление.

У замка академика Лаверди обнаружили некоторое количество грязи, которую посчитали остатками хлеба, якобы погубленного им. Сам академик никогда не торговал зерном и вообще за последние три года ни разу не был в замке. Жена Лаверди тщетно просила подвергнуть злополучную кучу специальному исследованию, утверждая, что там нет никакого зерна. Лаверди был казнен, а его имущество конфисковано.

4. СМЕНА ТЕРРОРА

Народ верил, что все беды исчезнут, как только гильотина поглотит аристократов и заговорщиков. Но одним этим практическим соображением трудно объяснить взрыв ожесточенно-радостного настроения и всеобщий интерес, который вызвали первые казни. На площадях, где устанавливалась гильотина, собирались многотысячные толпы. Приходили семьями, с женами и детьми. Отцы поднимали детей на плечи. После падения каждой головы оживленно делились впечатлениями. В дни самого большого ожесточения почти каждый раз, когда падала голова, появлялся Жако, помощник палача, брал пригоршню теплой крови и обрызгивал близко стоящих зрителей, которые отвечали громким “Ура!” и бросали вверх шапки и палки”.

На казни короля присутствовало не менее 80 тыс. человек. В только что пролитой крови смачивали носовые платки, острия шпаг. Кусочки коричневого королевского камзола уносили как сувениры. Возвращаясь, оживленно болтали, смеялись, пели, пили в кабачках. С не меньшим интересом наблюдали казнь королевы. Когда палач поднял за волосы ее окровавленную голову, площадь огласилась радостными криками.

Это были казни-праздники, казни-народные гулянья, но обилие зрелищ не могло все же восполнить недостаток хлеба. Да и сами казни с их установившимся ежедневным ритуалом довольно быстро утрачивали привлекательность новизны. Правда, немало делалось, чтобы внести разнообразие. Так, в Лионе казни проходили при свете факелов. В Аррасе при падении каждой головы оркестр играл революционную песенку “Ça ira”. В Метце головы гильотинированных насаживали на пики и несли к домам казненных, чтобы показать семьям.

В конце концов зрелище насильственной смерти стало обыденным явлением, с которым свыклись и которое уже не вызывало ни радостного возбуждения, ни слишком тягостного угнетения. Повседневность казней отразилась в женской моде: стали носить сережки в виде маленьких гильотин из позолоченного серебра. Заключенные забавлялись, разыгрывая в тюрьмах сцены гильотинирования. Нашлись практические люди, которые изготовляли из волос гильотинированных женщин так называемые “белокурые парики”. “В Медоне существовала кожевня для выделки человеческих кож. Из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными ободрания, выделывалась замечательно хорошая кожа в виде замши”.

Первые протесты эпохи террора касались вовсе не числа казнимых и тем более не справедливости наказания. В народе возник и стал упорно распространяться страх, что возрастающее число трупов способно повредить здоровью живых. Возмущение кровавой работой Каррье проявилось в Нанте не раньше, чем запах разложения 4-х тысяч расстрелянных вандейцев, погребенных в каменоломнях, проник в город и “терроризировал его”.

Но и сами казни со временем стали вызывать все большее неудовольствие. Чтобы поддержать видимость патриотического духа во время наказания мятежных департаментов Юга, приходилось нанимать платных хлопальщиков, рукоплескавших при гильотинированиях. Летом 1794 г. парижане, услышав знакомый стук роковых телег, везущих осужденных к эшафоту, поспешно запирали лавки, закрывали ставнями окна домов.

Широко распространившееся в эпоху террора явление — стремление к самоубийству.

Многочисленные случаи суицидального поведения могли иметь различные побудительные причины, но весьма сходный способ осуществления. Те, кто стремился к самоубийству, избирали орудием Революционный трибунал, усиленно демонстрируя свой роялизм. Девушка, потерявшая отца, братьев, жениха, на коленях выпрашивала себе смертный приговор, говоря, что религиозное чувство не позволяет ей лишить себя жизни.

В стремлении к самоубийству при посредстве Революционного трибунала всегда присутствовала, конечно, немалая доля протеста. Иногда такой протест выступал даже как главная причина суицидального поведения. А.Ламартин пишет о девушке необычайной красоты, дочери рабочего, представшей перед судом за отказ носить трехцветную кокарду. Она отвергла попытки судьи привести дело к мирному исходу, сорвала этот знак республиканской лояльности, который пытались прикрепить к ее волосам, и без колебаний пошла на эшафот.

Графиня де-Грамон на вопрос, не поддерживала ли она связь с врагами революции, сказала: “Я могла бы дать отрицательный ответ, но моя жизнь не стоит лжи”.

9 термидора, день падения Робеспьера, считается днем окончания эпохи террора. Но те, кто сверг Робеспьера, вовсе не думали о прекращении репрессий.

Конвент, наказывая самых кровавых героев террора, старался действовать в строгих рамках закона. Процессы шли неторопливо, рассматривался каждый документ, выслушивался каждый свидетель. Большинство законодателей стремились к умеренности и спокойствию. Двери тюрем раскрылись, “подозрительные” получили свободу. Вскоре прекратились казни, перестал функционировать Революционный трибунал. Казалось, что наступил конец террора.

Но закончился лишь “красный” террор. И тотчас все громче и яростнее стали обвинять тех, кого называли “охвостьем Робеспьера”, союзниками тирана. Конвент постепенно, уступая давлению, двинулся по пути преследования бывших террористов. Ненависть усиливалась и, как это было в начале “красного” террора, секции стали требовать немедленного возмездия.

Понятие террорист все более расширялось. Оно стало, как писал историк, паролем повсеместного преследования, с которым нападали теперь на любого последовательного революционера. С его помощью погубили немало искренних республиканцев, никогда не запятнавших себя репрессиями. Если прежде составляли списки аристократов, подлежащих суду Революционного трибунала, то теперь составляли списки террористов.

Стихийный “белый” террор вспыхнул в провинциях, и по преимуществу в тех местах, где когда-то разыгрывался “красный”. Началась охота за активистами Революционных комитетов, за теми, кто проводил реквизиции продуктов, собирал принудительные займы или просто приобретал конфискованное имущество. Бывших якобинцев убивали прямо на улицах. Ни пол, ни возраст не служили защитой. Священники, принесшие присягу Республике, уничтожались так же, как “террористы”.

В Лионе стали говорить о необходимости “очистить” тюрьмы. 16 флореаля (5 мая 1795 г.) взрыв возмущения вызвало решение суда, который приговорил бывшего члена Революционного комитета Этьена Бонно к каторжным работам. Собравшаяся толпа, требуя его смерти, взломала двери тюрьмы и убила 99 политических заключенных; 6 из них были женщины. Тюрьму подожгли, и одна мать с ребенком на руках выпрыгнула из окна башни в огонь.

Местные власти, как и в 1792 г., были бессильны, когда толпа набросилась на заключенных, перевозимых из одной тюрьмы в другую. Энских террористов, прикованных за шею и руки к стенам повозок, перебили ударами сабель, палок, камней.

В тюрьме г. Э, где находились в ожидании суда якобинцы, толпа, овладевшая двумя пушками, выбила ворота и устроила побоище, во время которого погибли 44 заключенных, в том числе две женщины. У одной из них убийцы отняли четырехмесячного ребенка, которого она кормила грудью, топтали его ногами, а саму женщину сначала застрелили, затем разрубили ее тело на множество кусков.

Обыкновенные убийства наскучили, и в Тарасконе организовали целый спектакль. Заключенных сбрасывали с замковой башни, стоящей на берегу Роны. Когда очередная жертва разбивалась об острые скалы, зрители, сидевшие на расставленных внизу стульях, долго аплодировали. К каждому трупу ножом прикрепляли дощечку с надписью: “Запрещено погребать под страхом смерти”. Угроза, как свидетельствует историк, была воспринята должным образом, и на берегу Роны собаки питались человеческим мясом.

Как и во время сентябрьских убийств 1792 г., жестокость нередко принимала садистическую окраску. В Монброзоне совершенно нагих женщин привязывали к дереву Свободы и на глазах у толпы били воловьими жилами. Луи Блан описывает несколько случаев зверских убийств. Так, в общине Фер содержателя харчевни разрубили на куски, мозг бросили свиньям на съедение, а кровью поили собак.

Конвент пытался умерить страсти, но после двух выступлений, вызванных отчаянной нуждой народа — в жерминале и прериале (апреле-мае 1795 г.), присоединился к истреблению террористов. Лозунг “Хлеба и Конституции 1793 г.” показался ему призраком робеспьеровских дней. Теперь террору против “террористов” придали законный вид. Конвент учредил Военную комиссию, судившую без присяжных, без защиты, без права апелляции. Комиссия приглашала только свидетелей обвинения. Вновь соорудили гильотину, и приговоры (как и до 9 термидора) приводились в исполнение в тот же день. Конвент получал множество поздравлений по случаю победы над последней вспышкой якобинского духа и призывы не мешкая покончить с заключенными.

Одновременно с нападками на живых “террористов” уничтожали символы. Гигантская статуя Геркулеса, попирающего гидру, воздвигнутая для прославления Горы, была низвергнута по просьбе жителей квартала. Бюст Марата был сброшен в сточную канаву.


Конвент согласился вначале с реабилитацией жирондистов, а затем и возвратил депутатские мандаты тем из них, кто остался в живых. Наконец, декрет о праздновании “Революции 31 мая — 2 июня”, доставивший власть монтаньярам, был отменен.

Республиканские нравы, утратившие свою привлекательность, постепенно исчезли. Вернулись старые имена, формы вежливости, названия месяцев и дней. Якобинские метафоры: “гидра тирании, священные права свободного народа, правительство жрецов, факел гражданской войны и т.д.” вышли из употребления.

Французский республиканский (революционный) календарь был введён во Франции в ходе Великой французской революции декретом Национального конвента от 5 октября 1793, отменён Наполеоном с 1 января 1806. Календарь был разработан специальной комиссией под руководством Жильбера Ромма.

Первый год революции, 1792 был объявлен началом эры. Эра «от рождества Христова» и начало года с 1 января упразднялись. Отсчёт лет начинался с 22 сентября 1792, даты уничтожения королевской власти и провозглашения республики, которая в тот год совпала с днём осеннего равноденствия. Последующие годы начинались в полночь того дня, на который приходился момент осеннего равноденствия (по среднему парижскому времени). Год делился на 12 месяцев по 30 дней. Оставшиеся 5 дней года назывались санкюлотидами. Вместо недели была введена декада, месяц состоял из трёх декад. Названия месяцев и дней были предложены депутатом Конвента Фабром д'Эглантином и были связаны с природными явлениями:

(Дни также получили особые названия).

Республиканский календарь был восстановлен во время Парижской Коммуны и действовал с 18 марта по 28 мая 1871. После этого вновь был введён григорианский календарь.