Geum.ru

Казбек. Есть такая гора, есть сорт папирос, но в этой небольшой повести это кличка моей собаки. Она дожила до шестнадцати лет. Для собак это глубокая старость

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3


КАЗБЕК

Казбек. Есть такая гора, есть сорт папирос, но в этой небольшой повести это кличка моей собаки. Она дожила до шестнадцати лет. Для собак это глубокая старость. Отец привез щенка, когда мне было шесть лет. С Казбеком связаны годы моего детства и юности.

Родился я на Крайнем Севере. Отец мой по нацио­нальности юкагир, а мать якутка. Если о якутах многие знают, то о юкагирах — единицы. Юкагиров осталось около четырехсот человек, а говорят на юкагирском языке и того меньше. Юкагиры своей письменности не имеют. Как это ни парадоксально, представление о языке и истории своего народа я получил в Москве, проделав огромный путь от берегов Колымы до столицы.

В первое время я не понимал, зачем людям изучать язык, на котором через сто лет никто и говорить не будет, и с неохотой отправлялся в Институт русского языка на Волхонке, чтобы произносить слова и предложения на юкагирском языке профессору. Как дотошный врач, обследуя больного, простукивает, прослушивает его, осматривает язык, выворачивает веки, так же и профессор ощупывал каждое юкагирское слово. Он заставлял меня выговаривать слово по слогам, нараспев, скороговоркой, понижая и повышая интонацию. От скуки я начинал перевирать слова, безнаказанно выдумывать новые. "Все равно этот язык отжил свое и нужны ему эти процедуры, как мертвому припарки", — думал я.

Но после серьезного разговора с профессором я резко изменил свое отношение к языку. В один весенний теплый день, когда я от скуки опять прибегнул к совершенно неоправданным новообразованиям в юкагирском языке (ни один юкагир бы меня не понял), профессор вдруг выругался по-юкагирски и, астматически дыша, прочитал целую лекцию.

—Молодой человек, вы весьма несерьезно относитесь к своему языку. Видите вот эти стопочки карточек,— он показал жестом. — Три из них — это слова, которые вы
мне более или менее правильно произнесли, а вот самая большая стопка — это ваша дикая фантазия.

Я с удивлением просмотрел указанную стопку. Там были аккуратно записаны все слова, которые я навыдумывал. Меня это поразило, и я с уважением посмотрел на про­фессора.

—Вы считаете, что ваш язык никому не нужен, и вы глубоко ошибаетесь. Это один из языков, происхождение которого — загадка, и отнесение его к определенному
семейству языков спорно. Я его отношу к уральской группе языков, и, вероятно, юкагирский язык близок к праязыку финно-угорской группы. Профессор подошел к карте СССР, висевшей на стене.

—Ареал финно-угорской семьи, надеюсь, вы знаете. Теперь смотрите, — он сделал широкое движение рукой от Москвы до Колымы. — Как этот язык очутился здесь? По
моей теории — это странствующий язык. Когда-то народ, владеющий этим языком, вторгся в Сибирь и завоевал какие-то живущие там народы, эти народы стали говорить
на языке завоевателя. Может быть, от завоевателя ничего не осталось, все первоначальные носители языка умерли, но язык жив. Происходит следующий этап: эти народы дальше отодвигаются к востоку, завоевывают другие народы и навязывают им этот язык. Таким образом, язык дошел до Крайнего Севера, но при этом претерпел множество
влияний и изменился до неузнаваемости. Но некоторые внутренние структуры, корни дают возможность полагать, что этот язык родственен более древним языкам финно-угорской семьи. Можно выдвинуть более смелые гипотезы. Вы живете в зоне вечной мерзлоты, но когда-то там были тропики, жили мамонты и другие давно вымершие
животные.

Вполне возможно, что десять тысяч лет назад там жили люди, говорившие на древнеюкагирском языке. Началось наступление ледников — тропические животные сбежали или погибли, а люди частью ушли, частью остались. В этом случае язык переместился с востока на запад. Испытывая влияние, заимствуя слова из других языков, меняя народы, язык дошел до вас...

При его словах о мамонте я вспомнил, как мы с отцом нашли на косе реки Ясачной бивень мамонта. С большим трудом перетащили его к дому и бросили во дворе. Хотя он, казалось бы, никому не мешал, мы все каждодневно спотыкались об него. Мать грозилась сжечь бивень, отец хотел его утопить в самом глубоком месте реки Ясачной, бабушка все собиралась порубить на кусочки. Я же все предлагал его нашему школьному музею, городскому музею, но музеи были переполнены большими костями мамонтов и бивнями всех размеров. Наиболее предприимчивые из гостей заявляли категорично, что, выбрав ночку потемней, непременно выкрадут наш бивень и найдут ему подходящее место. Каждый раз мы с надеждой внимали этим обеща­ниям, но, видно, ночи были недостаточно темны.

Как ни крути, мы были собственниками и, ругаясь, перетаскивали бивень с места на место в поисках укромного уголка, но всякий раз он оказывался на чьей-либо излюб­ленной тропе. Где только этот бивень ни побывал — в сарае, амбаре, на крыше, в подвале, и по сей день он где-то валяется во дворе.

Я уже в Москве многим пообещал привезти эту семей­ную реликвию. Воодушевленный речью профессора, я решил привезти ему во что бы то ни стало наш "глубоко обожаемый" бивень.

— Вот, например, — перебил мои мысли профессор, — о заимствованиях из другого языка. Скажите мне, молодой человек, слово "собака" на вашем языке... Да, правильно, на вашем языке будет "тока". В XIX веке юкагиры называли собаку "тобака", и сейчас некоторые так называют. Раньше носители вашего языка плохо выговаривали "с". Дальше происходит явление редукции, "ба" выпадает, и получается "тока". Значит, слово "собака" у вас заимствованное. Можно привести много других примеров. Но эти заим­ствования говорят о культурных связях с другими нацио­нальностями, помогут создать историю вашего народа...

С тех пор мое отношение к языку изменилось и много еще интересного я узнал о юкагирском языке, об истории моего народа от профессора.

Вскоре профессор довольно-таки сносно стал говорить по-юкагирски. Беседы с ним навели меня на мысль написать о современной жизни северян, это соответствовало желанию рассказать о моей собаке. Одно не противоречит другому: собаки в охотничьих семьях разделяют с людьми все радости и беды.


Наше село Нелемное стояло в ста километрах от Зырянки, находящейся на месте впадения реки Ясачной в Колыму. Летом к нам по половодью приходил небольшой катер с баржей, привозил продукты. И это всегда было большим событием в селе. Колхоз имел несколько мотор­ных лодок — трехсильных, шестисильных, двенадцати­сильных. От Зырянки до Нелемного они поднимались день, а то и два, в зависимости от силы мотора и объема груза. И даже приход каждой моторки был событием в моно­тонной жизни села. Обычно все жители высыпали на берег и живо обсуждали, кто едет, что везет, еще даже не видя моторки, которая натужно тарахтела за поворотом.

Моя бабушка была необычайно подвижна. Много испытаний выпало на ее долю: она помнила времена, когда охотились юкагиры из луков, кочевали в пятидесятигра­дусные морозы по большому снегу, помогая собакам тащить нарты. Это были времена, когда охотники расплачивались за железный топор, чай, соль горкой лисьих, соболиных шкурок. От постоянных кочевий у бабушки выработалась походка человека, всю жизнь прошагавшего на широких охотничьих лыжах, обитых оленьей шкурой.

Советская власть помогла юкагирам осесть, построить село на русский манер. Организовали колхоз, привезли коров, свиней, кур. Бабушка стала активной колхозницей и сильно привязалась к курам. "Это домашние куропатки", — думала она и мечтала наловить живьем диких куропаток и этим увеличить куриное поголовье. Куры доставляли колхозу много хлопот, поэтому их раздали колхозникам в виде награды. С тех пор куры жили зимой с нами в избе, а летом — в сенях. Бабушка сделалась знатоком кур, к ней приходили советоваться насчет ухода за ними. По утрам бабушка с гордым видом ощупывала каждую курицу на предмет яиц. Куры охотно доверяли бабушке свои зады, озабоченно кудахтая. Я, тогда маленький, попытался, подражая бабушке, тоже пощупать курицу, но пойманная мной рябая пребольно ударила меня крылом по лицу и расцарапала руку своими когтями. С тех пор я возненавидел кур, а с петухом у нас шла тайная война: если я пытался поймать какую-нибудь глупую курицу, то он тут же с воинственным видом наступал на меня, при этом шел он как-то боком, ибо один глаз был у него подбит в драке. Его потрепанный вид и зловещие маневры обращали меня бегство. С подселением кур и петуха у нас началась "би­вачная" жизнь. С пяти часов утра петух начинал кричать, как заведенный, оповещая о приходе солнца, которое в зимние дни едва удосуживало нас своим посещением к одиннадцати часам, а летом вовсе не садилось. Больше всех любил петушиное пение отец. Он тогда работал в правлении колхоза.

—Революция началась, вставайте! — весело кричал отец. В доме все приходило в движение: вставали, одевались, а я, полусонный, придумывал против петуха самые раз­личные козни. В шесть часов утра во всех домах вспыхивал электрический свет, который подавала недавно построенная электростанция.

—Вот еще революция! — радовался отец. — Вставай! (Это уже относилось ко мне).

Спорить не приходилось: на столе уже фыркал чайник и стояли фарфоровые чашки — мамина гордость. Мама моя с восемнадцати лет пасла телят и ухаживала за коро­вами. Ей правление за хорошую работу подарило теленка, которого мама назвала Дочкой. Это не понравилось моей сестре Тамаре.

—Я твоя дочка, а не теленок, — плаксиво говорила она маме.

—И ты тоже моя дочка, — смеялась мама, а скоро попив чаю, отец убегал по колхозным делам, а бабушка и мама еще долго пили чай и разговаривали. Иногда они ссорились, и тогда каждая из них выкладывала свой основной козырь.
  • Ты никогда не сможешь определить, с яйцом эта кури­ца или без яйца, — наступала бабушка.
  • А ты, — защищалась мама, — не пасла в восемнадцать лет сорок телят. Это очень трудно. Они все разбегаются.

—А ты не умеешь шить торбаса! — торжествовала бабушка

—А ты — доить корову! — парировала мама. Рассерженные, они расходились и с особым рвением принимались за свои дела: бабушка демонстративно сади­лась шить сотые торбаса для отца, а мать отправлялась чистить и без того ухоженную Дочку. Я в эти минуты был у них за связного.
  • Скажи матери, что пора готовить обед (хоть мать иногда находилась тут же в избе и слышала это прекрасно).
  • Спроси у бабушки, что приготовить на обед. Но как бы ни ссорились они, мама всегда слушалась бабушку. Да и ссоры быстро проходили, и они опять усаживались пить чай. Все стены нашего дома были увешаны торбасами разных размеров, которые нашила бабушка для всех нас. Она не любила сидеть без дела. Зрение ее начало сдавать, и она звала то меня, то Тамару, а то и саму маму, чтобы мы вдели нити, сделанные из оленьих жил, в иголку. Она даже наперсток редко снимала с пальца. Когда она читала мне нравоучения, то стучала наперстком по столу, а иногда легонько щелкала им по лбу. Неизменно она носила иголки, приколов к воротнику платья. Я часто укалывался об эти иголки, укладываясь с бабушкой слушать ее сказки.

—Жил-был хитроумный зайчик, — начинала она, — у старика со старухой. Особенный был заяц, хитроумный, заменял им сына. Пришла холодная и длинная зима. Рыба кончилась, нечего стало есть старикам. Вот и говорит старичок старухе: "Кончилась нельма, чир, съели послед­ него чебака, хоть и жалко зайчишку, давай-ка съедим его завтра, а пока пусть поиграет". Утирает старуха слезы и говорит: "Что ж, ты — хозяин, тебе видней". А заяц все понимает. Легли старик со старухой спать. Заяц надевает дедовскую шапку и рукавицы, встает на лыжи и идет в лес. А на небе бог зажег высокие облака (северное сияние), да и в лесу от снега светло. Видит заяц — дикий олень стоит по грудь в снегу, до самой земли копытом снег раскопал и ягель ест. Почуял олень чужой запах и увидел, как кто-то маленький скользит по лесу в огромной шапке из оленя и
в рукавицах оленьих. Помчался прочь что есть духу, но разве есть кто быстрее зайца! Да и снег глубокий. Заяц бежит следом за оленем и нарочно направляет его туда, где глубже. Часа два гонял и пригнал его, еле живого, к жилищу стариков. Встал олень перед домом, а дальше ноги отказываются идти. Подбежал зайчик к нему и в самое ухо как крикнет: "Ха!" У оленя от страха сердце и разорвалось. Ведь от бега оно становится огромным, так и хочет вырваться из груди и убежать. Просыпаются утром старик со старухой. Старик начинает точить нож, старуху посылает нега в котел набрать, а сам посматривает на зайца. Тут вбегает старуха и кричит: "Погоди, старик, бог земли нам оленя прислал..."

После некоторого молчания раздается сонное посапывание бабушки. Взволнованный сказкой, я бужу бабушку и нетерпеливо говорю:

— А дальше что же, бабушка?


— Дальше, дальше, — сердится бабушка. — Ведь оленя
съесть надо. На это уйдет целый месяц. Потому подожди,
пока они не съедят оленя.

Через месяц я спрашивал бабушку:

— А что дальше?

— Что дальше?

— Месяц-то прошел, оленя съели.

— Какого оленя?

— Того, что заяц пригнал.

— А... так заяц второго пригнал только что, и они опять будут есть его месяц.

Если же я приставал к маме с просьбой рассказать сказ­ку, она отвечала:

— Не знаю я сказок, кроме одной. Это наша жизнь —
сказка.

Очень любила мама своих телят. А они, озорники, все время разбегались, и маме приходилось их часто искать. Вот и привыкла она вытягивать шею и таращить глаза, как будто выискивает среди кустов теленка, и спина неесте­ственно прямая. Очень маме полюбились кирзовые сапо­ги, покупала она их размера на два больше, чтобы побольше навертеть портянок или надеть заячьи чулки в холодное время.

— Вот это обувь! — хвалила она. — В них можно и за
телятами гоняться, и в клуб сходить.

Идет она в своих сапогах, а хлюпанье за версту слышно. Отец посмеивается над ней:

— С тобой на охоту ходить нельзя, всех зверей распу­гаешь, подумают, что мамонт на них идет.

А мать ворчит:
  • Мне это и надо. Я в лесу боюсь и, чтобы звери меня
    боялись, громко пою.
  • Что же ты поешь? — удивляется отец.
  • Да вот, якутскую песню, которую я знаю: "Землю
    обойдя, я тебе скажу: нет такой земли, как моя земля".
  • Э... — говорит отец, — плохо ты знаешь зверей. Эта
    песня задушевная, она успокаивает, и наоборот, все звери
    будут к тебе сбегаться.
  • Что же тогда петь? — пугается мать.
  • Ты пой революционные песни, например: "Вставай,
    проклятьем заклейменный..."

Поверила-таки мама. Как-то я лакомился ягодами в лесу возле дома и слышу — кто-то тонким голосом, дрожащим от страха, поет: "Вставай, проклятьем заклейменный..." И выходит из-за кустов мама в больших кирзовых сапогах с веткой в руке, гонит впереди ленивого теленка.

— Ты что в кустах ищешь? — рассердилась мама. — А я думала — медведь. Вот и ору во весь голос.

Послушать беседу матери с бабушкой со стороны, пожа­луй, покажется она странной. Бабушка с мамой говорит по-юкагирски, а мама отвечает по-якутски. Папа с бабу­шкой говорит по-юкагирски, с мамой — по-якутски и по-русски. Вообще-то бабушка знает все языки Севера — нау­чила кочевая жизнь по всей Колыме: приедут эвены — говорит по-эвенски, коряки — по-корякски, чукчи — по-чукотски, русские — по-русски. Настоящий полиглот.

...Июньским днем к берегу причалила моторная лодка. Приехал на этой лодке и наш отец. Мы с сестрой нетер­пеливо ждали его вот уже три дня, гадая, какие же гостинцы он нам привезет из Зырянки. С не меньшим нетерпением ждали его бабушка и мама.

Еще не кончился сезон охоты, а в доме не было ни одной утки, да и рыба свежая кончилась. Но так уж, видно, повелось издревле среди юкагиров — помогать друг другу, кто-нибудь да пришлет парочку уток и свежую рыбину. Бабушка с утра по-юкагирски ругалась на наседку, по вине которой, якобы, долго не вылуплялись цыплята. А наседка, напыщенная и важная, сердито смотрела на меня. Я тайком от бабушки дразнил ее: подсовывал ей под самый клюв палец и моментально убирал, так что удар рассерженной наседки приходился по воздуху. Мать, ворча, прибирала в сенях охотничьи вещи отца: приходя домой, отец имел обыкновение разбрасывать свои вещи по разным углам.

Тарахтенье моторки услышали в деревне еще за два поворота. Мать, как фокусник, извлекла откуда-то утку, а бабушка принялась растапливать железную печурку во дворе. Летом мы в избе не топили.

От реки еще веяло холодом прошедшего ледохода. Отец был без шапки, в фуфайке, подпоясанной тяжелым патрон­ташем. Он был небрит и навеселе. Мы с сестрой первыми подбежали к нему. Левой рукой он придерживал ушанку у груди. Ушанка странно подергивалась, как будто хотела выскочить из руки.

— На, тебе подарок, будет твоим помощником, — сунув мне ушанку в обе руки, сказал отец.

Ушанка заурчала и стала тихонько потявкивать, из нее выглянула забавная серая мордочка щенка с подернутыми слизью глазами. Видно было, что только недавно прозрел.

Тут к нам подошел Спиридончик, одногодок и товарищ отца. С его лица никогда не сходила лукавая улыбка, будто бы он с ней и родился.

— Смотри, какого щенка приобрел у старика Миная, — похвастался отец, сунул руку в ушанку, схватил щенка за хвост и поднял к верху.

Щенок молча выгнулся и стал перебирать передними лапками, словно хотел, цепляясь за воздух, принять го­ризонтальное положение. Тамара, моя сестра, заканючила:

— Папа, не надо, ему больно.

Меня это не удивило, я не раз видел, как охотники так выбирают себе щенков. Молчит — хороший будет пес.

— Это еще что! — похвастался отец. — Смотри.

И он швырнул щенка в холодную воду. Сестра ахнула. На секунду щенок исчез под водой, но вскоре появилась его серая голова, мокрая, со свернутыми ушами и безумными глазками. Он, отчаянно высоко задирая голову, забарабанил по воде передними лапками, относимый сильным течением, тем не менее медленно подплыл к берегу.

Отец, в высоких болотных сапогах, сделав два шага в воду, выхватил щенка из потока и опустил на берег. Щенок двинулся было в мою сторону и, пытаясь встряхнуть воду, как это делают взрослые собаки, зашатался.

Спиридончик одобрительно молчал, его лукавые глаза оценивающе рассматривали щенка.


Крупная будет собака, на лайку вроде не похожа. Э, ты не видел его отца, не пес, а волк настоящий, одни мускулы. Мать, правда, лайка некрупная.

Мне стало жалко дрожащего щенка, и я сунул его обратно в ушанку, пропахшую псиной. Поднимаясь вверх по реке, охотники обычно не упускали возможности поохотиться на уток, летающих еще небольшими стаями по реке, и обычно за день или полтора набивали каждый не меньше десятка. Мать и бабушка уже потащили вещи отца и мешок с утками и рыбой. Сестре отец купил цветной платок, и она, обрадованная, тащила на берег большого гуся, волоча его хвост и красные лапки по гальке.

Распределением уток и рыбы ведала бабка, она всегда хорошо помнила, кто и когда нам присылал рыбу или утку, не забывала и тех, у кого в это время мужчины были на охоте, а дома не было свежей дичи. Оставив гуся, несколько селезней и рыбин* все остальное бабка велела растащить по соседям и точно указала, кому что отнести.

Будучи уже взрослым, я как-то в разговоре с одним приятелем упомянул о дележе добычи женщинами в нашем селе.

— Послушай, — сказал он удивленно, — так у вас матриархат. Это очень редкое явление в наше время, когда в Европе и Азии царит патриархат.

Тогда я не задумывался над этим вопросом и не знал, согласиться с ним или возразить. А сейчас я полагаю, что это всего лишь элемент матриархата. Да и мужчины считали ниже своего достоинства заниматься распределением до­бычи и вообще домашней работой при женщинах. В тайге — другое дело: мужчина там сам чинит свою одежду, готовит пищу, занимается хозяйством.

В шестилетнем возрасте мне было далеко до таких проблем, и я волочил по несколько уток в каждой руке, ухватив за шейки. При такой "носке" клювы всех уток широко раскрываются, как будто они просят пить. Мне было весело от того, что в каждом доме я с гостинцем буду желанным гостем: где угостят конфеткой, дадут вкусный "кёрчех" (якутская еда, взбитые сливки), а где просто погладят по головке. Хотя я, конечно, предпочитал кон­феты.

Вернувшись с полными карманами конфет, я попытался ими угостить щенка, но бабушка строго сказала:

— Не давай конфет собаке, испортишь.

Охотники считают, что собака не должна есть соленое и сладкое, иначе у нее испортится нюх и, вообще, "из­балуется". Но я в щенке видел хорошую игрушку, товарища и, когда бабушка вышла на улицу посмотреть, не сварилась ли уха, я подсунул ему карамельку. Щенок недоверчиво лизнул ее. Видно, ему понравилось, и он взял карамельку, но у него не было еще зубов, и карамелька долго моталась в пасти, пока он ее не проглотил.

Потом я решил устроить ему жилье. Я часто видел, как сестра возится со своей куклой, сооружая ей постельку. Вскоре я перетащил свое зимнее пальтишко за печку, где высиживала цыплят наседка. "Хруп, хруп", — тревожно закудахтала наседка и клюнула в нос любопытного щенка, который, зацепившись передними лапками за край ящика, пытался узнать, кто это издает такие таинственные звуки. Щенок жалобно заскулил и бросился прочь от ящика. Тут вошла мать и весь мой труд пропал даром.

— Акаары (дурак), — обругала она меня по-якутски, — испортишь свое новое пальто. Постели сено в сенях.

Она схватила животное за шиворот и вытащила в сени.

— Дома собаку нельзя держать, избалуется, — строго сказал отец вечером, когда я снова притащил щенка в избу.
— Ты ему построй домик во дворе, найди мисочку, чтобы кормить, и привяжи. Он еще мал и глуп, убежит куда-нибудь, а там его собаки загрызут.

Мне стало страшно, когда я представил моего щенка торчащим из пасти огромного пса вроде соседского Кол­чана, который все время гремел железной цепью и был зол на весь мир. Говорили, что он ходит на медведя. Стоит его освободить от цепи, как начинаются скандалы: чью-нибудь курицу загрызет, устроит драки с другими собаками. В то же время мне стало грустно, а вдруг мой щенок вырастет и станет таким же злым, как Колчан.

— Как же ты назовешь своего щенка? — поинтересовался отец.

Я задумался, в голове мигом пронеслись почти все клички собак, живущих в селе: Белка, Шарик, Колчан, Турпан, Ночка, Радиола. Соболь... Мне хотелось какой-то необычной клички. Я посмотрел на потолок, затем на стену, и вдруг попалась мне на глаза папиросная коробка, лежащая на подоконнике. В ней я хранил конфетные фантики. На коробке было написано: "Казбек". Как-то я спросил отца:
  • Папа, а что такое Казбек?
  • Это, сынок, большая гора на Кавказе.

Я тогда имел смутное представление о горах. Лишь только в ясный день видел далеко над лесом темно-синие бугры, которых люди называли горами, сопками... Мне казалось, что до них можно легко за день дойти, что высотой они примерно раза в три больше высокой лиственницы, всего лишь...
  • Папа, а высота этой горы сколько метров?
  • Какие там метры, она выше семи километров, а это семь тысяч метров!

Я был страшно удивлен: самая большая лиственница, я знал, примерно двадцать пять метров, имел также кое-какое представление о километре — это, если идти берегом, то будет полповорота реки. А если на гору высотой в семь километров посмотреть, на самую макушку, то, пожалуй, шапка с головы слетит. С тех пор зародилось во мне желание поехать на этот Кавказ и взобраться на вершину Казбека, конечно, когда я стану взрослым.

— Я назову его Казбеком! — торжественно провозгласил
я и позвал: — Казбек! Казбек, куть, куть!

Щенок, услышав мой голос, перестал играть болотными сапогами отца и, приветливо махая хвостиком, заковылял ко мне.

— Разве это кличка собаки — Казбек? — поджала губы
ворчливо мать.

А отец понимающе усмехнулся:

— Ну, пусть будет Казбек, собака-гора.

После ужина я вынес "собаку-гору" в ушанке во двор, где из фанерного ящика устроил ему жилище, устлав дно сухим сеном и старыми тряпками.

Ночью я неожиданно проснулся. В избе царил полумрак, а окна светлыми квадратами выделялись на стенах — стояли белые ночи. Если я просыпаюсь ночью, то мне всегда становится жутковато — я страшно боюсь привидений. Сжавшись калачиком — так, что мои худые колени упираются в подбородок, я закрываюсь обычно с головой и стараюсь как можно быстрее заснуть. Но сейчас я вспомнил о щенке и подумал: а вдруг и он лежит и тоже дрожит от страха? Надев тапки на босу ногу, дрожа от холода и страха, я вышел на улицу. Щенок мирно посапывал, прикрыв мордочку лапой. При виде маленького и отважного щенка мои страхи пропали, уступив место чувству умиления и нежности. Осторожно прижав его, полусонного, к груди, я вернулся в неостывшую еще постель и спокойно заснул в обнимку с щенком, который, видно, приняв меня за свою мать, уткнулся мне в шею своим влажным и прохладным носом.

Утром мне попало, главным образом, от матери. Бабушка же любила меня и частенько баловала. Отец снисходительно посмеивался: он-то знал, что холодными зимними ночами охотники в лесу спят в плотном окружении собак, как за теплыми стенами. Сколько раз собаки таким образом спасали человека от опасности замерзнуть холодной ночью в пургу.


Скоро мы с щенком стали неразлучными друзьями. Бабушка прутиком отучила щенка справлять нужду в избе, хотя я пытался защитить его от подобных экзекуций и всегда тут же прибирал за ним. Теперь, если он находился в избе, а ему необходимо было во двор, он подходил к двери и начинал скулить и поскребывать. Казбек один не отваживался далеко уходить за пределы двора, и, если его

что-то пугало, он серым комочком откатывался во двор, подбегал ко мне или к бабушке. Мою маму он побаивался. Со мной же мог пойти хоть на край света и даже грозно рычать на больших собак. Охотничьи собаки очень редко нападают на человека, а тем более на ребенка, и потому я всегда смело бросался Казбеку на выручку, если какая-нибудь собака играючи задавала ему трепку.

Меня так привыкли видеть с Казбеком, что если мать искала меня по деревне, ей отвечали, что видели Казбека там-то, значит, где-то рядом был я.

С Казбеком мы играли в разные игры, особенно любили и фу в охоту. В нашем селе валялось по улице много утиных, гусиных и. даже лебединых крыльев. Мы, мальчики, собирали их, и при игре в охотников каждое крылышко считалось убитой нами уткой, и чем больше перьев у тебя, тем больше твоя добыча. А в избах крылышки часто использовались как веники. Казбек разгрыз несколько таких веников, разбрасывая перья по всей избе, пока бабушка не отучила его заниматься разбоем.

Я набирал крылышки, подбрасывал их высоко в воздух и из деревянной палки вместо ружья "стрелял" по ним и громко кричал, подражая звуку выстрела: "Пуф!" и тут же командовал Казбеку: "Неси!" А он, вместо того чтобы принести мне, накидывался на крылышки, как на злейших врагов, и разгрызал их, вся его вострая мордочка оказы­валась в утином пуху. Сколько я ни бился с ним, не мог научить приносить крылышки мне, пока не посмотрел какой-то фильм, где дрессировщик учил собаку всяким прыжкам и стойке на задних лапах, поощряя ее куском сахара и гладя по голове. Я запасся полными карманами кускового сахара и оправился учить Казбека. После того, как я "подстрелил" крылышко, Казбек, как обычно, бросился, чтобы разгрызть. Но только он схватил "добычу", я подбежал к нему и, ласково уговаривая отдать мне кры­лышко, одной рукой отбирал у него добычу, а другой совал ему сахар. Казбек обожал сладости не меньше меня. С этих пор ученье пошло успешно. Казбек не разгрызал крылыш­ки, а бережно нес их мне и получал кусок сахара. Через несколько дней я получил хорошую порку прутиком от матери, когда обнаружилось, когда обнаружился, что исчез месячный запас сахара. Все ужаснулись. Бабушка вспомнила времена, когда она ела сахар раз в год по небольшому кусочку. Сначала заподозрили Казбека и хотели его наказать. Но я чистосердечно во всем признался. Думал, что взрослые даже обрадуются, что я так ловко научил Казбека носить крылышки. Но даже бабушка поддержала маму, единственно только о чем она просила, чтобы мать меня не сильно била. С зареванным лицом я выскочил на улицу и спрятался в амбаре. За мной незаметно прокрался и щенок, которого я обнаружил только по его глубоким вздохам. Видно, по какой-то собачьей интуиции он чувствовал мое горе. Я прижал его к лицу и заплакал еще злее и тише, чтобы не услыхали мать и бабушка. Казбек шершавым языком лизал мое лицо. Прикосновение его языка было нежным, как материнская ласка.

Снова и снова я прокручивал в памяти унизительную сцену... Мать стегает меня прутиком по голым ногам, а бабушка, как лыжник, носится вокруг и приговаривает: "Так его, так его! Только не сильно. Месячный запас скормил, и кому!.. В старину за это убивали. Только не сильно! Так его..."

Мать обычно держала в строгости меня, но никогда не била. Но сегодня... Ее лицо — злое и в то же время охваченное какой-то жалостью ко мне, казалось, будто она не меня бьет, а ее бьют.

— Убежим мы от них, Казбек, — шептал я сквозь слезы щенку — завтра же!.. Столкнем лодку и поплывем вниз по течению. И пусть они живут без нас.

Тут я представил испуганные лица мамы и бабушки и от жалости к ним буквально потонул в слезах. Мы с Каз­беком забрались в самый угол амбара, укрылись оленьими шкурами и незаметно уснули.

После обильных слез крепко спится, и мы с Казбеком не слышали, как мама, зайдя в амбар, тревожно окликала то меня, то Казбека. Мы были укрыты толстым слоем шкур, заглушивших почти все звуки, кроме мышиного писка под амбаром. Проснулись мы лишь тогда, когда вся деревня была охвачена беспокойством и все искали меня и Казбека. Мать и бабушка совсем сбились с ног. Проснулись мы от шума, кто-то раскидывал шкуры над нами. Это была моя сестра. Как-то играя с ней, мы здесь прятались от взрослых, и она решила проверить этот угол. На ее радостный крик, хлюпая своими сапогами-скороходами, прибежала мама. Вытаращенные глаза ее сияли, словно наконец она нашла своего пропавшего теленка. Вкатилась неслышно, как на лыжах, с виноватой улыбкой бабушка. Я сам потянулся к ним и тотчас же заплакал, вспомнив, как я о них плохо думал, а они такие хорошие, добрые, теплые...


Начало августа было жарким, и все ребята околачивались на берегу: ловили с лодок удочками рыбу, подростки купались. Девочки, пришедшие с ведрами за водой, ловили мальков, которых около берега уйма, и ловить их очень просто: опустишь ведро в речку так, чтоб оно лежало на боку и было полностью скрыто под водой, а ручку ведерка не выпускаешь из руки, сам лежишь на скамейке лодки и наблюдаешь. Глупые мальки из чистого любопытства заплывают в ведерко, и тут надо рывком выдернуть его из воды — мальки проворней успевают выскочить, а остальные оказываются в ловушке. Ими можно кормить кур.

Я несколько раз, по примеру отца, бросал уже подрос­шего щенка в воду, и он всегда спокойно выплывал на берег, деловито отряхивался и, виляя мокрым хвостиком, подбегал ко мне ластиться. Вскоре он научился заплывать и брать брошенную мной палочку недалеко от берега. По мере возможности я старался вознаградить его конфеткой или сахаром.

Как-то жарким днем мы с Казбеком крутились на берегу. Я рассказывал своим сверстникам про пароходы, описывал, как они пыхтят и как шлепают по воде плицами.

— Как они, такие тяжелые и железные, могут двигаться такими маленькими колесами?

— усомнился мой приятель Коля.

— Очень просто... вот так, — и я руками показал, как загребают воду лопасти колес.

— А ты бы так поплыл? — задал мне коварный вопрос большеголовый Гриша.

Я вообще не умел плавать, да и купаться мне строго запрещала мама. Но тут я сам себя раззадорил.

— Конечно, — запальчиво сказал я. — Еще как!

Тут я представил себе, как я спокойно пароходиком плыву и при этом важно отдуваюсь.
  • А ты покажи, — заинтересовались ребята.
  • Сейчас, — почти не раздумывая, ответил я и полез в лодку на самую корму. А так как я ни разу не купался в речке, то я даже забыл раздеться. И только когда я бросился кормы в воду, в голове мелькнула мысль: "Попадет за мокрую одежду". Я упал плашмя в воду, как падают бревна, только брызги разлетелись в разные стороны. Конечно, тут же забыл, как вертят колесами пароходы, и, захлебываясь, стал отчаянно барахтаться. Мои сверстники с интересом смотрели с берега, и ждали, когда же я поплыву пароходиком.

Только Казбек, думая, что это какая-то новая игра, быстро поплыл с берега ко мне. Я уже нахлебался порядочно воды и ничего не соображал. С отчаянием утопающего я подмял под себя подплывшего щенка, и мы вместе начали тонуть. Моим же сверстникам все это показалось забавным, и они принялись отчаянно хохотать, а Колька, тот прямо так и покатился по берегу от хохота. Вероятно, его рассме­шила моя рожа с выпученными глазами и с широко рас­крытым ртом, время от времени появляющаяся из-под воды. А может, развеселил их перепуганный Казбек, кото­рый, как мячик, ускользал из-под меня и объявлялся то слева, то справа, снова подминаемый мной...

Вероятно, все это кончилось бы очень печально, не заметь моего барахтанья Спиридончик. Он в три прыжка очутился в воде рядом со мной (кстати, воды ему там было чуть выше колен) и за шиворот вытащил меня и щенка на берег. Я наглотался воды — меня тошнило, перед глазами плыли красные круги. Мокрые и обессиленные, мы с Каз­беком валялись на берегу, пока не примчались перепу­ганные мать, бабушка и за ними вприпрыжку моя сестра. А ведь не будь рядом Казбека, вероятно, я недолго бы продержался на воде.

Кроме возни около реки мы с Казбеком днем иногда ловили бабочек, а по вечерам — белых мотыльков. "Дохул, дохул, кэлук, кэлук", — раздались детские голоса на опушке леса. В переводе буквально означает: "Бабочка, бабочка, приди!" Вообще, трудно адекватно перевести этот оклик на русский язык, ведь это в юкагирских словах существует какая-то мистическая вера, что у бабочек есть душа, что они могут услышать и прилететь, как прилетают утки на кряканье охотников. Ловцы бабочек ходят с железной баночкой в одной руке, а в другой держат зеленую ветку. Из баночки раздается жужжание и беспорядочный шелест крыльев, радующий владельца.

По вечерам в белых сумерках можно услышать: "Уру-мячи, кэлук" ("урумячи" — якутское слово, означающее небольшого мотылька). Его хорошо ловить ладошкой.

Вечером по всему селу растапливают летние печурки, дым стелется по земле, смешиваясь с туманом, поднимаю­щимся из реки, в воздухе пахнет жареной рыбой, нава­ристым утиным супом и даже на собак находит лирическое настроение. На улицах становится таинственно и страшновато, слышен лишь смех гуляющей молодежи. В такие часы мы с Казбеком, уставшие от беготни, идем на покой. Лето в играх с Казбеком промелькнуло незаметно быстро. Уж клинья улетающих гусей пронзают поблекшее небо. Казбек заметно подрос и наконец определился в окраске шерсти: темно-серая спина, рыжеватые подпалины боков, светлая окраска острой мордочки и рыжеватая грудь, обвисшие уши. Отец все чаще останавливал свой задум­чивый взгляд на нем и вслух размышлял:

— Для обыкновенной лайки он крупен и даже очень смышлен, вот только его, кажется, совсем избаловал сын. Незаметно подошло первое сентября, и мне надо было идти в подготовительный класс. Все дело в том, что тогда В селе не было детского сада, а многие ребятишки плохо знали русский язык, и вот в этих подготовительных классах обучали детей более или менее правильному русскому языку. У нас в селе была начальная русская школа. Уроки в подготовительном классе выглядели примерно так: учи­тель брал в руки карандаш и, показывая классу, говорил: "Это, дети, карандаш". Таким образом он показывал тетрадь, резинку, ручку — почти все предметы, какие попались ему на глаза. Учителей было всего двое, и поэтому одном помещении проходили уроки одновременно для ;ух классов — подготовительные классы занимались вместе второклассниками, первоклассники — с третьеклассниками и только четвероклассники занимались после обеда дельно.

Портфели в то время были предметом роскоши, и бабушка из мешковины сшила мне сумку с длинной лямкой. Вели бы сейчас я с этой сумкой появился в Москве, то вряд ли кто удивился, а кто-нибудь даже восхитился бы — какая модная сумка. Бабушка расшила ее бисером, а края оторочила горностаевой шкуркой. Первого сентября, набив сумку тетрадями и букварем, доставшимся мне по на­следству от сестры, я в сопровождении своей собаки отпра­вился самостоятельно в школу. Одели меня в новые брюки и рубашку, только кепка была старая и вся обкусанная Казбеком. Летом я заставлял его таскать кепку повсюду за мной.

Уроки в подготовительном классе мне показались скучными, ибо я с самого детства хорошо говорил по-русски, по-якутски и по-юкагирски. Дома, в небольшом "вавилонском" смешении языков, мы с сестрой чувствовали себя к рыбы в воде. Уроки в подготовительном классе показали, и сам учитель понял, что меня не надо учить рус­скому языку. Он в тетради в косую линейку нарисовал мне несколько прямых палочек и наказал покрыть ими всю страницу. Я, высунув язык, принялся за дело, но, не поняв задания, расчертил всю страницу, во всю длину ее бледно-голубых косых линий. Буквально через десять минут я закричал:

— Михаил Михайлович, я все сделал!

Увидев мою старательно разлинованную тетрадь, учитель прыснул, сдерживая смех. Вторую страницу я заполнил правильно в пять минут и опять горделиво захвастался:

— Михаил Михайлович, я уже закончил!

За окном недоуменно гулял Казбек. Мне стало скучно, и я, снова высоко подняв руку, попросился:

— Можно мне пойти домой? Меня Казбек ждет.
Второклассников это страшно рассмешило. Учитель

растерянно посмотрел на меня, словно он думал о чем-то другом. К удивлению второклассников, он меня отпустил, медленно проговорив:

— Да, пожалуй, ты можешь идти. Завтра перед занятиями подойдешь ко мне.

Казбек встретил меня радостным лаем и сразу начал трепать сумку. Я засунул ее в пасть поглубже и приказал нести домой. Я шел, держа руки в карманах брюк и выпятив грудь, а впереди меня бежал Казбек, неся в зубах сумку. Мать ахнула:

— Ты удрал с уроков? Зачем собаке сумку отдал?.. На­ верно, там чернильница опрокинулась, да и тетради все обкусаны?

Мать угостила меня по задней части приличным шлеп­ком, да и Казбеку досталось. Но это не омрачило моей радости, я гордо сказал:

— Меня отпустили.

Мать высыпала на стол содержимое сумки, куда я, кроме тетрадей и букваря, положил рогатку, деревянную свис­тульку и конфеты. Тетради сильно изжеваны и залиты чернилами, конфеты обмусолены. Мне стало ясно, почему Казбек так сладострастно комкал мою сумку. Но я на него не рассердился и отдал ему все конфеты.

На следующий день от учителя я узнал, что зачислен в первый класс. Учился я легко. Казбек всегда после уроков дожидался меня возле школы. Он теперь, зная, что я про­буду несколько часов в школе, приходил только к концу моих занятий. Сумку я ему больше не доверял, и он носил за мной сначала картуз, затем шапку, а когда стало холодно, я ему мог дать только одну из своих рукавиц.

Зимой бабушка сшила мне ярко-рыжую лисью шапку. Она была мне чуть велика. Шапка сползала мне на глаза, и все время приходилось задирать ее вверх. Этот головной убор стал предметом моей гордости, да и мать была довольна — теперь она могла издалека распознать меня по ярко-рыжей шапке.

В нашем селе был интернат для детей, родители которых кочевали с оленьим стадом, уезжали на зиму на охотничьи угодья. Для кухни дети сами носили воду из проруби, благо, интернат стоял недалеко от берега. Обычно пробивали две проруби — одну для скота, вторую для людей.

Однажды я увязался с ними, вызвавшись помочь принести воду, за мной последовал, как всегда, и Казбек. Было морозно, около сорока градусов. С утра гуляла небольшая поземка. При таком морозе вода в проруби сразу, как только наберут ведра, начинает на глазах схватываться тонкой коркой льда, и человек, пришедший к проруби спустя полчаса, должен пешней, воткнутой в снег недалеко от проруби, пробить корку льда уже порядочной толщины.

Я важно шагал впереди всех, засунув руки в карманы, в лисьей шапке по самые глаза. Ребята, оживленно разгова­ривая, несли ведра за мной. Поземка запорошила тропинку к проруби. Занятый все время сползающей шапкой, я не заметил заметенную прорубь для скота — ахнуть не успел, как очутился по самую шею в воде. К счастью, успел зацепиться руками за края проруби. Я онемел от страха, меня тянуло под лед, шапка наконец полностью закрыла глаза. Я не знал, что делать, ибо ничего не видел, а поправить шапку не было никакой возможности — меня бы мигом унесло под лед.

Ребята очень удивились моему внезапному исчезно­вению. Перед ними лежала лишь рыжая шапка, из-под нее торчали только мои руки. Интернатовцы растерялись, а Казбек, думая, что я забыл свою шапку на дороге, сразу взял ее в зубы и сдернул с меня. Увидев меня с выпучен­ными, как у сваренного карася, глазами, ребята опомнились и, схватив меня за обе руки, враз вытащили на лед. Одежда на мне мигом обледенела на морозе, так что нельзя было ни согнуться, ни шагу ступить. Мои спутники поволокли меня, как бревно, на берег. Рядом весело бежал Казбек и нес мою шапку.

После такого купания я провалялся две недели. Мать и

бабушка всячески меня ублажали. По моей просьбе даже чаще впускали в избу Казбека, которого отец строго-на­строго приказал держать всю зиму на улице, чтобы не приучался к теплу. Шерсть Казбека была явно короче, чем у обычных северных лаек, но густая. Впрочем, особо от мороза он не страдал. Отец снес уютную конуру, устроен­ную мной для Казбека, и разрешил лишь сена ему на подстилку. Казбек сворачивался калачиком, хвостом укрывал свою мордочку. К утру он покрывался толстым слоем инея.

Влетев в избу вместе с клубами морозного воздуха, Казбек спешил спрятаться под мою кровать, опасаясь, что его тут же выгонят наружу, и там нервно постукивал хвостом по полу. Через некоторое время, отогревшись и осмелев, высовывал сначала свою хитрую мордочку и боязливо оглядывался, вскоре он полностью вылезал из-под кровати и начинал прыгать возле меня, вызывая меня с ним поиграть.

— Не гладь его, он холодный, совсем простудишься, — ворчала мать.

Я вытаскивал из-под подушки гостинец, припрятанный для Казбека, и угощал своего мохнатого друга. В благо­дарность он лизал мои руки и пытался, подпрыгнув, достать до лица.

После зимних каникул я в одной книге вычитал, что человек может обойтись без еды около сорока дней. Меня это поразило, и я тайком от всех решил ничего не есть, хотя бы недели две. Неделю мне удалось всякими правдами-неправдами ничего не есть. Я говорил, что ел в интернате, у соседей, у друга моего Коли. Иногда, стоило только матери отойти, я сливал суп обратно в кастрюлю или в помойное ведро. Жареную рыбу или мясо прятал в кожаный мешочек для своей собаки. Пил только чай, да и то без сахара. К концу недели у меня кружилась голова, ноги были как ватные. Я рос худым и болезненным мальчиком, а тут совсем осунулся. Это не на шутку встревожило бабушку и маму, и они всячески старались накормить меня и не очень-то верили, что я пообедал в интернате или у соседей. На восьмой день, очередной раз избежав обеда и вытащив кусок жареной рыбы Казбеку, я решил пройти на лыжах на ту сторону реки. День стоял ясный и морозный. Отец из лиственничных досок сделал мне широкие охотничьи лыжи, но не обил их оленьей шкурой. На охотничьих лыжах, обитых шкурой, можно спокойно подняться на сопки, а скатиться назад мешает шерсть. В голове у меня приятно шумело, ноги подгибались, меня качало, но я был полон решимости ещё неделю голодать.

Мы с Казбеком благополучно добрались до середины реки, но тут одна лыжа носом глубоко ушла в снег, и я повалился на бок. Вторая лыжа зашла за переднюю. В общем, все переплелось. И сколько я ни барахтался, лежал, как связанный по ногам, а верхняя часть тела всё глубже и глубже уходила в снег. Из охотничьих рассказов я знал, что таким образом погибают даже опытные охотники, но не очень-то верил этому. Думал, если руки свободны, то всегда можно освободиться от лыж. Теперь я сам убедился, что так можно пропасть. Казбек бегал вокруг и лаем воодушевлял меня. От бестолковых движений я быстро устал. К тому же после семидневного голода я был слаб, как цыпленок, и решил отдохнуть, сладкая истома охватила меня, я закрыл глаза и меня тут же потянуло ко сну.

Очнулся я только дома, когда мне растирали ноги, руки, лицо снегом.

...Когда я перестал барахтаться, Казбек, почуяв неладное, побежал домой и во дворе стал громко скулить и лаять. Бабка с матерью, увидев Казбека без меня, да к тому же явно чем-то встревоженного, выскочили во двор. Казбек нетерпеливо лаял и хватал бабушку за подол, словно куда-то их звал. Бабушка, прожившая долгую кочевую жизнь и хорошо знавшая собак, крикнула матери, чтобы она одевалась, сама тут же бросилась вслед собаке в одной лёгкой заячьей душегрейке. С берега было видно, что посреди реки лежит неподвижно что-то чёрное... С по­мощью соседей я был доставлен домой. Так бесславно ча кончился мой опыт с голоданием.


В марте месяце у нас снег даже не думает таять, но ярко и тепло светит солнышко. После февральских поземок выросли огромные сугробы. Возле школьного забора, куда, расчищая двор, забрасывали снег, образовался длинный слежавшийся сугроб высотой около двух метров. Снег был так плотно утоптан, и мы, школьники, постоянно играли на нем. Совместными усилиями мы этот сугроб превратили в крепость, отрыли в нем подземные ходы, из плотных снежных кирпичиков возвели стены. Здесь мы частенько играли в снежки.

Как-то после занятий, когда ещё никого из сверстников не было на школьном дворе, мы с Казбеком забрались на крепость и поползли по подземному ходу. Когда мы были примерно в середине подземного хода, стайка школьников, хохоча, взобралась на крепость и стала играть в снежки. Тут потолок подземного хода не выдержал и обвалился: мы оказались погребенными. А ничего не подозревавшие ребята продолжали свою весёлую возню. Сразу стало тяжело дышать, меня прошиб пот. Я стоял на четвереньках и слышал отрывистое дыхание Казбека позади себя.

Я не мог пошевелить ни руками, ни ногами. На моей спине лежал полуметровый слой плотного снега. Кричать было бесполезно. Но воздух, очевидно, все-таки про­сачивался сквозь небольшие трещины.

У Казбека же, находившегося в менее отчаянном положении, чем я, ибо вся тяжесть пришлась на мою спину, видно, сработал древний инстинкт: во время пурги часто заносит толстым снегом человека и его собак, попавших в ненастье. Иногда они по три дня сидят под снегом, пока не кончится пурга, затем совместными усилиями начинают выбираться из толщи снега. Слышу: за моей спиной кто-то скребется и сыплет снег на мои ноги — это Казбек начал пробиваться сквозь плотный снег. "Казбек, вперед, вперед", — старался подбодрить его я, задыхаясь от нехват­ки воздуха. Казбек удвоил свои усилия. Через две минуты волна свежего воздуха ворвалась в наше "подземелье". Если бы перед ребятами появился из-под снега сам абаасы (якутский черт), они бы меньше испугались. Все закричали от страха и разбежались. Только издали, признав Казбека, они вернулись, и через минуту я, полузадохнувшийся, был извлечен из снежного плена.

Бабушка и мать, узнав о происшедшем, буквально затис­кали Казбека. А сестра сказала:

— Казбек совсем как человек! — и, немного подумав, в
рифму добавила: — Казбек-человек.

Это всем страшно понравилось, особенно мне. Я неустанно гладил Казбека и повторял:

— Казбек-человек...

Вскоре в поселок вернулись охотники. Когда отец узнал все про меня и собаку, он сказал:

— Вот не ожидал! А я думал, что сын совсем испортит собаку. Ну, Казбек-человек, в это лето возьму тебя на охоту вместе с твоим хозяином.

В начале мая еще прочно лежит лед на реке, обычно ледоход начинается в последней декаде мая, а в лесу лишь на полянах кое-где появляются прогалины черной земли, пахнущие солоноватым и пряноватым потом.

На реке между посиневшим льдом и галечным берегом появляется узкая полоска темной воды, наполняя сердца Людей радостью ожидания первых перелетных птиц. И эта полоска с каждым днем становится все шире. Давно уже начищены и смазаны дробовики, заряжены ружья, при­готовлены сети и болотные сапоги. На берегу пылают кос­тры, пахнет паклей и смолой — это смолят тяжелые деревянные лодки.

Счастливым считается человек, первым увидевший стаю перелетных птиц. Обычно первыми прилетают лебеди и гуси.

Летят, летят, — раздается в селе, и сотни пар глаз, охваченные одним волнением, вглядываются в холодные просторы неба, где усталым, нестройным треугольником летят птицы, гортанным криком приветствуя свою засне­женную родину. С земли до них доносятся ответные приветствия. Взрослые, ошалев от радости, кричат и машут ИМ шапками, как дети. А мальчишки, сложив вместе ладошки так, чтобы внутри образовалась пустота, дуют в щели, и получается густой свист, похожий на лебединый Крик.

Какая страсть ведет птиц в еще не освободившиеся от снега родные края, где подчас они погибают от весенних чаморозков, где еще им нечем питаться. Но они летят и летят, с каждым днем все гуще и уверенней пронизывая небо с юга на север.

Перед началом охоты я работаю не покладая рук. Отец заставляет меня нарезать пыжерезкой войлочные и картон­ные пыжи. На небольшом деревянном чурбанчике я превращаю старые валенки в решето, такая же участь ждет И картонные ящики. Изрешеченные части валенок и кар­тона валяются по всей избе. Затем мы с отцом начинаем заряжать патроны — это целое искусство: надо осторожно набить капсюли на металлические гильзы. Если наполнить капсюль хлебным мякишем, прицепить к острию гвоздя, затем с небольшой высоты бросить на пол, раздается не­большой взрыв. Я припрятывал от отца десятки капсюлей и за амбаром производил серию взрывов к великому неудовольствию кур и петуха.

В июне, когда прошел ледоход и почти все мужчины были на охоте, напротив школы около песчаного островка села стая уток. Все детишки страшно разволновались: кое-кто стал бросать в них камнями. Но до уток было около ста пятидесяти метров, так что они преспокойно плавали, окуная головы в воду. Я метнулся к амбару, где лежала отцовская мелкашка (малокалиберная винтовка), у меня же было припрятано несколько патронов.

За мной погналась бабка:
  • Куда ты, разбойник? Людей перестреляешь! Целься только в грудь... Планку не забудь...
  • Утки, утки, — кричал я, волоча за собой винтовку, которая была длиннее меня раза в полтора. До этого я уже несколько раз стрелял из мелкашки. Я присел на корточки
    и, поставив прицел на сто пятьдесят метров, долго ловил в прорези мушку и черные пятна уток. Я расстрелял все патроны и даже видел фонтанчики от выстрелов возле уток.
    Утки каждый раз недоуменно крутили головами. Бабка стояла рядом и при каждом выстреле приговаривала по-юкагирски:
  • Господь, помоги.

Но вот раздался выстрел дробовика, и я заметил по сизому дыму ветку, прокравшуюся вдоль противоположного берега к уткам. Утки тяжело поднялись, оставив две или три черные тушки на воде, сразу перевернувшиеся кверху белым брюхом.

Когда ветка причалила, бабушка подошла и о чем-то поговорила с веселым круглолицым молодым парнем по имени Илья. Наконец, торжественно неся на вытянутых руках молодого мертвого селезня, поднялась на берег:

— Смотри, это ты убил. Мне Илья так сказал.

От радости я пустился в пляс, сотрясая мелкашкой как копьем, вместе со мной запрыгал и Казбек. Ноздри его раздувались от любопытства, он все старался обнюхать утку.

— Как ты обращаешься с ружьем? — ругалась бабка. — Вдруг оно выстрелит и кого-нибудь убьет? — но тут же сменила гнев на милость и просияла: — Теперь ты на­стоящий охотник.

Вечером мать торжественно подала мне первому, как мужчине, лучшие куски утятины — лопатки и ножку. Мать и бабушка ласково смотрели на меня и всячески старались услужить мне. Сестра сгорала от зависти и с благоговением смотрела на меня.

С тех пор прошло много лет, но и теперь меня мучают сомнения. Вправду ли я убил тогда утку или это был трофей Ильи? О чем они говорили с бабушкой? Но теперь уже не до'шиться правды — бабушка умерла в девяносто пять лет, п Илья утонул, перевернувшись с веткой. Но тогда я был умерен, что это я убил. До сих пор вспоминаю белые фонтанчики от выстрелов возле уток. Может быть, действи­тельно я тогда убил утку?

Я собрал утиные косточки и отнес их Казбеку, но он, обнюхан, презрительно отвернулся.

Хороший будет утконос, — похвалила бабушка. — Видишь, он не ест ни утятины, ни утиных косточек, даже отказывается есть еду, где есть утиные косточки. Утконосы никогда не едят уток, даже если они очень голодны.

В июне у нас начинаются грозы, частенько бывает град или дождь, переходящий в снег. Я очень боялся грома и

молнии

Бабушка, что это там громыхает и сверкает?

— Это Илья-пророк катается по небу на своей колеснице, а молнии — это искры, высекаемые его колес­ницей, — объясняла бабушка.

— Бабушка, вот небо раскалывается, а может оно насовсем расколоться и упасть на землю?

— Конечно, может.

— Л Илья-пророк тогда с колесницей провалится к нам на землю? — задавал я свои глупые вопросы. Они ставили бабушку в тупик, но ненадолго.

— Нет, не провалится. Он же бог, он улетит куда захочет.
Перед грозой обычно поднимается ветер и куры спешат спрягаться в курятнике. В страхе бежим домой и мы с Казбеком. Я верил бабушкиным словам, и мне казалось, что небо может развалиться и огромные серые ватные куски упадут на землю. А такого маленького мальчика, как я, они могут просто придавить. Вот дом, пожалуй, не раздавят. Я представлял, как эти серые огромные куски валяются на дворе: взрослые ходят и ругаются, а мы, дети, играем среди этих глыб в прятки. Вот синее небо никогда не расколется, потому что при ясном дне Илья-пророк не любит разъез­жать по небу. А где он бывает в ясные дни, я понятия не имел. И, вообще, как-то не задавался таким вопросом.

Летом возле берега отец приучал нас с Казбеком плавать на ветке. Сначала он меня одного посадил — ветка подо мной запрыгала, как норовистый конь под неопытным седоком.

— В ветке надо сидеть спокойно, не вертеться в разные
стороны, — объяснял отец, — а то мигом в воде очутишься.

Затем мы плавали с отцом: я сидел за его спиной и боялся шелохнуться. Но чем тяжелее груз, тем устойчивее ветка. Я со страхом наблюдал, как мы удаляемся от берега к середине реки, и вспоминал, как я "плыл" пароходиком. До этого случая я не понимал, как это могут люди тонуть. Я думал, как бы ни была глубока река, все равно она имеет дно. Вот, к примеру, ты утонул и попал на дно реки, так иди спокойно по дну реки в сторону берега, не можешь идти — ползи.

Вокруг нас холодная и темная вода, и кажется, что у нее нет дна.

— Как это рыбы живут в холодной и темной воде? — думал я с тоской. — Если перевернемся, надо будет хвататься за ветку, она деревянная, не потонет, а отец меня спасет.

Для меня отец был всемогущ.

Когда же мы взяли Казбека (отец его посадил впереди себя), мы из-за него перевернулись тут же, недалеко от берега. Все это явно входило в программу обучения и не удивило отца.

— Ыт с... (собачье г...), — выругался отец по-якутски. Он разговаривал с собакой только по-якутски или по-юкагирски.

— Сыт, сыт, сыт (лежи, лежи, лежи), — кричал он на Казбека по-якутски, когда мы, мокрые, выехали тут же снова на ветке. — Ходок, ходок (лежи, лежи), — дублировал он

по-юкагирски. Казбек быстро понял, что от него требуется, так как вмешивался и я, крича дискантом по-русски:
— Казбек, лежать, лежать!

За год я его научил подавать лапу, носить в зубах мои вещи, по команде ложиться, подавать голос и ходить на задних лапах.

Через день мы с отцом и с двумя собаками поехали к одному из таежных озер поохотиться и половить карасей. Учителем для Казбека он взял свою старую собаку Ласку.

Вообще-то кличка собаке не подходила: во-первых, это был кобель, во-вторых, совсем неласковый. Кроме отца он никого не признавал. Мои ласки он принимал с какой-то брезгливой досадой и весь преображался, когда его ласкал отец.

Мы выехали на три дня. Ветка была явно перегружена вещами: палатка, небольшая железная печурка, мешок с сетями, утиные манки, еда на три дня, ружья и боеприпасы. Конечно, для собак места и вовсе не осталось. Мы поплыли вверх по течению. Казбек сначала жалобно заскулил, затем прыгнул в воду и поплыл за нами, но его относило течением нес дальше и дальше.

— Папа, возьмем Казбека, — умолял я.

— Ничего, ничего, пусть берет пример с Ласки. Ласка побежала по берегу за нами.

— Казбек, назад, по берегу, Казбек, — кричал я, словно он мог понять меня.

Видя, что не догнать нас по воде, Казбек выскочил на берег и жалобным лаем бросился догонять Ласку. Ласка бежала за нами неторопливо, даже с какой-то ленцой, умело выбирая самые легкие тропы, обходя завалы и горы, при сильно крутых берегах взбиралась наверх и бежала проло­женными тропами. Казбек же бежал напролом, жалобно скулил, застревая в завалах, срывался с крутых обрывов, стараясь не терять нас из виду. Его жалобный лай то нагонял нас, то отставал. Стараясь его успокоить, я постоянно его окликал, пока отец не оборвал меня:

—Перестань, никуда Казбек твой не денется. Пусть примыкает и учится у Ласки.

В одном месте нам нужно было пересечь реку.

В душе у меня жил двойной страх — за нас и за Казбека. О Ласке я думал с нескрываемым раздражением, хотя мне нравилось ее спокойствие. Ветка глубоко сидела в воде. По обе стороны ветки я опустил свои руки и старался измерить высоту ветки от поверхности воды в реке. Она была примерно в полторы ладони и постоянно колебалась от мощных взмахов весла, доходя иногда вплавь до трех пальцев. Ласка преспокойно пустилась вплавь через реку за нами, а Казбек сначала засуетился, затем, жалобно повизгивая, поплыл за Лаской, изредка оглядываясь назад, колеблясь: "А не вернуться ли назад?"

Я мысленно подбадривал Казбека и в то же время не забывал со страхом следить за колебанием ветки. Казбек никогда не переплывал реку и, вообще, далеко от берега не заплывал. Когда мы переплыли середину реки, а затем и собаки, я вздохнул с чувством облегчения и тут же почувствовал, как я устал от всех этих переживаний. Ветка приткнулась к низкому илистому берегу у неболь­шого ручейка, впадающего в реку.

— Отсюда до озера метров триста, будем тянуть ветку волоком, — пояснил отец,

вытаскивая толстую веревку и две собачьи упряжки.

Подбежавшая Ласка деловито впряглась в свою упряжку, а Казбек все не мог понять, чего от него хотят, да и упряжка была ему явно велика. Тащить ветку по сыроватой траве было легко, несмотря на то, что Казбек постоянно путался под ногами. Я его постоянно подгонял криком: "Вперед, Казбек, вперед". Отец злобливо ругался. Но вот и Казбек втянулся в работу, и ветка покатилась как по маслу. Несмотря на жаркую погоду, мы с отцом были тепло одеты: в фуражках с накомарниками, в толстых пиджаках (чтобы не покусали комары), в сапогах и рукавицах. Комаров было так много, что спина впереди идущего отца шевелилась, сплошь покрытая комарами. Одним ударом можно было убить сотню. Комары монотонно и противно гудели. Шерсть предохраняла собак от укусов комаров, и только носы, покрытые короткой шерстью, были уязвимы. Время от времени я убивал комаров на носу Казбека, на что он благодарно повизгивал и лизал мои рукавицы.

Мы с отцом быстро поставили палатку, вернее, ставил отец, а я, как это всегда получается при чрезмерном усер­дии, скорее мешал ему: повалил уже закрепленный угол палатки, свернул набок печурку и, если отец просил меня принести какую-то вещь, то приносил ему совсем другую. Пол палатки мы устлали ветками лиственницы, растянули внутри полог из белого плотного материала, под пологом постелили оленьи шкуры.

Приказав мне развести костер и вскипятить воду, отец уплыл на ветке устанавливать сети на карасей.

— Не успеет вода в котелке закипеть, как я привезу рыбу.

И вправду, не минуло и пятнадцати минут, как причалил отец и вытащил на берег десятка два крупных карасей.

— Не успеешь в одном конце сети выпутать карася, как в другом уже два бьются.

Он быстро и ловко почистил и разделал карасей, а я все никак не мог второго дочистить. Первый мой карась уплыл от меня с содранной чешуей, а теперь и второй норовил выскользнуть из моих слабых рук. Я тогда подумал: "Отец, пожалуй, лучше бабушки и мамы рыбу чистит, почему же он дома не помогает маме?".

Караси были толстые, жирные, попадались и с икрой. Я, наверное, съел их не меньше отца и сразу осоловел, захотелось спать.

— Пап, а почему это вдруг на меня лень напала и спать захотелось, ведь еще день?

Отец усмехнулся.

— Это ты наелся ленивых и толстых карасей — вот тебе их лень и передалась. Они ведь то и делают, что едят и спят. Караси могут забраться глубоко в ил, как в заячье
одеяло, и спать.

— Смотри, папа, и Казбеку тоже передалась лень. Брюхо Казбека надулось, и он, услышав свое имя, только лениво покрутил хвостом, закрыв морду от комаров лапами. Лапы Казбека были разбиты и исцарапаны. Мне стало жалко собаку, но было даже лень вставать. "Надо перевязать ему лапы", — подумал я лениво, а вслух спросил отца:

— Папа, а у нас нет бинта или какой-нибудь тряпки? У Казбека передние лапы сильно разбиты. Отец внимательно осмотрел лапы Казбека и сказал:

— Не выдумывай глупости. На собаке должно все само собой заживать. Полижет она свои ранки языком, вот и все. В лесу травку поищет и поест. Собаки, сынок, сами
себе лекари.

Я с трудом заполз под полог, накрылся заячьим одеялом и тут же заснул, думая о ленивых карасях, представляя их в холодном иле.

Мне приснился сон, будто я карась и попался в сети отца. Отец почему-то был похож на паука, он, радостно потирая руки, вынимает меня из сети.

— Папа, папа, это я, Сеня, — кричу я беззвучно "кара­сьими" губами.

Вот я уже на берегу, навстречу отцу бежит Казбек и плотоядно раскрывает пасть, чтобы съесть меня.

— Чо, чо, Казбек (так якуты отгоняют собак), — шепчу я беззвучно и со страхом ощущаю жар его пасти на своем лице...

Тут я проснулся и увидел над собой на самом деле пасть Казбека, прокравшегося под полог и дышащего на меня.

— Чо, чо, Казбек, — во всю глотку закричал и ощупал себя, не превратился ли я действительно в карася.

Было светло. Наступила пора белых ночей. На озере я заметил неподвижных резиновых уток, а на берегу — отца, сидящего за небольшим кустом. В руках он держал дро­бовик. Возле палатки лежал мешок, полный карасей. Карасями были набиты ведро и котелок.

— Ну что, карась, выспался? — засмеялся отец. — Сейчас утки полетят. Сети я уже снял. Карасей так много попалось, что они утопили и запутали все сети.

"Откуда он знает про мой сон? — подумал я, досадуя, что проспал много интересного. Можно было попроситься с отцом и посмотреть, как он вынимает из сетей ленивых карасей. — И почему отец не разленился? — недоумевал я. — Ведь он тоже ел карасей. Наверное, он привык".

В воздухе послышался шум крыльев, и пара уток низко пролетела над манками. Мы с отцом притаились. Утки, удалившись, резко развернулись и полетели прямо на нас.

Отец щелкнул курками.

— Надо стрелять второго — это селезень, а утка пусть выводит утят, — прошептал он мне.

Грохнул выстрел, и на секунду утки исчезли в дыме выстрела. И тут же я увидел камнем падающего селезня и резко взмывающую вверх утку. Селезень еще не упал в воду, как Ласка уже плыла в сторону манков, за ней следом поплыл возбужденный Казбек. Схватив утку, Ласка повернула к берегу, а Казбек бестолково закружился на месте. Поплыл было к манкам, но мы с отцом одновременно закричали: "Чо, чо, Казбек". Он шарахнулся от них и заспешил к берегу. Ласка деловито вылезла на берег и положила утку у самой воды, отошла и буднично отряхнулась, как будто она всю жизнь только и делает, что таскает уток из воды. Казбек выскочил из воды, подбежал к утке и давай ее трепать.
  • Нельзя, Казбек, — закричал я. — Неси ко мне.
  • Чо, чо, Казбек, ыт с... — ругался отец.

Казбек радостно, как будто это он убил и вытащил утку из воды, бросился с ней ко мне. У меня на этот случай был припасен сахар, которым я вознаградил его за труды.

— Молодец, — скупо похвалил его отец.

Он взял веревку и привязал Ласку к лиственнице.

— Теперь посмотрим, на что способен твой Казбек.

Я сразу понял, что задумал отец. Утки не заставили себя ждать. Вскоре на нас стремительно летели трое.

Посреди озера был небольшой островок. Первый выс­трел свалил крайнюю недалеко от островка. Второй выстрел прогремел впустую.

— Подранил, наверно, — вслух высказался отец. — Полетел умирать куда-нибудь.

Ласка для приличия подергалась на привязи и притихла, внимательно глядя на отца. Казбек плыл к утке, все огля­дываясь назад, видно, недоумевал, почему же Ласка не по­плыла.

Раненая утка барахталась около берега, и издали видно было красное пятно, расплывающееся вокруг нее.

"Ей больно", — колыхнулось где-то во мне, но все это подавили охотничий восторг и азарт. Казбек осторожно схватил барахтающуюся утку за крыло и тут же получил удар клювом по носу. В испуге он выпустил ее и шарахнулся было в сторону, но наши крики подстегнули его.
  • Ыл, ыл (возьми, возьми), — кричал отец.
  • Бери, Казбек, тащи сюда, — со стоном молил я.

Казбек решительно приблизился к утке и уже крепко схватил ее. Утка опять стала долбить его клювом. Обезумев от боли, Казбек, видно, зажмурил глаза и поплыл совсем в противоположную сторону, но утку не выпустил. Вскоре он выплыл на островок и с отвращением положил утку у берега. Здесь, придавив ее лапой, он основательно ущемил ее, да так, что она забилась в предсмертной судороге.
  • Вот, болван, — досадовал отец и направился было к ветке, чтобы привезти самому утку, но я закричал:
  • Казбек, принеси ко мне!

Казбек как будто очнулся, вспомнив все наши игры, он схватил утку и быстро поплыл к нам. Мы облегченно вздох­нули.

— Хорошая будет собака, революционная, — обра­довался отец. "Революционная" — у отца высшая мера похвалы.

Казбек вылез на берег и прямо с уткой понесся ко мне, явно рассчитывая на награду. Отцу, видно, было досадно, что Казбек положил утку к моим ногам, а не к его, он слегка нахмурился, но все же погладил мокрую и радостную собаку. Я не обманул ожиданий Казбека и щедро наградил его конфетами, которые припас для себя.

Усталые, плотно поужинав, мы с отцом собрались спать. Под пологом было полным-полно комаров, некоторые тяжело волочили набитые кровью брюшки.

— Это они твоей крови напились, — с укором сказал мне отец. — Перед сном надо сначала убить всех комаров, затем плотнее подоткнуть полог и только тогда ложиться
спать. Плохо подоткнешь — заползут в полог и закусают тебя.

Мы с отцом начали избиение комаров. От них остались только красные пятна на белой ткани. Только теперь я понял, почему у меня так чесались лицо и руки. Руки стали у меня красными, покрылись небольшими волдырями, да и лицо не лучше. Убив всех комаров, мы тут же легли спать, но разъяренный писк их собратьев за пологом долго не давал мне уснуть. Ночью сквозь сон я слышал, как отец кричит на Казбека:

— Чо, чо, Казбек!

Наверное, он пробирался ко мне под полог.

Когда я проснулся, отца уже не было. Солнце нагрело брезентовый верх палатки, и стало душно. Были слышны потрескивание огня и неясный голос отца, привыкшего в одиночестве разговаривать с собаками по-якутски или по-юкагирски. Ощущение счастья переполнило меня, и я навсегда запомнил белый пар над озером, ленивых карасей, равнодушно покачивающихся резиновых уток, одна из которых полузатонула — она была случайно продырявлена дробинкой, двух собак, лежавших возле костра и вни­мающих голосу отца. Казалось, они хотят понять, что это он им говорит.

Это место было хорошо знакомо многим охотникам: это подтверждали толстый слой золы, множество тропинок, ведущих в лес. По одной из них мы перетаскали карасей и уток в хорошо оборудованный погреб. Карасей отец старательно переложил сырым мхом:

— Так они и через три дня будут живыми.

Эти три дня были днями ученичества. Казбек научился таскать уток легко, а вот мне приходилось туго. Разжигая часто сырыми дровами костер или дымокур от комаров, я вечно ходил с заплаканными глазами. Караси так и пы­тались при их чистке и разделке выскользнуть из моих красных рук, покрытых волдырями. На руке я порезал два пальца и обмотал их цветной тряпкой, оторванной от портянок, но от отца ко мне не было никакого снисхож­дения.

— Ты должен стать мужчиной, охотником, — твердилон, и его не мог поколебать даже мой жалкий вид.

Вечером он решил дать мне стрельнуть по уткам из дробовика, а так как мне трудно удержать ружье в руках, он сделал подставку, чтобы я мог положить на нее ствол и стрелять только по плавающим уткам. Сам он стрелял только по летящим.

Две утки, покружив над нашими манками, круто сни­зились и плавно сели неподалеку от чучел. Отец помог мне навести ружье на крайнюю утку. Когда в прорези совпали мушка и утка, я нажал на курок. Грохнул выстрел — отдачей меня опрокинуло навзничь, но я тут же вскочил и в охотничьем азарте закричал:
  • Попал или нет?
  • Попал, попал, — похлопал по плечу меня отец. И только после этого я почувствовал тупую боль в плече, куда упирался приклад, но радость удачи заглушила эту боль. Теперь я с нетерпением ждал, когда же прилетят и сядут утки.

Случилось это не скоро. Отец в это время пошел в лес по каким-то своим делам. Пять уток с шумом опустились буквально рядом с манками. Я хотел было позвать отца, но тут же смекнул, что мой голос может спугнуть стаю. Во рту сразу пересохло. Я приподнял приклад и стал наводить ружье на утку, подплывшую к манкам. От волнения я не обратил внимания, что утка и мушка совпали в прорези, когда она заплыла за резиновый манок, я дернул за курок. Грохнул выстрел, опять опрокинувший меня навзничь. На грохот выскочил из леса отец. На поверхности озера белым брюхом кверху плавала убитая утка и медленно на глазах погружался в воду резиновый манок, продырявленный моим выстрелом.

— Акаары (дурак), — сказал отец, досадуя и в то же время радуясь моему выстрелу. — Одним выстрелом двоих. Неплохо! — рассмеялся он. — Но так надо стрелять, когда сближаются живые утки.

Через три дня мы стали собираться в обратный путь. Уток и карасей было так много, что мы вынуждены были оставить все вещи и сети на месте. Плыли обратно быстро. Только мне было все время страшно: теперь от воды борт ветки в том месте, где сидел я, поднимался всего лишь на три пальца, а при сильных взмахах весла — и того меньше. Мне все казалось, что лодку вот-вот зальет. Собаки бежали исправно. За три дня все раны Казбека зажили. Не зря существует поговорка: "Заживет, как на собаке".

Уже издали, узнав, кто едет, дети, стоящие на берегу, предупредили маму и бабушку. С плохо скрываемой ра­достью они поджидали нас на берегу. Ведь как они трево­жились за меня, первый раз выехавшего на охоту; вдруг я начну баловаться и переверну ветку, случайно подстрелю из ружья человека или собаку. Меня буквально выволокли из ветки, хотя я брыкался и говорил: "Я сам". Отец доверил мне нести ружье, и я под завистливые взгляды сверстников, как заправский охотник, захромав для вида, стал под­ниматься на берег.

При подъеме я споткнулся и растянулся (больно тяжелы были намокшие кирзовые сапоги) под громкий смех ребя­тишек. Красный от стыда, я зашагал дальше, забыв о хромо­те, тем самым вызвав еще больший смех. Но это был смех добродушно-завистливый. Каждый мальчишка желал бы быть на моем месте.

В этот вечер я и моя собака были предметом гордости всей семьи. Приходили к матери поболтать кумушки и, послушав от матери и бабушки преувеличенные рассказы о моих охотничьих похождениях, уходили с утками или карасями в руках. С этих пор Казбек с большим почтением стал относиться к папе, поняв, что именно он является хозяином семьи, и преданно "ел" его глазами, хотя со мною был все также ласков.

Глубокой осенью, когда прочно стала река, Казбек с Лаской ушли на зимнюю охоту с отцом. Я долго смотрел вслед быстро мчавшимся оленям, из-за белой пыли видны были только ветвистые рога да пар, тут же оседавший белым инеем. Сразу как-то стало пусто в мире, рука нащупала в кармане горсть слипшихся карамелек, приготовленных для Казбека, и крепко сжала их. По дороге домой я их скормил какому-то веселому щенку. Он их проглатывал целиком, облизывался и снова вопросительно смотрел на меня.

Только на Новый год приехал отец с богатой добычей. Возмужавший Казбек, прыгнув мне на грудь, свалил с ног и принялся лизать лицо. С трудом отбившись от него, я угостил его конфетами и вкусной колбаской. Он сильно вырос, раздался в груди и вытянулся, научился легко ходить в упряжке, понимал уже якутские и юкагирские приказания отца. Вечерами я, затаив дыхание, слушал рассказы отца о Казбеке. Отец со Спиридончиком подняли из берлоги медведя и он успел зацепить разгоряченного и неопытного Казбека. Ухо собаки повисло лоскутками, но потом все зажило, даже рубцов не видно. Обычно собаки, хорошо идущие на уток, бывают бестолковыми в зимней охоте на белок, соболей, сохатых, но Казбек в этом отношении оказался собакой универсальной.

Теперь ни одна собачья свадьба, ни одна собачья драка не обходилась без него. Взрослые псы не решались нападать на него в одиночку. Всегда в драку ввязывались двое, трое собак, куда подключались и другие. Вот и катится по дороге раз­ношерстный клубок собачьих тел, и уже неизвестно, кто кого кусает. Лай стоит до небес. Частенько Казбек незаметно выскакивал из этого клубка и с интересом наблюдал со сто­роны, чем все это кончится. Кончалось тем, что охотники палками разгоняли совсем взбесившихся собак. При этом каждый хозяин старался бить только свою собаку, чтобы не обидеть хозяев других собак, даже если его собака совсем не виновата в этой грызне. Так что доставалось и Казбеку.

Казбек был хорошим утконосом. Он чуял их, как пчелы чуют издали медовый запах цветов. Бесшумно он рыщет в прибрежной осоке, поднимая оттуда притаившихся уток. Грянет выстрел — Казбек встает на дыбы и высматривает: куда же упадет подбитая утка. Если трава и кустарники мешают этому, то он определяет место по звуку падения утки. Бывало, раненая утка ныряла, завидев собаку. Первое время Казбек терялся: буквально из-под носа исчезает утка, но, привыкнув, приноровился и научился нырять вслед за ней. Редкая собака способна на это.

Начнет отец собираться на охоту — в доме поднимается суматоха: мать несет охотничьи сапоги, бабушка укладывает сети, а моя сестра чинит одежду. Казбеком овладевает беше­ная радость, он старается заглянуть отцу в глаза, прыгает

на грудь.

— Чо, чо, — кричит деланно сердито отец. — Абаасы.

В эти минуты Казбек забывает меня и скупо отвечает на мои ласки. Он весь в будущей охоте.

Отец оскопил Казбека. Обычно охотники оскопляли хороших собак.

— Нечего ему бегать по сучкам да драки устраивать, — оправдывался отец.

И вправду, Казбек остепенился, сделался упитанным, но охотничьи качества при этом не утратил. Отец то ласкал, то кормил, читал целыми часами нотации на якутском и юкагирском языках, иногда стягивал с себя ремень и небольно его стегал, больше для острастки. Чаще всего, обняв его, приговаривал: "Казбек-человек, мин ытым!" ("моя собака" -- по-якут.).

Как-то мы летом были на сенокосе далеко от дома. Я уже перешел в седьмой класс, а сестра — в девятый. С нами в десятиместной палатке жили пожилые якуты, муж с женой: дядя Басылай и тетя Марфа. Вдали от села и от водки на отца было любо-дорого смотреть. Любое дело спорилось в его руках. Делал он все легко, посвистывая или напевая себе под нос. Косил ли он траву, копнил ли сено, метал ли стога — никогда улыбка и шутки не сходили с его уст. Много и интересно он рассказывал случаи из охотничьей жизни. Но однажды к нам, как к передовикам производства, прилетел вертолет: доставил посылки. Вечером отец и дядя Басылай, потирая руки от радости, принялись за пир. Мы просили отца: "Папа, много не пей! Не надо!"

— Не буду, не бойтесь! — смеясь, весело отвечал отец. После второй бутылки они чуть ли не лезли целоваться друг к другу, после третьей разругались. Дядя Басылай отвалился от стола и стал похрапывать. Отец все еще сидел и, ругаясь, допивал четвертую бутылку.

— Сеня, — закричал он, — где ты прячешься, приготовь нам постель. Знаю, знаю, что ты ругаешься. Что ты волком на меня смотришь? Настоящий волчонок. Не смотри на меня так, ремня получишь.

Тут меня прорвало: "Пьяная скотина!" — бросил я ему в лицо.
  • Что, что ты сказал, щенок? — пытаясь отстегнуть ремень, прорычал отец, но ремень не поддавался его пьяным пальцам. Тогда он схватил палку и погнался за мной.
  • Я тебя, щенок, убью, — кричал он пьяно. — Ты забыл, кто я...

С плачем выскочила за мной сестра. Ночь стояла светлая. Несмотря на то, что был сильно пьян, отец уже настигал нас. Все охотники очень быстры.

Палка обрушилась бы на мою голову, если бы внезапно в мощном броске серое тело Казбека не сбило с ног отца. Тут поспели тетя Марфа и дядя Басылай и связали бес-нующего отца. Связанный, он мирно заснул в своей по­стели. Я перебрался в полог сестры.

— Смотри, — заплаканная сестра показала мне, вынув откуда-то из-под подушки нераспечатанную бутылку водки.
Мы оба с ненавистью смотрели на нее, как на гадюку.

— Давай сюда, я утоплю ее в озере, — почувствовав себя старше сестры, сказал я.

Я вышел из палатки, и сразу около меня очутился мокрый от росы Казбек. "Казбек-человек" — и только тут я расплакался злыми и тихими слезами, поглаживая собаку.

Вытерев слезы, я сел в ветку и поплыл к середине озера. Там, долго глядя в темные воды, я поклялся, что никогда не буду пить, и с проклятием погрузил бутылку на дно озера.

Утром, чувствуя, что он что-то натворил, отец был осо­бенно ласков с нами и излишне суетлив. Мы долго хму­рились и крепились, пока наши детские сердца не вы­держали и открылись навстречу ласкам отца. Мы ему с обидой рассказали о его вчерашнем поведении. Он, по­каянно целуя нас, успокаивал:

— Никогда больше этого не будет.

Мы поверили отцу, но увы, это были лишь слова. Вскоре мы с сестрой заметили, как они с дядей Басылаем таин­ственно переговариваются и что-то ищут в палатке. То один, то другой хватался за свою хмельную голову, восклицая: "Четыре на месте, а пятой и следов нет". И тут я пошел на обман. За палаткой за день до этого я разбил пустую бутылку из-под водки.

— Не ищите! — сказал я. — Вашу водку я вылил в воду, а бутылку разбил за палаткой. На секунду их лица каменели от горя, затем отец притворно сказал мне:

— Молодец, но одну-то можно было оставить. Опохмелились бы. От одной ничего бы не было.

Они переглянулись и горестно вздохнули. Потом один, затем другой исчезали за палаткой удостовериться — там ли лежат осколки. В душе я был рад своей лжи, ибо скажи я им правду, наверняка они стали бы нырять в озеро, и в конце концов нашли бы бутылку или выловили бы ее мелкой сетью.

Село наше к тому времени переехало на новое место, поближе к Зырянке. Прежнее место ежегодно в весеннее половодье затоплялось. Отец купил мне одностволку 16-го калибра и латунные гильзы к нему. Бой был хороший — дробинки ложились кучно. Недалеко от села было не­сколько небольших озер. Я уже в это время мог само­стоятельно