Geum.ru

Казбек. Есть такая гора, есть сорт папирос, но в этой небольшой повести это кличка моей собаки. Она дожила до шестнадцати лет. Для собак это глубокая старость

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3
охотиться. Казбек каждый раз с большой радостью ходил со мной. Осенью, после сенокоса, перед отъездом в Зырянку учиться, мы отправлялись обычно с Колей охотиться на эти озера. Я всегда приносил две-три утки, чем несказанно радовал маму, бабушку и сестру.

Мы уже жили в большом трехкомнатном доме, для кур был отдельно построен курятник, в добротном хотоне стояла Дочка, превратившаяся в здоровую корову. Она давала молока в два раза больше, чем другие коровы, Больше всего я был рад, что куры зимой не будут жить с нами: мне страшно надоело пение петуха в пять утра. Отца и бабушку это, наоборот, огорчало: они полюбили эти ранние побудки. Отец каждого очередного петуха называл революцией. Пьяный он ловил петуха и тщетно пытался заставить его петь в неурочное время или же оставлял его а ночь в своей комнате, чтобы насладиться его пением.

С Колей мы должны были вместе учиться в восьмом пассе. Я ему завидовал — у него была двустволка. Когда идешь один охотиться, то утки, издали заметив тебя, отплывают к противоположному краю озера, и если выстрелишь, то дробинки, конечно, до них долетают, но уже не имея своей убойной силы.

Ходишь за утками вокруг озера, ругаясь, а они от тебя не отплывают. Выстрелишь — даже и не думают улетать. Вот до чего обнаглели и ожирели. Идем мы с Колей с ружьями наперевес по разным сторонам озера, заранее торжествуя победу. Утки, конечно, плывут к середине озера, и мы их лупцуем с обеих сторон. Пальбу открываем, как на войне. А если вместе обойти все озера, то можно вернуться с богатой добычей. Правда, я понимал, что больше набьет уток Коля со своей двустволкой. Сначала все шло хорошо. Как мы и ожидали, утки, отплыв к середине, оказались в пределах досягаемости выстрелов, друг они повернули обратно и отплыли далеко от нас

К концу охоты я нес восемь уток, а Коля всего три.

На небе уже светились звезды, когда мы подходили к своим домам. Коля хотел уже проститься и уйти, но я его держал:

— Слушай, Коль, возьми две утки.

Коля не ответил, только странно заморгал глазами и заулыбался. Я сунул ему две утки в рюкзак. Он глубоко задышал и пожал мне руку двумя руками. До сих пор вспоминаю его улыбку при свете звезд, тяжелое дыхание и горячие пальцы.


24 июня 1964 года состоялся прощальный бал выпуск­ников одиннадцатилетней школы. И хотя я особо не ста­рался учиться, окончил школу одним из лучших и был упомянут в речи директора. На выпускном вечере было шампанское, еще какое-то вино и лимонад. Я тихонько от всех отливал себе воду, но мои манипуляции не остались незамеченными. Наклоняясь ко мне и обдавая запахом шампанского и духов, Наташа зашептала:
  • Ты почему не пьешь, хитрец? Ведь, может, мы последний раз видимся?
  • Не могу и не хочу, — застеснялся я: мне эта девушка очень нравилась. Она, наверно, об этом догадывалась и частенько настойчиво поглядывала зелеными глазами. От ее взгляда у меня помимо воли начинали краснеть уши и
    только потом щеки
  • Неужто не можешь? — не отставала она. Губы ее еще продолжали улыбаться, а глаза становились бездонней и серьезней: — А если я тебя попрошу выпить со мной на брудершафт?

— Нет, нет, — почти умолял я, — это тайна, мне нельзя.
В памяти всплыли темные воды озера, неслышные круги

волн, скрывшие нераспечатанную бутылку водки. Ее обидело мое нежелание пить с ней на брудершафт и кольнуло слово — тайна. Она отвернулась от меня. Через минуту она кружилась в бешеном вальсе с франтоватым парнем, Валерой. Временами мне казалось, что ее на­смешливые глаза останавливаются на мне, и тогда я опускал свои глаза и разглядывал кончики своих надраенных ботинок. Мысли мои были далеко. Через два дня я уезжал на военную службу. Завтра я должен заехать домой, а послезавтра в обед — уже явиться в военкомат с паспортом и военным билетом.

Ночью мы бродили по поселку и дурачились, а в пять часов утра разошлись. Мне было некуда торопиться, так как интернат на ночь закрывают, к родственникам стучаться тоже не хотелось. Я пошел провожать Наташу. Она жила за автобазой. Мы шли молча, как вдруг она спросила, как бы продолжая разговор:

— Так что же это за тайна?

Я не знал, что ответить.

— Здесь, наверно, замешана какая-нибудь девочка, — заключила она напряженным голосом.
  • Нет, почему, — застеснялся я и ляпнул: — Здесь замешана собака.
  • Что ты мне голову морочишь? — рассердилась На­таша. — Да к тому же неправильно говоришь. По-русски говорят: "Здесь зарыта собака".
  • При чем тут зарыта? — удивился я. — Это еще живая собака. Моя собака Казбек.
  • Фантазер ты, Сеня, — не то с похвалой, не то с оттенком грусти вздохнула она. — Даже собака названа чудным именем Казбек. Вот мы и пришли. Привет твоей
    собаке — горе, если не врешь.

Она впервые протянула мне свою маленькую руку и энергично пожала.

— Ты ведь знаешь, где я живу — загляни перед отъездом. Я буду ждать.

Она резко повернулась и, легко простучав туфельками по деревянным ступенькам, скрылась за дверью.

— До свиданья!

Торопиться было некуда. Я еще с полчаса стоял около ее дома, пока не услышал ее горячий шепот:
  • Ты долго еще будешь стоять под окнами? Я спать хочу.
  • Спи, — удивился я. — Разве я тебе мешаю?
  • А вот и мешаешь, — рассердилась она. — Какой ты бестолковый!

— Наташа, это с кем ты разговариваешь? — раздался сонный голос ее матери.
  • С Казбеком, — ответила дочь.
  • А это кто такой?
  • Это, мама, собака такая, гуляет по нашему двору.
  • Совсем ты заучилась, дочка. Уже с собаками разго­вариваешь.

Пристыженный, я ушел прочь со двора. Я вспоминал ее голос: "...Я уже спать хочу" и думал про себя: "Странно, что ей не давало спать? Где хочу, там и стою", но волна какой-то непонятной радости переполняла меня.

Обязательно к ней зайду перед отъездом, думал я. Она сказала, что будет ждать.

В восемь часов утра я уехал домой на почтовой алю­миниевой лодке с подвесным мотором "Москвич". В десять утра я был дома.

Какой наш дом маленький и тесный, удивился я. И мама сухонькая... худая... А сколько седых волос у отца... А Казбек-то совсем облез — облезлый барин. Зачем она сказала: "С Казбеком"?

Последний день дома прошел как в тумане.

— Ты смотри там, не балуй, — поджала губы мама, глядя испуганными глазами, — черт его знает, в какие края
отправят.

Отец ходил по дому необычайно торжественный. Время от времени трепал меня по плечу.

— Ты смотри, служи там хорошо. Нас не подведи. По-революционному служи.

Бабушка умерла полтора года назад, не дожив до девяноста пяти лет двух месяцев. Крепкая была бабка, до последнего момента ходила лыжной походкой по селу. И ведь ни разу не болела, только очки ей врачи прописали. Они ей страшно понравились, она даже в них спала, уверяя, что так ей лучше разглядывать сны. В какой-то мере ее сгубила дипломатия. Её многие знали, уважали и приезжали издалека. Иногда войдешь в дом и не сразу поймешь, на каком языке говорят — за столом бабушка важная в очках, гости, а на столе еда и бутылка водки, принесенная гостями. После такого очередного визита остановилось ночью ее сердце.

Я часто приходил на ее могилу, подолгу стоял и с удивлением смотрел на серую землю, поглотившую необычайно живую бабушку, знатока языков и множества сказок. Из ее сказок я запомнил сказку про хитроумного зайца, маленького лыжника в огромной дедовской шапке. Иногда я, ожидая чуда, шептал:

— Бабушка, месяц прошел, олень съеден... Что дальше?
Тишина, лишь с темной фотографии лукаво улыбается

бабушка в очках. В глубине души я лелеял мечту, что когда вырасту, то изучу хорошо сердце человека, приеду — выкопаю могилу, разморожу бабушку и вставлю ей новое сердце. Ведь у нее только сердце не работало. А пока в вечной мерзлоте бабушка сохранится такой, какой была.

Рано утром следующего дня меня увез Степан, местный радист, на своей лодке.

Прощаться с Наташей я так и не зашел, завертелся с оформлением документов, и после обеда нас, 18 молодых парней, проводили до самолета и пожелали счастливой и хорошей службы.

Уже сидя в самолете у окошка, я заметил ее среди про­вожающих. Она отчаянно махала рукой. "Неужели она из-за меня пришла в аэропорт?" — успел я только подумать с внезапной радостью, как наш самолет тронулся с места. Развернувшись в воздухе, самолет пролетел над пестрой толпой провожающих. Как ни всматривался, но уже нельзя было определить, кто есть кто.

Со службой мне повезло — попал во флот. Мой год призыва был последним, когда еще служили четыре года во флоте и три года в армии. Море я видел впервые, вообще, все видел впервые, ведь я никуда не выезжал из своего района. Служба мне нравилась. Ребята любили ходить со мной в увольнение, и вот по какой причине. Спиртное было строго запрещено, а, как известно, запретный плод сладок. Выходя за пределы части, мы сразу скидывались на троих или четверых и покупали бутылку водки. Я тоже всегда вносил свою долю, но никогда не пил. "Нам больше достанется", — посмеивались товарищи.

Впервые спиртное я выпил в отпуске. А случилось это так. С поощрительными днями у меня набежало около шестидесяти отпускных дней. Сразу по приезде, в Зырянке я встретил только что демобилизованного однокашника Юру. С трудом его узнал, стал он высоким, широкоплечим парнем с черными усами. Юрка был все еще в солдатской гимнастерке, но без погон.
  • Сеня, — заорал он радостно. — Вот так встреча! Нет- нет, пошли, обязательно раздавим бутылочку за встречу.
  • Ты меня обижаешь, — уговаривал он, когда мы сидели за накрытым столом. — Как так: моряк, а не пьешь. За встречу-то можно. Все-таки три года не виделись.

Я упорно отказывался. Он выпил первую рюмку один, после чего еще больше оживился:

— Помнишь наших ребят... Трое где-то в Риге учатся. Уже кончают. Во дают. А здесь три года коту под хвост!

Сердце мое радостно забилось. Я хотел узнать о Наташе, а прямо спросить о ней боялся. От него я узнал почти про всех наших одноклассников, и только в конце он сказал, глядя на меня каким-то пронизывающим взглядом чуть пьяных глаз:

— Знаешь, а Наташа месяц назад замуж вышла. Три года почему-то никуда не поступала и нате — сразу замуж...
Ты что покраснел-то? Знаю, что она в свое время на тебя поглядывала.

От его слов у меня сразу зацвели уши, а затем и щеки запылали. Я машинально схватил рюмку с водкой и выпил. Глядя на мою сморщенную рожу, Юрка засмеялся:

— Закуси рыбой, трезвенник. Что, за душу подцепило?
Эх ты, моряк с печки бряк. Раз начал, давай еще по рюмочке пропустим.

Через два часа мы, горланя песни, гуляли по улицам городка нашей юности.

Утром с тяжелым чувством чего-то утерянного навсегда я уехал в Нелемное. Вечером в домашней обстановке я не стал отказываться и уже не морщась выпил за встречу сразу полстакана водки. И с тех пор кончилась моя жизнь трезвенника.

Мать моя сильно постарела за три года, а волосы отца все побелели. Пил он мало — здоровье не позволяло. Кто чрезвычайно обрадовался мне, так это Казбек, облезлый барин. Я его прозвал так из-за того, что зимняя шерсть не успевала за лето слезть, как снова наступала зима. И он ходил все лето полуоблезший. Седая шерсть клочьями висела на спине, по бокам успевала ободраться об кустарники.

Казбек пустился в такой галоп, что мать не удержалась и улыбнулась.

— Ну, старик, совсем в детство впал... А ведь глух как пень, ничего не слышит. Разве только выстрел услышит.

К тому времени Казбек оглох, но не совсем: если ему сильно кричать, то он слышал. А оглох он из-за того, что нырял за утками. Теперь отец на охоту его не брал. Глубокой осенью прошлого года отец привел на веревке мохнатого годовалого щенка.

— Знакомься, Казбек, это Нордик. Теперь ты — по­ четный пенсионер, старина. Можешь все время находиться дома и лежать под кроватью.

Казбек легко сам входил и выходил из дома. Для него в дверях отец прибил кусок оленьей шкуры. Дверь в сени Казбек открывал лапой через небольшую щель между дверью и порогом, а дверь дома открывал, уцепившись зубами за шкурку. Из дома дверь он открывал лапами, навалившись всем телом на дверь. Спал, где вздумается: в сенях или в избе под моей кроватью. Это был честный пес и даже голодный не подходил без разрешения к кастрюлям с едой, стоящим на полу, поэтому мать мирилась с его полной свободой.

Казбек терпимо отнесся к Нордику, но, когда тот пы­тался вызвать его на игру, холодно оскалил пожелтевшие клыки. Нордик, почувствовав, что с ним шутки плохи, послушно отошел. В день отъезда отца на охоту Казбека привязали к небольшой лиственнице, где он в более ранние годы вырыл нору. Предотъездная суматоха взволновала его. Изо всей силы натягивая сдерживающую его веревку, Каз­бек вопросительным взглядом встречал каждый выход и приход отца во двор. К тому времени охотников по угодьям развозили на вертолете. В день отъезда прилетел вертолет, и охотники, сопровождаемые женами и детьми, окруженные своими собаками, пошли грузиться на борт. Отец помахал Казбеку, и тот, поняв, что его оставляют, издал сдавленный протяжный вой, затем весь затрясся от злобного лая на счастливого Нордика.

После отлета вертолета мать спустила Казбека, но была вынуждена тут же посадить его на цепь, ибо он со злостью бросался на людей.

"Пусть перебесится", — подумала мать, снова сажая его на цепь. Казбек три дня ничего не ел. Худой, свернувшись калачиком, он лежал неподвижно на тощей подстилке из сена. Лишь по движущемуся блеску его глаз, спрятанных в серой шерсти, можно было догадаться, что он еще живой. Три дня, принося ему еду, мать то всячески ругала его, то принималась ласково увещевать, тыкать своим небольшим кулачком по загривку. На это Казбек почти никак не реагировал. Раньше он очень боялся матери, которая считала своим долгом ругать собаку для порядка. Со временем он привык к ее безобидному ворчанию и подолгу слушал ее с почтительным вниманием или делал вид, что слушает, а сам принюхивался к запахам пищи, сопровож­давшим эту странную женщину.

Видно, он догадывался, что на охоте глава всему отец, а здесь, дома, — мать. От его внимания, видно, не ус­кользнуло, какому разносу подвергается его почитаемый хозяин после каждой крепкой выпивки, во время которой сам Казбек прятался подальше под кровать и даже хвостом боялся постукивать.

На четвертый день Казбек встал и, отряхнув оцепенение со всего тела, принялся неторопливо есть. Мать обрадо­валась, принесла ему еще. Когда все было съедено, реши­лась даже спустить его с привязи. Смирившийся Казбек повел себя должным образом. Теперь он часто оставался наедине с моей матерью. Бабушки давно не было в живых, а сестра работала в городе.

От ворчания мать перешла к неторопливым разговорам с Казбеком, здесь он был единственным живым существом в доме. К тому же он привык к ее монологам, будучи глухим, он устраивался около печки так, чтобы хоть видеть ее лицо. По выражению лица он догадывался — сердится она или нет, по губам — что разговаривает с ним. Иногда при этом он непроизвольно засыпал, даже с одним открытым глазом. Во время сна глаз казался потухшим угольком, затеряв­шимся среди шерсти.

В день приезда отца суматошная беготня матери взвол­новала Казбека. К тому же мать забыла накормить его утром. Казбек вышел на улицу, его чувства были обострены до предела. Все люди побежали на шум вертолета к небольшой посадочной площадке за селом, побежал за ни­ми и Казбек. Он громко лаял на вертолет. Сам он не раз летал с моим отцом на вертолете, и поэтому появление вертолета возбудило его. Наконец вертолет сел, и Казбек, не дожидаясь, когда окончательно остановятся лопасти, помчался к дверце, которую кто-то уже открывал изнутри. Едва она открылась, как он влетел туда, напугав до смерти бортмеханика. А охотники радостно загалдели:

— О, Казбек, старик.

Кто-то сказал: "Зря ты, Алексей, не взял его на охоту, ничего, что он глухой, зато все понимает".

Другой засмеялся: "Алексей знает свое дело... У него снова хорошая собака, Нордик, хотя ей всего полтора года. Вот увидите, какой она станет через год".

А Казбек, опрокинув отца, пытаясь облизать его лицо, тот от него со смехом отбивался:

— Чо, чо, Казбек, сарангы (дурак).

После нескольких дней отдыха снова собрались на охоту. И опять отец не взял Казбека с собой:

— Не горюй, Казбек, трудно на охоте. Ты должен теперь только отдыхать и охранять хозяйку. Ей ведь тоже одной скучно.

На этот раз он дал себя спокойно привязать и не рвался вслед за отцом.

Я приехал в августе, подгадал к осенней охоте. Несколько дней я ходил по селу и заходил почти во все дома.

Все прошлое казалось какой-то другой, чистой жизнью. Как-то раз мать бросила:

— Ты все более становишься похожим на отца.
"Неужели это так, — холодея, думал я, — неужели это судьба? Ведь есть же и другие страны, города. Есть другая жизнь, которую надо познать. Есть там и раздолье для дела". В конце концов, вспомнил о мечте — покорить вершину Казбека... Теперь-то я знаю — ее высота пять тысяч сорок семь метров. Даже смешно вспомнить, что я пытался измерить ее длиной лиственницы... Где-то кружат искусственные спутники земли, мчатся поезда, летят самолеты... А здесь что? Все та же тишина в старом бревенчатом доме, по-прежнему ворчливая мать, отец, белоголовый, как одуванчик, да облезлый Казбек... Но я же их сын. Я их надежда и опора, но ведь они не для того меня растили, чтоб я стал пить. Это всегда успеется. А может, у меня другое назначение? Конечно, здесь по-своему интересно — охота, рыбная ловля. Ведь это и есть основная работа здесь. Но мне мало этого. Ведь есть моря, океаны, древние пирамиды... И я хочу увидеть мир. Мне надо обязательно учиться, учиться, учится... Мучимый этими мыслями, я уходил с Казбеком на берег реки и, глядя на ее спокойное течение, вслух рассуждал с глухим Казбеком.

Берег реки около нового села высокий, глинистый. Вода во время половодья подмывает берег, и растущие на обрыве лиственницы и кустарники со страшным шумом срываются в реку.

В середине августа река мельчает и обнажает галечный берег. Вода в августе идет уже студеная, и немногие смель­чаки решаются в ней купаться. До берега реки, перед селом, полосой в сто пятьдесят метров стоит лиственный лес. Здесь богато растет голубица и брусника, но взрослое население предпочитает собирать в более обширных, богатых ягодных угодьях. А здесь раздаются веселые голоса ребятишек, лакомящихся крупной брусникой и голубицей, собирающих после дождя пахучие маслята. В лесу свистят бурундуки, и часто на зеленых кронах можно увидеть мелькнувшую полосатую спинку, настороженные глаза на лукавой мор­дочке, а то и развешанные на сучьях грибы.

К воде с обрывистого берега можно спускаться по спе­циально проложенным тропкам. Самый удобный и пологий спуск находится дальше всех. Там обычно останавливались лодки, приплывающие с Зырянки или откуда-то сверху, туда обычно ходит за водой детвора. Все остальные спуски неудобные и имеют свои названия: Нюкинский, Берег Адамовский, Ланхошкинский и Факторский. Они неудобны тем, что очень круты, глинисты и поэтому постоянно раз­рушаются, во время половодья причалить к ним трудно и неудобно. Для детворы подниматься с полными ведрами воды очень трудно, особенно после дождя. Ноги все время скользят и, пока выберешься на берег, расплескаешь пол ведра воды. Ребята послабей поднимаются на берег с одним ведром, а затем спускаются за вторым.

В летнее время за неудобными брусками надо постоянно следить и лопатой поправлять разрушающиеся глиняные ступеньки, а если берег обвалится, приходится делать новый спуск.

Наш спуск Адамовский назван по имени агронома-украинца, его дом стоит рядом с нами. Я всегда удивлялся, с каким упорством он снова и снова восстанавливает спуск и постоянно его поправляет. Это почти что сизифов труд. В то время, как другие спуски обрушивались и по неделям выходили из строя, наш постоянно действовал. Удивительно и другое — за все время я ни разу не видел Адама с ло­патой. Когда он это делал — уму непостижимо. Один раз берег обвалился при мне, и я, с благими намерениями поправить его, отправился домой за лопатой. Сначала долго искал лопату, затем долго подкреплялся для столь тяжелой работы. Так как сразу после еды нельзя работать, я обождал ещё час, а потом с лопатой на плече на виду у всех гордо отправился на добровольный труд. Каково было моё удив­ление, когда передо мной предстал уже расчищенный аккуратный спуск. Чудеса, да и только!

Я никогда не видел Адама без дела, он всегда ухаживал за совхозными быками, дома все время что-то пилил, строгал, рубил, чистил, копал, сажал и, как все работящие люди, был молчалив. Единственно, что развязывало ему язык — это водка. Он ни с того ни с сего начинал горланить украинские песни, плясал гопак или играл на балалайке. А каким ветром сорвало его с родных мест и привело его к нам, вряд ли кто знал, даже жена. А пил он очень редко.

По утрам я приходил сюда злой на себя, раздевался и лез в студеную воду. До службы не было года, чтобы я не болел и не лежал подолгу в больнице. Годы службы зака­лили и избавили от всех простудных заболеваний. Сажен­ками я заплывал на середину реки, где переворачивался на спину и, созерцая облака, отдавался во власть быстрого течения. Выплывал я на Факторский берег и, согреваясь, бегом возвращался на свой берег. Казбек в воду заходил по брюхо и оттуда с сожалением смотрел на меня, а затем возвращался и медленно бежал за мной по берегу. Одев­шись, я забирался с Казбеком на берег, и там под обрывом мы ложились животами на пожелтевшую траву и долго молча смотрели на спокойное течение реки. И опять меня мучили сомнения, но ни река, ни Казбек не подсказывали мне решения. Иногда приходила мать и, боясь за меня, осторожно советовала мне не лежать долго на сырой земле и вообще не ходить под обрывом — мало ли что может случиться, вдруг он обвалится. Её маленькие сухие глаза излучали радость и беспокойство. Тайком от меня она ходила по соседям, показывала им письмо от командира части, где он благодарил её и отца за хорошего сына, и фотографию, где я с глупой улыбкой снят перед развер­нутым знаменем части. Я любил свою мать, эту маленькую женщину необычайной доброты, в больших кирзовых са­погах. Странно, что доброта её рядилась в маску по­стоянного незлобивого ворчания.

С пятнадцатого августа начался охотничий сезон. Мы с Колей по старой памяти несколько раз сходили вместе на охоту. Теперь это был среднего роста сутуловатый парень с чахоточной грудью. Его в армию-то не взяли из-за туберкулеза. Кончил он всего лишь восемь классов и стал вместе с отцом ездить на зимнюю охоту. Я даже немного завидовал тогда его независимому характеру. Приезжая с охоты в зимние холода, он для форсу надевал летние полуботинки, нацеплял к капроновой рубашке галстук-бабочку и, скаля желтые зубы, являлся в клуб танцевать.

Форс дал себя знать открывшейся чахоткой, но это не изменило его веселого нрава. Встретившись после трех лет разлуки, мы сразу начали шутя бороться. Он был гибок, как угорь, но я, обхватив его извивающееся тело, легко бросил. Коля сразу закашлялся. Его обветренное и продым­ленное лицо стало пепельно-бледным. И мне как-то стало стыдно за свое здоровье. Я перестал приглашать его на берег, боясь, что он только из-за форса полезет в студеную воду. Он любил прихвастнуть и приписывал себе не­мыслимые охотничьи подвиги. По правде говоря, охотник он был отменный — влет бил без промаха. При выстреле его лицо принимало насмешливо-холодное выражение, а глаза хищно щурились. По старой памяти мы с ним не­сколько раз вместе сходили на озера, а потом я стал под всяким предлогом избегать совместной охоты. И не потому, что большая часть добычи доставалась ему, просто я любил бродить один с собакой. Во время застолья его болтовня была приятной, но в лесу, где величественная тишина располагала к молчаливому созерцанию, голос его стано­вился нуднее комариного писка, а хвастовство — совер­шенно неуместным.

В конце августа утки сбиваются в большие стаи и пролетают над затихшим селом вслед за ускользающим теплом. Готовясь к длительному перелету, они совершают небольшими стаями тренировочные полеты по густо заросшим озерам. Залетают и в озера за селом, где обычно охотимся мы с Казбеком. Коля же ездил далеко на моторной лодке, обычно пропадал день или два, затем являлся, сги­баясь под тяжелым мешком, полным уток. Мы же с Казбе­ком за вечер добывали две-три утки, а то приходили только с одной. Я стыдился своей жалкой добычи и возвращался обычно в сумерках прибрежным лесом, прямо выходя к дому. Окна уже освещены изнутри керосиновой лампой. Издали кажется, что это слабый отблеск зари отражается на стеклах. По комнатам бесшумно ходит мать, и ее тень шарахается по стенам, на печи стоит теплая кастрюлька с ухой или утиным супом и сковородка жареной мелкой кар­тошки. У нас есть свой огород, но лето слишком короткое — картошка не успевает вырасти. В начале сентября люди спешно выкапывают картошку, иначе может замерзнуть. Вот и мы выкопали несколько мешков мелкой картошки. А мать радуется:

— Нынче картошка крупнее уродилась.

Когда мы с Казбеком мокрые и усталые вваливаемся в дом, улыбка преображает морщинистое лицо матери, а глаза оценивающе осматривают добычу. Она сразу начинает ворчать по-якутски:

— Что вы там в темноте шатаетесь? Ничего не видно...
Можно случайно пристрелить человека или заблудившуюся корову.

И она в назидание начинает рассказывать какую-нибудь историю, не забывая поставить чайник на печь и подложить дрова.

Накормив меня и Казбека, мать садилась со мной пить чай. Это любимое занятие северных людей. Доставала папиросы "Беломор" или еще какие-нибудь покрепче и заводила долгий разговор. Она говорила со мной только по-якутски, а я отвечал только по-русски. В дыму папиросы то исчезали, то появлялись ее ищущие глаза. Она будто искала во мне далекого маленького мальчика. Временами она не к месту вставляла, знакомо поджимая губы:

— Осторожно ходи там среди людей. Смотри, обокрадут, обманут.

Ей все еще жизнь казалась сказкой, где уже за околицей села ждали человека невероятные приключения, добрые и злые люди.

Я ей рассказывал про большие города, про море, кото­рому нет конца и края, про шторма, про своих друзей. Глаза ее округлялись от страха и гордости за меня. Она постоянно вставала и подливала чай себе и мне. Я, зная, что ей очень хочется со мной поговорить подольше, вся­чески старался затянуть беседу, хотя привык ложиться в десять часов вечера, и меня одолевала дремота. Чтобы перебороть сон, я наливал себе чай покрепче. Казбек молча лежал возле печи и лениво щурился, иногда засыпал и начинал тявкать во сне. Наверно, ему снились утки. На­конец, я начинал самым бессовестным образом зевать, и мать спохватывалась:

— Айыы, уже давно черная ночь, ложись, сынок, сейчас я тебе постелю.

Я всячески противился желанию матери всегда услужить мне, частенько мыл посуду и подметал полы, чего не делали мои сверстники, считая это чисто женским делом. Матери это было странно, но она не перечила мне, а только изум­ленно бормотала:

— Айыы...

В число озер, которые мы обходили, входило небольшое, почти круглое озерцо. С одного берега можно спокойно достать уток, сидящих у противоположного края. У берега густо росли трава и кустарник. Как-то здесь мы с Казбеком славно поохотились на стаю шилохвостей. А так озеро почти пустовало. Утки боятся маленьких озер, где всегда может незаметно подкрасться охотник. В больших озерах, заслы­шав подозрительный шорох, утки спешно отплывают к середине, где их не достанет выстрел. С некоторых пор в этом озерце появилась небольшая утка-нырок. Едва мы с Казбеком выбирались из кустов, как она нырк в воду, и только ее и видели, как будто ее и не было. Мы с Казбеком безрезультатно обходили озеро. Казбек виновато отво­рачивался, а я утешал себя:

— Подумаешь, нырок, утка величиной с кулик. На­верное, забилась в прибрежную осоку, а ты ищи — свищи.

Так было несколько дней подряд, пока я не раскрыл хитрость уточки.

Подкрадываемся как-то к этому озеру, только выглянули из кустов, как она нырк — и нет ее. Обычно я и Казбек напряженно всматриваемся в противоположные прибреж­ные травы — не вынырнет ли уточка. А теперь, потеряв всякую надежду, я рассеянно стал смотреть в прозрачные воды озера у берега, а Казбек помчался вдоль берега в поисках хитрой утки. Гляжу — что-то плывет под водой, направляясь к берегу, где я стою. Ба, да это наша уточка! Обычно утки ныряют прочь, подальше от охотника, и охотник уже ждет их появления в определенном месте. А эта, поняв психологию охотника и собаки, наоборот, пря­чется под самым их носом. Так и есть. Уточка вынырнула в траве буквально у моих ног и затаилась. Одно крыло ее было перебито. Так вот почему она не улетает! У меня рука не поднялась выстрелить в упор, я начал ее с интересом разглядывать. А утка втянула шею и клюв прижала к груди — ни дать, ни взять — простая болотная кочка, только блестящие глаза выдают. Она, конечно, видела меня, но не знала, заметил ли я ее, поэтому сидела, оцепенев от страха. Видно, ей не раз приходилось так сидеть под носом у собак и охотников.

Казбек, заметив, что я не последовал за ним, неслышно вернулся ко мне. Он тоже начал с любопытством разгля­дывать эту мнимую кочку и уже собрался броситься на нее, как я дернул его за шерсть и, сделав сердитую мину, пригрозил ему пальцем. Он недоуменно посмотрел на меня, я поманил его за собой, отвлекая от утки. Он еще раз оглянулся на кочку и смиренно пошел за мной, как бы говоря: "Ну, что ж, делай как знаешь".

С тех пор я с каким-то волнением подходил к этому озеру, и мое волнение передавалось Казбеку. Дальше все разыгрывалось как по нотам. Уточка ныряла и под водой подплывала буквально к нашим ногам и в густой траве выплывала серой кочкой. Я делал Казбеку сердитые знаки, и мы вдвоем молча рассматривали отважную уточку. Крыло ее помаленьку срасталось.

— Дай бог, чтобы она полетела, — с чувством облегчения думал я.

В середине сентября в один из ясных осенних дней мы отправились с Казбеком в обычный обход. Я надел ватник, было прохладно. После дождя чавкало под моими сапогами. Брусника сделалась темно-красной, так и таяла во рту, а до голубицы нельзя дотронуться — лопается тоненькая кожица и красноватый сладкий сок обрызгивает пальцы.

Вышли мы в приподнятом настроении. Стали подходить к озеру, как там грохнул выстрел. У меня екнуло сердце, я бросился напролом через кусты к озерку. Забравшись в воду в высоких резиновых сапогах, доставал уже мертвую нашу уточку не кто-нибудь, а сам Коля. Не помня себя от гнева, я быстро направился к нему. Я уже представлял себе, как он будет по пьяной лавочке рассказывать про хитро­умную уточку, которую он перехитрил.

— Привет, — радостно закричал Коля, размахивая уточкой. Видно было, что стрелял он в упор, — голова была превращена в сплошное месиво. — Что с тобой? Какая муха укусила? — опешил он, заметив мое состояние.

Я опомнился и все же зло отрезал: