Geum.ru

Казбек. Есть такая гора, есть сорт папирос, но в этой небольшой повести это кличка моей собаки. Она дожила до шестнадцати лет. Для собак это глубокая старость

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3
  • Это нечестно! Ты ведь видел, что утка летать не может, так рад ее в упор на куски разнести. Сердца у тебя нет.
  • На ней написано, что ли, что она подранок? Утка как утка. Не я, так другой бы ее убил. А ты что так раз­ волновался? Ведь сам каждый день по несколько уток уби­ваешь и каждую так жалеешь? — искренне удивился Коля.
    — А у меня план сдачи уток. Да с такой раной она все равно пропала бы.
  • Утка утке рознь. Эта утка — умница, — взялся было я объяснить, но, поняв, что вряд ли я ему смогу объяснить все, что меня переполняло, махнул рукой и, не разбирая дороги, пошел к следующему озеру, сопровождаемый недоуменным взглядом Коли.

Казбеку быстро передавалось мое настроение. Чувствуя, что что-то случилось, он понуро пошел за мной.

В воздухе послышался шум крыльев идущих на снижение уток. Я сорвал с плеча ружье и тут же подумал: "Вот сейчас наверняка у меня такое же выражение, как у Коли, когда он целился". Грохнул выстрел — утка камнем упала на озеро, заросшее травой. Казбек прозевал утку: он услышал только выстрел, но не успел подняться на задние лапы, чтобы увидеть, куда упала утка.

— Глухая тетеря, — выругался я и стал искать подходя­щую палку, чтобы указать Казбеку, куда упала утка. До нее было далеко, и я не докинул палку. Казбек сразу поплыл к палке. Но не найдя там утки, он схватил палку и тяжело поплыл к берегу. Возле моих ног он виновато положил палочку. Я бросил еще раз и опять не докинул. Казбек на этот раз не поплыл за ней. Весь его вид говорил: "Все это баловство, нет там никакой утки". Ни ласки, ни угрозы не действовали на него. Я начал раздеваться, бросая на него сердитые взгляды. От холода сразу закололо в
ногах, прикосновение водорослей было неприятно. Пла­ вать не пришлось, вода была чуть выше пояса. Утка оказалась большой и жирной, это немного приподняло настроение. Выйдя на берег, я сунул ее под нос Казбеку. "На, посмотри, глухая тетеря, а ты... лентяй".

Уже смеркалось, надо было возвращаться. Мы повернули обратно. Казбек, виноватый и пристыженный, шел позади, немного отстав. Когда мы проходили мимо последнего озера перед селом, из травы взлетели две утки и низко полетели над водой. В прицеле они видны были неясно, и я наудачу нажал курок. Что-то шлепнулось в воду далеко от берега и опять в траву.

— Казбек, Казбек, взять ее!

Но Казбек опять все прозевал и в воду идти отказался. Тут я совсем на него рассердился и злой, раздевшись, снова полез в воду. Долго в темноте я бродил почти по горло в воде, но утки нигде не было. У меня уже зуб на зуб не попадал, когда я, ругаясь, побрел к берегу.

"Наверняка подранил, — думал я, — а она отплыла от места падения. Чертов Казбек". Казбек на этот раз оказался прав, и это рассердило меня еще больше. Когда я весь продрогший вышел на берег, заждавшийся Казбек обрадовано бросился ко мне. Я никогда не бил Казбека, а тут пнул его в морду, Казбек отчаянно взвизгнул и исчез в темноте.

— Казбек, Казбек, — закричал я, опомнившись, словно он мог меня услышать, от нахлынувшей тоски у меня заныло сердце.

Стуча зубами, спотыкаясь и падая, я шел по берегу и кричал в темноте:

— Казбек, Казбек!

Но стояла жуткая тишина, только где-то в траве на­смешливо крякали утки. Трясясь уже не от холода, а от ужаса содеянного, я дошел до дома. "Куда он убежал, глухой, старый. Ведь сколько раз он спасал тебе и твоему отцу жизнь, сколько уток перетаскал, а ты, рассердившись, ударил его, старого. Какая жестокость! Во много раз хуже неосознанной жестокости Коли..."

Я представил, как Казбек, не разбирая дороги от обиды, мчится по черной ночи среди жуткой тишины и дрожит от страха, ведь рядом с ним нет человека. Человек предал его. "А если он выколет себе глаза? Тогда он станет вдвойне несчастным и никогда не сможет найти дороги домой. Ум­рет с голоду, и тело его заклюют вороны".

Пока я в темноте нащупывал ручку двери, она сама распахнулась навстречу мне. Измученная ожиданием, мать облегченно вздохнула:

— Наконец-то явились, а тут сидишь, не знаешь, что думать. А где Казбек?

— Остался, нету его, — сначала я хотел умолчать, но затем меня словно прорвало, и я все рассказал.

На миг я почувствовал себя снова мальчиком, при­бежавшим к матери рассказать о своем горе, уткнувшись в подол ее платья. Но это был только миг. Мать была так рада, что я вернулся, и не приняла близко к сердцу мое горе.

— Утку жалеть глупо, — заворчала она. — Ведь должны же мы чем-то питаться. Казбека, конечно, зря пнул, но он вернется, ведь это охотничья собака. Даже если ослепнет, при помощи одного нюха по твоим следам прибежит.

Ее разумные слова меня мало успокоили. Сели ужинать. Во время еды я трижды выбегал во двор и кричал:

— Казбек, Казбек, Казбек!..

Кругом стояла такая тишина, что казалось — до самых звезд долетает мой крик. Я все представлял, как из мрака выскакивает мокрый Казбек и кидается лизать мое лицо и я плачу от счастья, а он, прощая меня, слизывает мои слезы шершавым языком. Я даже сходил к лежанке Казбека на опушке леса возле лиственницы, но и там его не было. Я почему-то вспомнил, как, обижаясь на мать, прятался под оленьими шкурами в углу амбара. "Может, он тоже сейчас притаился в кустах и молчит от обиды, — подумал я, — и зачем только я его ударил".

Обычного задушевного разговора с мамой не вышло, и я ушел в свою комнату. Мягкие и чистые простыни мне лишний раз напомнили, как сейчас сыро, холодно и неуютно в лесу. Я лежал в темноте с открытыми глазами, а слезы сами медленно скатывались на подушку: "Ты не хотел стать таким, как отец, а станешь... Нет, нет, только не это! Все начинается с малого... Ты уже изменил клятве. Сегодня ты пнул своего лучшего друга, спасавшего тебя несколько раз... Иди дальше... Не будет этого!.. Как страшно сейчас в лесу..."

Видя мою подавленность, мать тоже забеспокоилась. Она вышла на улицу, и долго я слышал ее хрипловатый голос:

— Казбек, Казбек, Казбек...

Устав от тревог и переживаний, я крепко уснул. Про­снулся я неожиданно от чувства стыда за свой здоровый сон. На фоне бледного утра вчерашнее выглядело еще безобразнее. Дрожа от холода, я вышел на улицу. Верхушки лиственниц были скрыты в белом тумане. Собаки нигде не было видно. Вдруг мой взгляд упал на старенький сарай. Раньше там держали кур, теперь хранили пилы, топоры, складывали дрова, дверь сарая была чуть приоткрыта. С замирающим сердцем я бросился к сараю и распахнул дверь. В углу на старой телогрейке спал грязный Казбек. Не помня себя от радости, я бросился к нему, тем испугав его до смерти. Опомнившись, он лизнул меня, уткнувшегося ему в загривок. Я понял, что он меня простил.

Я почти на руках потащил его домой. С чувством радости я смотрел, как он жадно ел жареную рыбу с картошкой, затем я скормил ему почти все конфеты, которые нашел в буфете. Мать ворчала с нескрываемым торжеством:

— Я ж говорила, что он придет. Охотничья собака... да чтоб она дорогу потеряла! Да никогда!

Я нашел в ящике стола старую с обломанными зубьями расческу и принялся счесывать старую шерсть с Казбека. Целый час терпел меня Казбек, пока я его чистил и при­водил в порядок. Поднялось сердце, растаял иней, и какое-то равновесие установилось в моей душе. "Нет, сюда после службы не приеду. Поеду учиться, — окончательно и бесповоротно решил я. — И охотиться в эту осень не буду с Казбеком, слишком все это будет напоминать о вче­рашнем".

Приняв такое решение, я с удвоенной энергией принялся заготовлять дрова на зиму, хотя вряд ли их хватило на месяц после меня.

Оставалось недели полторы до отъезда на службу. С раннего утра до четырех часов пилил дрова, а после пяти колол. Во дворе все время лежала кучка свежих поленьев. Я их перетаскивал потихоньку в сарай, но во дворе снова вырастала куча. Мама радовалась, что я о ней так забочусь, в то же время она сознавала, что это приближается час разлуки.

Вечерами я старался говорить с ней обо всем, но все откладывал разговор о своем решении не приезжать сюда после службы.

"Потом, потом, — думал я и страшился. — А вдруг я её вижу в последний раз, последний раз слышу ее слова. Странно, почему для каждого человека его мать самая лучшая?.."

Как-то произошел между нами пространный разговор. Горела керосиновая лампа (электростанция начинала работать только в октябре), потрескивали в печи дрова и пофыркивал чайник на плите.

— Мама, ты хотела бы жить в городе? Там газ, не надо мучиться с дровами. Телевизор. Чистенько на улице...
Асфальт.

— Нет, сынок, — немного подумав, ответила она с негромким смешком. — Что мне надо? Чтобы в печи трещали дрова. А разве газ трещит? Надо, чтобы кипел на плите чайник. Да неторопливый разговор. А в городе все бегают, чай не пьют, все кофью. Но тут она встревожилась:

— А ты почему так спросил?

Но опять я не решился ей сказать. За несколько дней до отъезда приехал отец из тайги, как всегда шебутной, неунывающий. Он привез новую собаку с великолепным рыжим мехом и хитрыми глазами.

— Это Буржуй, так я его прозвал. Революционная собака. Буржуй, иди ко мне, лижи ноги! Собака, хитро скалясь, подползла на брюхе и стала лизать его сапоги.

— Вот мы ее, буржуазию, — радовался отец.

После моего отъезда, как мне потом написала мать, он ее приставил к стенке. А собака была неплохая.

Иногда включит спидолу и ловит международные но­вости. На приемнике выгравировано: "Лучшему охотнику совхоза Спиридонову А. И. от дирекции".

Дни летели быстро. Уехал я тихо и незаметно, вопреки желаниям многих проводить меня торжественно.

Ранним утром, одетый по полной форме — в бушлате и бескозырке — я пришел на берег с отцом, матерью и Казбеком. Киномеханик дядя Коля уже ждал меня у лодки с подвесным мотором.

— Что ж, морячок, прощайся с родными. И сейчас от­ валим, — проговорил он, засовывая в багажник запасную канистру с бензином.

Я неловко чмокнул отца в щетинистую щеку.

— Служи хорошо, сын!

Поцеловал испуганную и оцепеневшую мать, позволил Казбеку облизать свой нос. Без единого клочка старой шерсти, Казбек выглядел как молодой пес, только больно понуро держал голову. Я потрепал его. В глазах защипало, я быстро отвернулся и влез в лодку.

Мотор завелся с пол-оборота. Мать хотела что-то сказать и даже влезла в воду в своих кирзовых сапогах, но только слабо махнула своей маленькой ручкой. Отец сорвал ушан­ку, ветер трепал его белые волосы. Я тоже отчаянно махал, пока они не скрылись за поворотом. Тогда я сел, подставив лицо ветру, сунул концы ленточек бескозырки в зубы, как делают моряки перед смертельной атакой. Дул холодный ветер, и вдруг неожиданно повалил густой снег. Я не от­ворачивал лица ни от ветра, ни от снега. В гудении мотора, шуме ветра и шелесте снежинок почудилась мне песня, исполняемая маминым голосом:


Земли обойдя, я тебе скажу:

Нет такой земли, как моя земля,

Земли есть теплей — вечные сады,

Но моя земля — есть моя земля.

Много слез пролил, труд в нее вложил,

И суровый край близок сердцу мне.

Пусть научит нас верность диких птиц.

Звать свои края даже и во сне.

Снежною зимой вся земля как лед,

Только в глубине в ней всегда тепло.

Так в моей душе лишь со мной умрет

К Родине моей светлая любовь.

Земли обойдя, скажешь ты и сам:

Нет такой земли, как моя земля,

Земли есть теплей— вечные сады,

Но моя земля — есть моя земля.


Отслужив четыре года, я в конце июня приехал в Красноярск поступать в политехнический институт на радиотехнический факультет. На службе не было времени готовиться к экзаменам, а здесь оставался только месяц на подготовку, да и то надо было работать, чтобы переодеться в гражданское. Подав заявление, я устроился работать на стройку, а по вечерам готовился к экзаменам. Утром, встав в семь часов, поев всухомятку, бежал на работу. Во время перекура, когда все садились и доставали папиросы, си­гареты и не спеша разговаривали, я тоже садился, вынимал тетрадь, учебник по алгебре и решал уравнения. Благодаря хорошей памяти, я сумел за месяц проштудировать весь школьный материал. Сдал все экзамены на "пятерки" и только сочинение написал на "четыре".

Я был на седьмом небе от счастья. Я студент! Жизнь прекрасна! И только где-то на далеком берегу остались три старенькие фигурки — мать, отец и Казбек. Ночами они снились мне, обступали меня, а днем было некогда думать о них.

Я поселился в общежитии студентов на Афонтовой горе. Со мной в комнате жили однокурсники Толя Архипов и староста группы Алексей Соколов. Ребята хорошие, и я сразу с ними подружился.

С Афонтовой горы город виден как на ладони, внизу мчится стремительный Енисей. За рекой, напротив нас, видны знаменитые Красноярские столбы. На каком-то из них в те годы развевался красный флаг. Не знаю, висит ли он сейчас, думаю, что да.

Начало сентября выдалось солнечным, и мы решили втроем отправиться на штурм Красноярских столбов.

Мы выехали часов в десять утра, одетые в куртки и туристические ботинки, только Алексей надел кеды. Через Енисей мы пошли пешком, не дожидаясь троллейбуса. По прохладному воздуху, сверкая на солнце паутиной, летели куда-то паучки. Ветерок гнал по мосту желтые листья, многие срывались в Енисей, сверкающий внизу синими полосами быстрых струй. Над островом отдыха аукались веселые голоса спортсменов.

Все было красочно, и все напоминало что-то забытое, смутно прорывающееся из подсознания. Мы весело пере­говаривались. За спиной Архипова болтался тощий рюкзак с очертаниям булки, баночки консервов и граненого ста­кана.
  • Нет, как хорош этот зеркальный чистый воздух, — заключил вдруг Алексей.
  • Зеркально, — странно зазвучало это слово во мне. — Зеркально... зеркально... — и только тут в моей памяти всплыл сон прошедшей ночи. Надо сказать, что там, на Севере, где прошло мое детство, сны любят пересказывать, пытаются их разгадать. Это был странный красочный сон, вероятно, навеянный разговорами о горах и альпинистах накануне нашего похода.

...Было жарко, неподалеку синели горы. Меня это почему-то не удивляло, будто я всю жизнь прожил рядом с ними. Мой спутник имел надо мной непонятную власть. Я шел за ним по страшной жаре, ничего у него не спрашивал.

Городок у подножия гор был пыльный, какой- то ста­ринный, построенный из камней. Люди в красных и не­понятных балахонах шли навстречу и почему-то все ска­лились. "Наверное, смешон мой вид", — думал я лениво, торопясь за своим молчаливым спутником.

Чем дальше мы шли, тем больше людей в пестрых одеяниях попадалось нам навстречу.

"Да, мы идем на базар", — почему-то вспомнил я. Вдруг, как в кино, без предисловий, мы очутились в сутолоке базара, где все говорили на непонятном мне языке.

Тут я, обливаясь холодным потом, понял, что еще не видел лица своего спутника. Все мои попытки кончались тем, что я всегда видел перед собой сухой толстый затылок.

— Хорошо ему, — подумал я, — не потеет.

Кругом были горы яблок, дынь, арбузов и каких-то длинных коричневых плодов. "Наверно, тропические", — заключил я. Мы долго толкались по базару. Наконец остановились перед огромной лавкой, полной зеркал самых разных размеров. В зеркалах кривлялись лица, горы, дома, будто там они жили своей самостоятельной жизнью.

Спутник мой купил овальное зеркало и молча сунул его мне в руки. Из зеркала выглянуло на меня кривляющееся потное лицо, глаза его подмигивали мне. Я с трудом узнал себя в этом идиоте. В душе сразу же возникло отвращение к спутнику: "Он нарочно мне купил кривое зеркало".

Вскоре мы куда-то мчались на грузовике по абсолютно гладкой дороге. Я сидел в кузове и держал перед собой зеркало. Иногда мой взгляд встречается с отвратительной миной уродца в зеркале. Я ему показывал язык, на что он не отвечал взаимностью, а только скалил зубами. "Отвра­тительное зеркало", — ругался я про себя. Мой спутник сидел за шофера, я видел только охровый затылок. Дорога все шла вверх. Кругом толпились странные горы; они были разноцветными, как будто составлены из кусочков материй, камней не было, поверхность вся сплошь была составлена из треугольников, трапеций и квадратов. Машина остано­вилась. Я почувствовал, что мне надо куда-то идти, выпрыг­нул из кузова. Мой спутник показал мне на вершину горы. Я еще раз попытался заглянуть в его лицо. Меня охватил ужас — лица не было, была ровная охровая поверхность.

— Кукла, кукла, кукла! — закричал я и бросился бежать с зеркалом к вершине горы. Уродик в зеркале скалился и показывал на меня пальцем. Но теперь он был мне прият­ нее, чем мой спутник без лица. Я быстро вздохнул. До вершины было далеко. Внезапно мой взгляд упал на зерка­ло: на меня посмотрела безликая кукла. Я кричал и хотел разжать пальцы, но они были как приклеенные. Наконец, отрывая их с мясом и обрызгивая себя и зеркало кровью, я выпустил из рук страшную ношу. Сначала оно покатилось, затем на глазах распалось на кусочки и со страшным
грохотом, увеличиваясь на глазах, понеслось на пыльный город. Через минуту город исчез в обломках зеркала. Затем все это превратилось в снег. Я очутился на реальной горе с камнями и ручейками, вверху парил орел.

— Все искривляло отвратительное зеркало, — подумал я и с окровавленными руками стал подниматься к реальной вершине. Тут я проснулся...

Я рассказал ребятам этот сон. Архипов рассмеялся, а староста, наоборот, стал серьезным и философски начал: "Сон очень интересный, если учесть существующие взгляды о том, что сон есть реальная жизнь, а реальная жизнь — это сон. Во всяком случае, природа наших органов чувств несовершенна".

— Ты что-то все напутал: сон есть жизнь, жизнь есть сон. Какая-то белиберда. Ведь понятно, что ты и Сенька мне не снитесь, а реально существуете, хотите, я вас ущипну, и вы закричите от боли.

Мысль о том, что Толя может нас ущипнуть, явно приш­лась не по нраву Алексею, и он даже отодвинулся от него. Меня все это развеселило.

На широкой тропе, ведущей к столбам, попадались лю­ди, одетые по-дорожному. Прыская от смеха, прошла группа девчушек в спортивных костюмах, прошли два парня упругим шагом.

Вскоре появились живописные столбы. Казалось, какой-то гигантский ребенок, играя, понаставил каменные стол­бики в беспорядке. Мы облюбовали один из них, похожий на ножку подберезовика без шляпки. Привлек он нас своей какой-то внешней недоступностью. Подзадоривая друг друга, храбрясь, мы, не мешкая, полезли на столб, тем более что большая лиловая туча шла на солнце со стороны алюминиевого завода. До середины мы добрались легко, дальше было все труднее цепляться за расщелины.

— Назад будет намного труднее, — сказал Толик.

До вершины осталось метров десять, и добраться можно было единственным путем — по неширокой расщелине. От небольшой площадки столб дальше как бы раздваивался, получался довольно-таки внушительный желоб, где можно было подниматься, широко уперев ноги в обе шероховатые стенки желоба и засовывая руки в трещины между камнями, проходящие до самой вершины. Мы все как-то невольно посмотрели вниз: высота была внушительная. Подбадривая нас, Толик запел хрипловатым голосом: "Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал".

Он первым, решительно расставив ноги, начал восхождение. Я полез за ним, опустив голову, ибо на меня сы­палась легкая каменная крошка. Когда наконец мы все взобрались на вершину (это была небольшая каменная площадка с землей, занесенная в ее углубления), пальцы у всех дрожали...

Мы были потрясены открывавшимся видом. Выше нас, на большой площадке соседнего столба, трепыхался флаг, от ветра и дождя он местами побелел, хорошо была видна Афонтова гора с общежитиями и с учебным корпусом политехнического института.

— Смотрите, птицы летят, — крикнул Алексей.

И правда, с севера колеблющейся лентой неслась стая уток. Весенние и осенние перелеты. Как они всегда волнуют меня! Хочется куда-то идти, что-то делать, бродить одному, иногда просто хочется сорваться и уехать куда глаза глядят.

"Может, они летят из моих краев", — с тоской подумал я.

Когда они пролетали мимо нас, я узнал в них шило­хвостей. Это были сильные крепкие птицы, нагулявшие жир на вольных озерах Севера, на своей суровой родине. А какие усталые, худые возвращаются весной на свои гнездовья, даже жалко в них стрелять. Стая летела уверенно и быстро, но что-то тоскливое, щемящее было в перекличке птиц.

Мы молча провожали взглядом птиц, и, наверно, каждый из нас шептал про себя: "Прощайте! До новых встреч! Прощайте!"

В это мгновение поднялся пронизывающий ветер и лиловая туча закрыла солнце.

Мы ожидали сильного дождя и очень беспокоились, как это мы будем спускаться по мокрому камню обратно, но стал накрапывать мелкий дождь, да и то, видно, недолгий, ибо горизонт все больше светлел. Мы повеселели.

Вид с вершины горы после дождя, когда еще на листьях, на камнях сверкала каждая капля и очертание мира было зыбким, пьянил меня.

— Это моя первая гора, — ликовал я. — Может, это и есть первая ступенька к моей мечте, к горе Казбек.

Спускались мы назад намного медленнее, чем поднима­лись — камни были влажными. Внизу мы долго сидели и болтали обо всем, курили. Вокруг нас высились столбы, мы чувствовали себя лилипутами в стране великанов. Когда мы поднялись, чтобы идти, Архипов положил мне руку на плечо.

— Послушай, — с волнением в голосе обратился он, — ты ведь этой зимой домой едешь. Привези мне оттуда щен­ка, охотничью лайку. Не в службу, а в дружбу.

Под наплывом дружеских чувств я согласился, хотя в следующий момент пожалел. Сколько возни с этим щенком в дороге! К тому же, что он со щенком будет делать в общежитии?

Я досрочно сдал все зачеты и экзамены и уже шест­надцатого января вылетел домой на каникулы. До моего далекого северного селения были две пересадки. Я летел домой совершенно другим человеком. С нетерпением ждал встречи со своими, мне казалось, что самолеты слишком медленно летят.

Последний самолет "Аннушка" сел прямо на реку, на посадочную полосу, отмеченную воткнутыми в снег тол­стыми ветвями ивняка, и подрулил к берегу. Пока летчик открывал дверь, я в окно разглядывал людей, высыпавших на берег, стуча замерзшими ботинками. Мороз за бортом достигал сорока пяти градусов. Я видел знакомые фигуры и лица.

Вот человек с выпяченной грудью, молодецки надетой набекрень шапкой-ушанкой — нестареющий киномеханик дядя Коля, а вот и маленькая горбатая Полина, дальше — в детском пальто стоит бабушка Нойха... Наконец я увидел свою мать... Ну конечно, эта маленькая женщина с не­естественно прямой спиной, бежавшая почти последней, моя мама. Вон и отец идет, шагает степенно, но видно было, что он волнуется.

Я поцеловал мать в обе морщинистые щеки. Ее дро­жащие губы едва коснулись меня, а глаза ее были полны слез. Теплым знакомым запахом табака повеяло от нее. Она тут же начала ворчать: "Что это ты по морозу в боти­ночках ходишь, застудишься. Ишь, какой городской стал".

С отцом мы крепко обнялись. Он только и мог про­говорить: "Сын мой, сынок..."

Я удивился, а где же Казбек? Почему он меня не встречает?
  • Помер Казбек, еще месяц назад. Черт его знает, отчего помер. Наверное, от старости, — с радостью отвечал мне отец. — А у меня новая собака. Батраком назвал. Револю­ционный пес.
  • Ничего не ел три дня и помер, совсем уже не ходил, забрался под твою кровать и помер, — добавила мать.

Странно, я никак не мог представить его мертвым, даже глаза зажмурил. Он так и стоит передо мной: помахивает хвостом и щурит свои слезящиеся глаза. И вот его нет. Не встретил...

— Мы его не хоронили, так и лежит под снегом. Сейчас земля мерзлая, не продолбить, а бросить так жалко. Хорошая была собака, — поспешно добавил отец, видя мое огорчение.

В этот же день я раскопал Казбека из-под снега. От холода он весь окаменел, казался большим и страшным. Тускло мерцал из шерсти только один глаз, второй был плотно закрыт, шерсть вся всклочена. Не чувствуя холода в одном свитере, я простоял минут пять над ним, и мне вспомнилась наша последняя охота и его отчаянный визг. Я принес сено, накрыл его и снова засыпал снегом.

Умерших собак обычно оттаскивали за село, в болото, и там бросали, а я решил его захоронить. За болотом, на бугре расчистив снег, набросал хворосту и развел костер, после навалил еще больше дров. Часа через три стал копать оттаявшую землю. На третий день погрузил мертвую собаку в легкие нарты и сам потащил за болото. И на месте, где я ее закопал, я поставил небольшой обтесанный столбик. Вот и все, что осталось от Казбека.

Нашей соседке, славившейся разгадыванием снов, я рассказал свой сон о кривом зеркале.

— Долго ты будешь блуждать по свету, — сказала она,
— Долго будешь слепо верить различным истинам, пока не найдешь свою. Это будет нелегкий путь. Но ты найдешь свою истину и вернешься в родные края.

Вот ведь как странно объяснила.

Хорошо отдыхать дома, но мне все чего-то не хватало. И я понял — не хватает мне Казбека, моего верного друга.

Я привык видеть его дома, привык, чтоб кто-то скребся под моей кроватью, лизал мои руки, радовался мне.

Дни каникул промелькнули быстро, и надо было со­бираться в обратный путь. Я сходил на кладбище, а потом и к Казбеку. И над его могилой я вспомнил свое обещание Архипову привезти щенка.

И вдруг меня осенило: "А что, если найти щенка, похожего на Казбека, и оставить его здесь дома? Он будет меня ждать, встречать, радоваться. А я приеду — будет лежать под моей кроватью и постукивать хвостиком. А после окончания института устроюсь в нашем городке, возьму его к себе. Будем вместе бродить по лесам... А Архипову зачем щенок? Да разве разрешат его держать в общежитии, ведь собака не игрушка... Я ему все объясню!"

Мне вспомнилось, что от Казбека были щенята у Хов-рониной сучки. Потом, кажется, еще от его детей были дети. Во всяком случае, собак, чем-то похожих на Казбека, появилось много в селе. Мне посчастливилось — в январе ощенились несколько сучек. Я обошел их хозяев. Все хо­зяева рады были показать мне щенят, ведь большая часть так или иначе подлежала уничтожению.

Больше всех мне понравились щенята Молотовой сучки. У их матери была окраска, как у Казбека, если не считать ее белые лапы. Она так же была лопоуха.

— Хорошая собака, — хвалила старуха Молотова, — уток носит. Бери себе любого щенка. Все они хорошие.

Для щенят был сделан закуток в сенях. Они были тол­стенькие, переваливались с боку на бок и урчали.

После долгого осмотра мой выбор пал на белоногого кобелька. Я поднял его за хвост. Он, молчаливо перебирая толстенькими лапками, стал выгибаться кверху. Мне вспом­нилось начало июня и холодная река... отец с шапкой-ушанкой, прижатой к груди и забавненькая мордочка щенка из шапки.

— Казбек, — невольно позвал тихо я — Казбек.