Университета 1982

Вид материала

Обзор

Содержание Всякий знак имеет свою собственную структуру. Всякий знак получает свою полноценную значимость только в контексте других знаков, понимая под контекстом широчайший принцип Значение знака есть знак, взятый в свете своего контекста. Всякий знак есть именно знак, а не что-нибудь другое, т. е. имеет значение знака, отличное от самого знака. Всякий знак может иметь бесконечное количество значений, т. е. быть символом.

Подобный материал:

• Ленинградского Государственного Университета (1975-1982 г г.) диссертация, 57.98kb.
• Ершов Андрей Геннадиевич Дата рождения: 23 января 1956 г.; место рождения г. Будапешт, 18.41kb.
• Frankl, 1982, S. 39-40. Все остальные вопросы сводятся к основному: "Зачем?", 976.44kb.
• «Попытки реформирования советской системы в 1964-1982 гг. Цели урока: Организовать, 153.4kb.
• Список научных и учебно-методических трудов степановой вероники владимировны, 396.87kb.
• Дела и дни Кремля, 3160.5kb.
• И. И. Ш м альгаузен избранные труды организм как целое в и ндивидуальном и и сторическом, 7370.54kb.
• А. М. Блокадная книга : роман / А. М. Адамович, Д. А. Гранин. М. Советский писатель,, 272.68kb.
• А. П. Чехов; ред. Н. Ф. Бельчиков; Акад наук СССР. М. Наука. 1974 -1982. Т. 1974. 607, 32.67kb.
• Коморовский ю. Т. Перитонизация или экстраперитонизация трудной культи червеобразного, 58.77kb.

==55





чем сам предмет; а всякая абстракция всегда есть нечто более тонкое, чем те предметы, от которых она абстрагирована.

Отсюда вытекают две самоочевидные аксиомы. Аксиома структуры VIII (XX).   Всякий знак имеет свою собственную структуру.

Аксиома модели IX (XXI). Всякий знак является либо моделью для самого себя, либо для каких-нибудь других предметностей того же типа.

5. Контекст и значение. До сих пор мы рассматривали понятие знака в его неподвижном, стабильном или, по крайней мере, устойчивом функционировании. Однако некоторый момент смысловой подвижности возник перед нами уже в анализе понятий структуры и модели. Ведь если каждый элемент структуры несет на себе всю ее целостность, то уже это одно значит, что от данного элемента структуры мы можем легко переходить и к другим элементам структуры, и к самой структуре в целом. А ведь если структура и элемент структуры либо тождественны, либо только различны, то это значит, что никакой структуры у нас не существует. Полное тождество всех элементов структуры с ее целым заставило бы слиться всю нашу структуру в одну неразличимую точку. А полное различие каждого элемента структуры с ней же самой заставило бы нас каждый такой элемент рассматривать только в его изолированной форме, т. е. он перестал бы быть элементом структуры, и вся структура опять распалась бы, но на этот раз уже без перехода не только к одной и единственной точке, но и целому ряду дискретных точек, не имеющих никакого отношения друг к другу и, следовательно, тоже не образующих собой ничего целого и, следовательно, никакой структуры. Это же рассуждение относится и к понятию модели. Или мы можем перейти от модели предмета к самому предмету, который в данном случае отразит на себе модель в виде ее определенной копии, и — тогда наша модель для нашей копии действительно есть ее модель. Но если нет никакого смыслового перехода от модели к ее копии и обратно, тогда модель копии вовсе не есть ее модель и копия модели вовсе не есть ее копия. Следовательно, уже в понятии модели и копии мы коснулись той категории подвижности, без которой

 

==56





немыслим никакой язык, да и вообще немыслим никакой знак.

Язык есть обязательно смысловая подвижность и даже непрерывность. Только допотопный механицизм заставляет сейчас многих из нас говорить, что слово состоит из звуков, а словопроизводство или словосочетание состоит из отдельных морфем или отдельных слов или что предложение тоже состоит из нескольких слов. На самом же деле, если брать язык, начиная с минимального звучания и кончая огромными структурами этих разнообразных звучаний, то, во-первых, придется опираться на новый принцип, который нами еще не был затронут, — это принцип движения или подвижности; а во-вторых, поскольку речь идет о смысловом знаке, то этот принцип звуковой подвижности приведет нас к самым неожиданным семантическим построениям, которые уже не будут иметь ничего общего ни с изначальными звуками, ни с их разнообразными комплексами.

Возьмите любой более или менее подробный словарь, и притом любого языка, и вы поразитесь тем множеством значений, которым обладает то или другое слово, если его брать не Статически, а динамически, т. е. в процессе развития живого языка и живой речи.

В процессе изучения языкового контекста поражает это разнообразие значений каждого отдельного слова. Это значение может принимать самые разнообразные формы, начиная от нуля и до бесконечности. Иной раз слово или даже отдельная морфема имеет целый десяток или, может быть, несколько десятков значений. В другом случае это значение настолько разнообразно, что мы начинаем затрудняться даже как-нибудь перечислить все наличные семантические оттенки данного слова. А в третьем случае изучаемый нами звуковой комплекс вдруг исчезает совсем, мы перестаем понимать его значение, и значение это доходит до нуля.

Если мы возьмем такие слова, как розоватый, синеватый, мрачноватый, то всякому ясно, что в такой форме эти слова указывают на пониженную выраженность того или иного качества. Розоватый значит не вполне розовый, а более близкий к белому, серому или еще какому-нибудь другому цвету. Спрашивается: чем же выражается в языке эта пониженная интенсивность

 

==57





значения? Если кто-нибудь скажет, что тут все дело заключается в суффиксе ат, то ведь это же будет совершенно неверно. Когда мы произносим продолговатый или виноватый, то ни о каком понижении интенсивности значения производящей основы в данном случае речь не идет. Это же самое относится к таким, например, словам, как волосатый, бородатый, носатый, где ат вовсе не указывает ни на какое сниженное качество вещей, о которых говорят данные слова. А в слове носатый суффикс ат указывает, пожалуй, даже на более интенсивную семантику данного качества, а вовсе не на ее снижение. Но, может быть, эту сниженную семантическую значимость выражает суффикс ов? И это неправильно. Ведь не выражает же он этой пониженной семантики в таких словах, как розовый, лиловый и т. д. Остается только сказать, что указанная пониженная семантика зависит от звукового комплекса оват, т. е. от соединения двух суффиксов ов и ат. Однако и подобного рода объяснение тоже никуда не годится, так как иначе виноватый обозначало бы собой «до некоторой степени виновный» или «очень мало виновный» и т. д. Чем же в конце концов выражается в слове розоватый эта свойственная ему низшая степень розовости или неполная розовость? Получается, таким образом, что указанная степень пониженной семантики не выражается в данном слове совершенно никак — ни производящей основой слова, ни его суффиксами.

Ясно, что единственный способ объяснить указанную сниженную значимость слова розоватый требует привлечения каких-нибудь других элементов, далеко выходящих за пределы слова розовый. Но единственный способ этого объяснения заключается только в учете словесного контекста этого слова в известной группе аналогичных слов, в известном диалекте, где это слово употребляется в той или иной обстановке и, может быть, даже в широчайшем историко-культурном контексте. Таким образом, последним и окончательно решающим для употребления данного знака принципом является только контекст, а для языка—как языковой, так и внеязыковой контекст в широчайшем смысле этого слова. Можно ли в таком случае не считать аксиомой для знака тезис о его контекстной значимости?

 

==58





Аксиома контекста Х (XXII). Всякий знак получает свою полноценную значимость только в контексте других знаков, понимая под контекстом широчайший принцип ⁶.

Однако в связи с этой аксиомой контекста возникает множество других вопросов, касающихся определения того, что такое знак. Ведь сразу же оказывается очевидным, что никакой знак немыслим  в абсолютной смысловой пустоте и что даже самое примитивное свое значение он только и получает в том или ином, но тоже смысловом окружении. Здесь можно было бы выдвинуть массу всякого рода тоже очевиднейших аксиом, которые, может быть, и не всегда формулируются, а то и совсем не формулируются, но бессознательно предполагаются каждым языковедом, занятым теорией языка. Из всего этого множества проблем мы выбрали бы, пожалуй, только одну, да и то из-за одного термина, получившего большое распространение в языкознании и часто подвергающегося то малым, то большим исследованиям. Этот термин — «значение».

Мы уже достаточно изучили, что такое знак и что такое означаемое. Мы хорошо знаем, что всякий знак нечто значит, равно как и другие понятия, связанные со словом знак. Спрашивается теперь: что же такое значение? Известно, что знак является только тогда знаком, когда он нечто значит, т. е. имеет значение. Известно, что и означаемое тоже имеет некоторого рода значение в отличие от тех вещей, которые никак не обозначены и ничего для нас не означают. Наконец, то же самое нужно сказать и о самом акте обозначения, который ведь тоже является не чем иным, как носителем некоторого значения, связанного и с соответствующим знаком, и с соответствующим значением, и с соответствующим обозначаемым.

Знак нечто значит и имеет значение. Но и значение тоже как будто бы предполагает существование знака,

⁸ Проблема языкового контекста отнюдь не нова и еще до сих пор разрабатывается многими учеными. Чтобы указать на сложность этой проблемы (а также и на существующую библиографию по этому вопросу), мы сошлемся на небольшую, но весьма содержательно и четко построенную работу А. В. Бондаренко «Грамматическая категория и контекст» (Л., 1971). Работа эта будит мысль языковеда в самых различных направлениях, разработка которых, к сожалению, не входит в план нашего настоящего изложения.

 

==59





при помощи которого оно возникает. С удивлением мы убеждаемся в том, что и обозначаемое тоже нечто значит и тоже имеет свое собственное значение. Что же такое значение, если его брать как самостоятельное целое? Ч. К. Огден и И. А. Ричард ⁹ попробовали подсчитать все оттенки термина «значение». Этих оттенков они насчитали 23. Однако есть один смысл термина «значение», который в настоящее время для нас наиболее важен, поскольку мы заняты аксиоматикой знаковой теории языка.

Этот смысл термина «значение» заключается в том, что он выражает собой точку встречи знака и обозначаемого, ту смысловую арену, где они, встретившись, уже ничем не отличаются друг от друга. Возьмем какой-нибудь иностранный словарь. Он состоит из перечня слов данного языка с указанием тех значений, которыми обладает данное слово. Само собой ясно, что слово, рассматриваемое в словаре, есть какой-то знак. Но знаком чего именно является данное слово, об этом как раз и говорят те значения данного слова, которые здесь перечислены. Чем же в таком случае отличается значение от знака? В первую очередь тем, что знак есть нечто более общее и более абстрактное, так что он гораздо меньше осмыслен, чем его конкретное значение. Знак осуществился на каком-то внезнаковом субстрате, и этот внезнаковый субстрат, получивший конкретное значение,, оказался в смысловом отношении гораздо богаче самого знака. Но .ведь внезнаковый субстрат есть не что иное, как контекст. Взяв данное слово вне всех его контекстов, мы, конечно, его чрезвычайно обедняем, если не лишаем всякой значимости. Свой реальный смысл слово получает только в связи с теми или другими контекстами, а ведь этих контекстов существует, можно сказать, бесконечное количество. Греческое слово arete или латинское, virtus по образцу поздней античности и моралистов как досредневекового, так и средневекового типа переводится как «добродетель». Но вот в греческом мы встречаем, например, такое словосочетание, как arete лошадей. Можно ли здесь говорить о «добродетели»? Конечно, нет. Здесь

⁹ Ogden С. К., Richards J. A. The Meaning of Meaning. London, 1953.

 

К оглавлению

==60





имеются в виду породистость лошади, ее физические качества, ее использование для тех или иных надобностей или ее годность в том или ином отношении. В таких греческих выражениях, как arete героя, в архаическом и классическом греческом языке тоже имеются в виду не столько моральные качества, сколько благородство происхождения, военные подвиги, сила воли, физическая сила или выносливость. Так, гомеровский Ахилл, который только и занимается пролитием крови своих врагов, трактуется как носитель именно этой arete. Можно сказать, что оттенков значения этих слов столько же, сколько их контекстов. Латинское virtus, если иметь в виду слово vir «муж», тоже вовсе не есть «добродетель», а скорее, «доблесть» или «мужество». Все эти разнообразные и почти неперечислимые оттенки значения данных слов возможны благодаря тому, что в живом языке эти слова берутся только в связи с разнообразным контекстом речи. Отсюда же вытекают свои особые аксиомы значения. Их мы формулируем так. ,

Аксиома значения XI (XXIII). Значение знака есть знак, взятый в свете своего контекста. Само собой разумеется, что в связи с этой контекстуальной значимостью варьируется значение также и означаемого, и акта обозначения.

Тут, следовательно, главное внимание нужно обращать на контекст, который может быть и очень бедным и очень богатым, очень разнообразным, противоречивым и в количественном отношении даже бесконечным. Даже если мы возьмем знак в его полной изоляции от его контекста, т. е. от всякого его окружения, то и в этом случае знак, если мы все еще продолжаем трактовать его как знак, тоже будет иметь свое значение. Но тогда, ввиду исключения всякого контекста, необходимо будет сравнивать знак с ним же самим, т, е. он сам явится для нас не только знаком, но и тем, что обозначено. Если мы выставим такой, не подлежащий никакому сомнению тезис, как «знак есть именно знак», то и в данном случае мы неопределенную и непонятную для нас природу знака сопоставили с ней же самой, т. е. отождествили знак с ним же самим. И это вовсе не пустословие. Когда говорится: «война есть война», то это неопределенное слово  война хотят

 

==61


объяснить при помощи соответствующего содержания Понятия войны. Такого рода тезис является только попыткой уяснить, что же такое война. Поэтому и наша следующая аксиома не является в логическом отношении каким-нибудь .пустословием, а тоже указывает на определенное, правда, в данном случае примитивное, но уж во всяком случае несомненное значение знака как такового.

Аксиома значения единичного знака XII (XXIV). Всякий знак есть именно знак, а не что-нибудь другое, т. е. имеет значение знака, отличное от самого знака. Фактически всякий языковой знак указывает на нечто иное, чем он сам. Однако чтобы продумать этот вопрос до его логического конца, .приходится сказать, что даже если нет ничего иного, кроме данного знака, и не имеется в виду какой-нибудь внешний для него контекст, то даже и в таком случае наличие контекста оказывается несомненным, поскольку таковым контекстом окажется для себя самого сам же знак. Можно поэтому сказать, додумывая эту .проблему до ее логического конца, что всякий знак, пока он останется для нас знаком, обязательно имеет значение, даже если нет ничего другого, кроме него, с чем мы могли бы его сравнивать.

Аксиома значения вообще XIII (XXV). Всякий знак в любом случае имеет значение, понимать ли под контекстном нечто внезнаковое или понимать ли под контекстом знака самый знак, взятый сам по себе

6. Символ. Мы установили, что всякий знак что-нибудь обозначает, самого ли себя или; нечто другое, Каждый знак поэтому имеет одно или несколько значений. В заключение этой главы нам хотелось бы указать на тот интересный случай, когда знак имеет бесконечное число значений. На первый взгляд такой «бесконечный знак» как будто бы является чем-то невозможным, нелепым или бессмысленным. Ведь не требует же доказательства тот факт, что контекстов для любого текста может существовать сколько угодно. Когда в наших словарях или грамматиках перечисляются значения того или другого слова или грамматического термина, то всегда можно придумать такой контекст, который ведет нас дальше и шире указанной группы значений, как бы она ни была велика. Поэтому

 

==62





разве может что-нибудь помешать нам мыслить знак как бесконечное количество значений. Автор настоящей работы занимался, например, семантикой такой грамматической категории, как падеж ¹⁰. Мы пришли к .выводу, что обычное перечисление значений того или другого падежа, которое мы находим в русских или иностранных грамматиках, несравнимо с тем фактическим разнообразием этой падежной семантики, которое мы фактически находим в естественных языках. Перечислить все значения даже какого-нибудь одного падежа нет возможности, как бы далеко мы ни шли по пути этого перечисления. Мы могли прийти только к одному выводу, а именно, что значений, например, родительного падежа данного слова столько же, сколько всех контекстов, в которых данное слово употребляется, т. е. это бесконечность. Вполне понятно, что составители словарей и грамматик, а также научные исследователи падежной категории должны ограничиваться констатацией только определенного количества как значений данного падежа, так и падежей вообще. Однако достаточно наметить хотя бы основные вехи семантики данного падежа, чтобы тут же констатировать возможность возникновения еще новых и новых семантических оттенков между установленными основными вехами. Поэтому нет ничего странного в нашем утверждении, что всякий падеж имеет бесконечное количество значений и что даже само количество падежей в окончательной форме неперечислимо. Становление и текучесть внутри семантики отдельного падежа, а также между падежами вообще настолько неперечислимы и для терминологии неуловимы (зато они весьма отчетливо уловимы для непосредственного «чувства языка»), что мы будем пользоваться для этой непрерывной семантической текучести каким-нибудь специальным термином. Нам .представляется подходящим для этого термин «символ». Опять-таки здесь необходимо отвлечься от разнообразного значения этого термина «символ», которое в истории науки настолько велико, что даже едва ли перечислимо. В таких случаях приходится каждому автору использовать собственное

¹⁰ См.: Лосев А. Ф. Введение в общую теорию языковых моделей, с. 229—246.

 

==63


«чувство языка» и терминологии. Ведь иначе нельзя будет употреблять даже и таких терминов, как «смысл», «значение», «контекст» и даже сам термин «знак». Мы исходим здесь только из того общепонятного факта, что количество значений любого языкового знака невозможно,, перечислить ни в каком виде и что эту неперечислимость, фактическую и вполне необходимую, нужно как-нибудь обозначить: если наш термин «символ» здесь не подходит, мы не станем возражать против другого, более подходящего термина. В настоящем же пункте нашего исследования мы считаем единственным исходом — употребление термина «символ», откуда и возникает соответствующая аксиома.

Аксиома символа XIV (XXVI). Всякий знак может иметь бесконечное количество значений, т. е. быть символом.

7. Заключение. В заключение мы должны сказать, что указанными аксиомами общей и специальной информации исследование аксиоматики теории языка отнюдь не исчерпывается. Мы начинали с указания на существование самого факта знака. Мы специально изучили смысл этого факта, заключающийся в отражении той или иной действительности. Мы указали на соотношение в знаке, существующее между фактом или носителем и самим знаком. Наконец, мы перешли к вопросу о соотношении с окружающим его знаковым или внезнаковым фоном. Этим самым мы не столько исчерпали учение о знаковой природе языка, сколько подвели под него необходимый логический фундамент, да и то ограниченный только самыми общими категориями информации. Остается изучение еще огромной и для нас самой важной области знаковой теории, а именно области чисто функционально, а не просто структурной, куда, между прочим, относится и вопрос о специфике языкового знака, о стихийности возникновения и развития языка, о его коммуникативной функции и, в частности, о функции конструктивно-технической, т. е. о той функции языкового знака, когда он, сначала обозначив действительность только в пассивном виде, .переходит в активное наступление и начинает переделывать саму действительность. Однако все эти функциональные стороны языковой знаковости рассматриваются нами в другом исследовании.

 

==64





00.htm - glava04

Аксиоматика теории специфического языкового знака (Стихийность знака и ее отражение в сознании)'

В работе 1973 года под названием «Аксиоматика знаковой теории языка»² мы занимались тем, что можно назвать структурной стороной языка. Мы обследовали отношение знака к носителю знака, к означаемому и к разным сферам применения знака, которые превращают знак в значение. Но в конце указанной статьи мы отметили, что структура знака — это еще не весь язык и что у нас остается не обследованной еще вся функциональная сторона языка, т. е. вопросы о стихийном происхождении языка, о стихийных его функциях в смысле коммуникации, о языке как факторе преобразования действительности и пр. Этими внеструктурными сторонами языка мы сейчас и должны заняться, поскольку языковые структуры достаточно подробно освещены в указанной статье.

Здесь прежде всего возникает проблема языка как системы знаков особого рода, т. е. вопрос о специфике языкового знака. Ведь знаков существует бесчисленное множество и без всякого человеческого языка или вне всякого человеческого языка. Уличные светофоры тоже являются знаками для транспорта и для прохожих, но назвать их знаком можно, очевидно, только ,в переносном смысле слова. Потепление погоды в наших широтах в марте месяце есть знак приближения весны. Но, конечно, это вовсе не есть языковые знаки в собственном смысле слова. В структурном смысле слова — это действительные знаки. Но в смысле специфически языковых знаков — это вовсе не знаки. Отсюда само собой

 Статья была опубликована в кн.: Проблемы общего и русского языкознания. М., 1978, с. 22—49.

² Напечатано в сборнике «Вопросы грамматики и лексики русского языка» (М., 1973, с. 22—56). В силу неизвестных автору причин название этой статьи чудовищным образом искажено, и напечатано: «Аксиоматика— знаковая теория языка».

 

==65


возникает вопрос, где же и в чем же мы должны находить специфически языковые знаки.

В этой области, казалось бы, и говорить не о чем. Ведь языковой знак, или язык, есть принадлежность только человека, т. е. личности и общества. Все, что «говорит» нам в природе, говорит вовсе не в специфическом смысле слова. Слово говорит вовсе не обозначает здесь человеческого языка. Если что-нибудь «говорит» нам в природе, то слово говорит мы употребляем здесь вместо отрывает, изображает, возбуждает наши чувства, пробуждает нашу мысль, это вовсе не есть человеческий язык в собственном смысле слова. Ни веселый и светлый пейзаж, ни странный и дикий пейзаж, ни роза или жасмин, ни овчарка или бульдог ровно ничего не говорят нам о себе в смысле человеческого языка. Образ, вид, картина при всей своей яркости и выразительности, при всей своей значительности не обладают сознанием или мышлением, не обладают членораздельной речью и в этом смысле ровно ничего нам не говорят. То, что «говорит» нам образ, вид или картина вещей, не есть язык в собственном смысле слова, и получаемые нами отсюда знаки вовсе не являются знаками языка, если понимать язык специфически.

То, что язык в особом, в специфическом смысле слова есть акт человеческого сознания и мышления, что он есть орудие разумного жизненного общения людей, что он есть фактор воздействия на действительность, все это, казалось бы, является настолько простой вещью, что тут и разговаривать не о чем. Гром и молния есть знак того, что вот-вот пойдет дождь. Но никто не думает, что гром и молния имеют свое сознание и мышление, что они употребляют членораздельные слова и они говорят в чисто человеческом смысле. Казалось бы, о чем тут думать и что это за проблема? Но у нас устраиваются целые конференции о языке как о системе знаков особого рода, затрачиваются огромные научные усилия для формулировки природы этого «особого» знака, пишутся ученые, углубленно-философские и часто малопонятные исследования о специфике языкового знака; и до настоящего времени вся эта проблематика все еще остается в туманном виде.

Нетрудно объяснить происхождение такой научной

 

==66





ситуации в определении специфики языкового знака. С середины 50-х до середины 60-х годов мы слишком увлекались структурами языка,, забывая, что в структурном отношении всякие знаки представляют собой нечто совершенно одинаковое. И математика, и все точные науки, и все естествознание, и вся техника, да и значительная область нашей бытовой жизни — все это состоит из употребления знаков. И знаки эти везде одни и те же. Одно и то же отношение знака и носителя знака, одно и то же отношение знака и обозначаемого предмета, одно и то же отношение знака и значения. Словом, везде и всюду знак есть определенного рода система смысловых отношений, и в этом смысле мы и пытались обрисовать природу знака в указанной

у нас выше статье.

Но ведь .если все время учитывать только этого рода знаки, т. е. знаки в их структурном построении, если все время пытаться выражать эти знаки только математически или только естественнонаучно и вообще только структурно, то ведь очень легко забыть о том, что такое человеческий знак, что такое знак в своем специфически-языковом отношении. У нас настолько увлекались установлением структур чисто человеческого языка, что за этими структурами забыли и о природе самого человеческого языка. И вот теперь возникает якобы новая, якобы трудноразрешимая проблема — это проблема именно человеческого языка, т. е. языка в собственном смысле слова, языка в смысле выражения человеческого сознания и мышления, в смысле общения одного человека с другим и в смысле воздействия одного человека на другого и вообще на всю действительность.

Успокоительным образам должно действовать на нас сознание того, что и в период расцвета структурализма никогда не забывался в советском языкознании сам язык, никогда не забывалось то, что лежит под структурами языка и из чего только и могут появляться эти структуры. Но с середины 60-х годов в нашей литературе начинают звучать голоса, уже прямо направленные против абсолютизации структурных методов. Самих структур у нас никто и никогда не отрицал. Задолго до появления структурализма Л. В. Щерба уже приводил фразы, состоящие из бессмысленных

 

==67


слов, но таких, которые снабжены определенными морфологическими показателями, свидетельствующими для нас, что тут перед нами именно грамматическое предложение, хотя и вполне бессмысленное. Такого рода бессмысленными предложениями Л. В. Щерба хотел указать именно на структуру предложения, независимую от семантики составляющих это предложение слов. И такое отчетливое представление о структуре предложения ничуть не мешало, а скорее только способствовало появлению у Л. В. Щербы весьма важных и ценных трудов по лингвистике.

Однако уже в середине 60-х годов в советской лингвистике раздалось мощное слово против крайностей абсолютизированного структурализма. Ф. П. Филин ³ утверждал, что опасность этой новой теории заключается в «абсолютизации системных связей, в понимании языка как непротиворечивой структуры языковых символов, имманентной в своем развитии, в отрыве языка от общества»⁴. Он же выставляет еще и такое возражение против абсолютизации формально-системных отношений ..в языке: «'Существующие в действительности системные связи в языке противоречивы, система — это не только гармоническое .сочетание элементов одного и того же порядка, но в то же время и совокупность противоречивых элементов и отношений,, отражающих диалектическую .борьбу противоположностей, борьбу старого с новым, отживающего с нарождающимся» ⁵. Конечно, Ф. П. Филин вовсе и не думает отрицать значимость структурального изучения языка. Он только отводит этому изучению соответствующее место, достаточно важное, но ни в коем случае не исключительное ⁶.

Автор настоящей работы во второй половине 60-х годов тоже не раз выступал с критикой абсолютного структурализма, защищая языковые структуры не в их изолированности, но в их совокупном состоянии и в их