Социальные представления и поведение российсского крестьянства в начале ХХ века. 1902 1922 гг. (По материалам Среднего Поволжья) 07. 00. 02 Отечественная история
| Вид материала | Автореферат диссертации |
- Провинциальное общество и отечественная война 1812 года (на материалах Среднего Поволжья), 686.52kb.
- Партийно-государственная аграрная политика и уровень жизни колхозного крестьянства, 445.35kb.
- Влияние модернизационных процессов на правовое поведение и преступность крестьянства, 408.9kb.
- Журавлёв Александр Михайлович сельское учительство и власть в условиях коллективизации, 448.74kb.
- Эволюция мещанского сословия в системе социально экономических отношений нижнего поволжья, 352.59kb.
- Общественно-политическое сознание российского крестьянства начала XX века (по материалам, 905.55kb.
- Воинские части и учреждения в российской провинции во второй половине xviii - начале, 432.08kb.
- Положение крестьянства в начале ХХ века Участие и роль крестьян в революции 1905-1907, 142.85kb.
- Меньшевизм и российские революции начала ХХ века: проблемы идейной эволюции (по материалам, 753.41kb.
- Национальный вопрос, национальная политика в России в начале ХХ века (1900 – 1922 гг.), 174.78kb.
В первом параграфе – «Факторы динамики социальных представлений и поведенческой практики» рассматриваются важнейшие условия исторической реальности, определявшие характер и направление динамики развития социальной психологии крестьянства. Одним из первых по значению и степени своего влияния следует назвать демографический фактор, ставший мощнейшим вызовом сельскому сообществу. Нельзя не признать, что демографическую ситуацию в Российской империи во второй половине XIX – начале ХХ вв. достаточно адекватно определяло понятие взрыва. В условиях обретения свободы установка на минимализацию трудовых затрат в крестьянском хозяйстве (как одна из социальных ориентаций общины) имела своим объективным последствием более высокие темпы роста народонаселения по сравнению с увеличением производства продовольствия.
Еще одним, фактором социальной динамики, довольно неоднозначно трактуемым в современной историографии, выступает ускорение модернизационных процессов и коммодификации хозяйственной практики. Формирование ценностей, связанных с иным типом хозяйственного уклада, с процессом товаризации земледелия, рост частнохозяйственной инициативы в крестьянской среде имели своим результатом, помимо прочего, еще и усиление раскола деревни, создавая угрозу воспроизводству императивов эгалитаризма как базового компонента родового сознания, а, следовательно, повышая уровень социальной конфликтности.
В процессе анализа наиболее характерных тенденций развития крестьянского земледельческого хозяйства и социально-экономического уклада в пореформенной деревне со всей очевидностью проявляется проблема, ставшая одной из самых дискуссионных в современной отечественной историографии – проблема дефиниции феномена аграрного кризиса. В диссертации показано, что анализ факторов динамики содержания социальных представлений не дает убедительной картины явного преобладания ценностей модернизма в настроениях и поведении поволжского крестьянства в начале ХХ века как пути укрепления жизнеспособности крестьянского хозяйства. Скорее, следует вести разговор о формировании соответствующих представлений в качестве тенденции, тенденции достаточно выраженной, но неустойчивой. Степень необратимости этого процесса зависела от целого ряда условий и, прежде всего, от адаптационных возможностей крестьянской психологии, щадящего характера социальной политики государства, экономических условий, позволяющих сравнительно безболезненно изменить направление хозяйственной деятельности и т.д. Следует признать, что в эту переломную во всех отношениях эпоху вызовов, идущих извне и угрожающих стабильности социального мироустройства, оказалось гораздо больше, а степень их воздействия масштабней, нежели способность общины к реакциям, адекватным духу времени.
В данном параграфе нашла свое отражение и характеристика социальных факторов, определявших изменение мировоззренческих установок. К условиям ментальной динамики следует отнести особенности деревенской повседневности, отражающие «семейно-трудовую сущность» крестьянского хозяйства, сохранение традиционных социальных ориентаций, трансформацию функций общинной организации.
Во втором параграфе – «Крестьянская ментальность в условиях эмансипации» представлена характеристика содержания социальных представлений, что позволяет реконструировать традиционный дискурс базовых элементов, выстроенный на образах «земли» и «воли».
В пореформенный период в результате обретения свободы и самоуправления крестьянским сознанием был изжит мотив желательности перехода на казенные земли. Он утратил свою привлекательность не только потому, что частично был реализован. Крестьяне утвердились во мнении о возможности переустройства жизни согласно с идеалом Правды в ближайшем будущем и стали огульно требовать «черного передела» или «всеобщего поравнения», считая монарха в состоянии противостоять воле помещиков. Крестьянский идеал становился все более конкретным. На первый план выступают экономические условия свободного крестьянского хозяйствования, центр тяжести переносится на выработку основ «аграрного рая».
Руководствуясь пониманием непосредственной зависимости между угрозой голода и демографическим ростом при сокращении возможностей колонизации, а также необходимостью защиты традиционного хозяйственного типа, «родовое» сознание неизбежно будет генерировать требование «земли». Подобные представления являлись настолько укорененными в крестьянском менталитете, что все попытки государства насильственным образом разрушить этот тип земледельческой культуры в первые десятилетия ХХ в. не увенчались успехом и не привели к желаемому результату.
В параграфе характеризуется крестьянский правопорядок в рассматриваемую эпоху. Обычное право сохранилось и продолжало сосуществовать в тесном контакте с новыми представлениями, придавая своеобразие процессу восприятия крестьянами норм формального права. Возникла сложная, фрагментарная система многоуровневого взаимодействия обычая и официально установленных форм правоотношений, система, в которой воплощалось крестьянское видение «Правды».
К началу ХХ в. патриархальный крестьянский быт, хотя и подвергся мощному воздействию, полного и окончательного разрыва с прошлым не произошло. В крестьянском сознании новое порой самым причудливым образом уживалось со старым и порождало синкретичное содержание «картины мира» переходной эпохи. Проникновение иных, чуждых «общинному архетипу» образов вызвало к жизни рост внутриобщинной конфликтности, обострило структурное противоречие общественного сознания, противоречие между патриархальной и модернистской традицией, разрешить которое быстро и безболезненно, революционным путем было просто невозможно. Невозможно не только в силу живучести патриархальных представлений, формировавшихся в течение столетий, но и по причине существования прочной зависимости между традиционализмом и стабильностью социальных структур, сохранением алгоритма передачи социальных знаний и опыта, культурной идентичности в целом.
Глава III «Экономические аспекты социальных представлений крестьян Среднего Поволжья в первые десятилетия ХХ века» посвящена характеристике экономических воззрений средневолжского крестьянства в революционную эпоху.
Среди важнейших параметров анализа в данном случае необходимо выделить следующие: обоснование необходимости радикальной экономической реформы; реконструкция отражения объекта хозяйственной деятельности в представлениях группового сознания; изучение суждений о путях или методах решения аграрного вопроса в российской деревне.
В первом параграфе – «Экономические воззрения российской деревни в 1905 – 1907 гг.» показано, что приговорное движение как уникальный феномен крестьянского правотворчества, появившийся в результате трансформации политической системы российской империи в н. ХХ в., одним из своих значений имел письменную фиксацию социальных нужд и чаяний, преломленных через семиотику новых для традиционного сознания вербализированных представлений. Результаты исследования базируются на анализе значительного количества документов приговорного движения, направленных в адрес Государственной думы в 1905–1907 гг. крестьянами Пензенской, Самарской, Саратовской и Симбирской губерний. Используя методику контент-анализа подобных документов периода Первой русской революции в сопоставлении с анализом содержания текстов отдельных постановлений и резолюций крестьянских организаций, можно воссоздать наиболее адекватную историческим реалиям систему положений экономической парадигмы крестьянского сознания.
В ходе исследования определено, что основная причина (аутентичная крестьянскому видению проблемы) обнищания, оскудения хозяйства полностью поглощается категорией «малоземелье». Перефразировав это представление, обладавшее мощным сакральным значением для средневолжской деревни, мы получим суждение о существовании причинно-следственной зависимости между количеством земли и состоянием крестьянского хозяйства. Образ земли как источника и смысла крестьянского существования был освящен православной традицией: возможность «купли-продажи» «божьего дара» как не созданного руками человека априори отрицалась. Само существование института частной собственности резко диссонировало с представлениями о справедливости, так как источником ее возникновения признавались либо факты дарения, либо самозахвата, с точки зрения трудовой этики объяснить законность и неприкосновенность первоначального появления этого права не представлялось возможным.
Крестьянское видение будущих преобразований базировалось на следующих основных принципах: уничтожение частной собственности; безвозмездный и всеобщий характера передачи земли крестьянам; непосредственное распоряжение землей; уравнительное землепользование; запрет на использование наемного труда. В этой части крестьянской программы приоритет архаичных ценностей трудовой этики очевиден, что, в свою очередь, мало согласуется с такой характеристикой общей позиции российской деревни, как требование национализации земли.
Таким образом, крестьянский вариант аграрной реформы обладал характером социальной утопии, был обращен в прошлое и произрастал из традиции. По своей сущности – это психологическая реакция на переживание кризиса потребительского хозяйства, свидетельство глубины антагонизма между статичностью ментальных конструкций и темпами модернизационных процессов.
В следующем параграфе – «Аграрная реформа 1906–1916 гг. в оценках крестьянского сознания» рассматривается социальное восприятие административных попыток реформирования общинного строя российской деревни.
Есть все основания полагать, что попытка раскола общины на «общинников» и «собственников» была встречена крестьянством как крайне нежелательная мера, как угроза возможности существования для последующих поколений, угроза разрыва в цепи воспроизводства привычных норм повседневности, а в числе основных переживаний коллективного сознания страх перед будущим становится доминирующим. «Вещное» выражение этой угрозы было, в частности, представлено тезисом о неминуемом сокращении общинного землевладения в результате землеустроительных работ, и это позволяло крестьянам маркировать «выделенцев» как «враждебную силу». Возможность интенсификации хозяйства в сознании большей части крестьянства как цель или результат проводимых преобразований не рассматривалась, мотивы крестьянских выходов из общины носили несколько иной характер, чем это предусматривалось логикой реформы. А содержание слухов, имевших хождение на территории региона в рассматриваемый период, свидетельствовало о сохранении значимости для корпоративной морали императива «малоземелья», следовательно, требование наделения землей по-прежнему оставалось главной претензией крестьян к государству.
Социокультурные издержки аграрной реформы, и, прежде всего, ментального характера (рост внутриобщинной конфликтности, угроза деструкции представлений о целостности и стабильности мироздания и т.д.), в дальнейшем превратятся в один из определяющих факторов архаизации социума. Общий фон массовых настроений в средневолжской деревне будет характеризоваться как весьма тревожный, а к прежним вызовам стабильности бытия добавятся новые, обусловленные ходом проведения реформы.
В третьем параграфе – «Крестьянская программа аграрных преобразований в условиях революции 1917 г.» отражены идейные искания средневолжской деревни весной-осенью 1917 г. В параграфе доказывается, что экономические представления средневолжского крестьянства выходили за рамки мифологемы «черного передела» лишь постольку, поскольку это допускал принцип синкретизма форм и состояний крестьянского группового сознания. Впитывая новые формулировки требований и программных положений организаций политического характера, крестьянство сохранило в целом верность патриархальному идеалу. Более того, оно впервые в истории получило возможность практической реализации мифа о «золотом веке крестьянства». Обращает на себя внимание доминирование императивов трудовой этики потребительского хозяйства. В диссертации рассматривается следующая схема важнейших конструктов крестьянского образа аграрной реформы: сохранение общинной формы землепользования при уничтожении частной собственности на землю, и не только сохранение, но и тотальное распространение таковой на все земли без исключения; главным принципом наделения землей становится непосредственный трудовой вклад земледельца в ее обработку; дополнительной гарантией неизменности «общинного» варианта земельной реформы, равно как и сохранения витальности крестьянского мира в целом, выступало требование бессрочного постоянного пользования землей; запрещалось использование труда наемных рабочих, так как это противоречило праву вложенного труда; запрещалась сдача земли в аренду, так как «землевладельцы нетрудового типа» землю «сдают за деньги», а земля в понимании крестьянства не могла выступать товаром по определению; и, наконец, в большинстве документов рассматриваемого периода присутствует требование введения уравнительно-трудовой нормы землепользования, что полностью коррелируется с принципом эгалитаризма в крестьянском групповом сознании.
В четвертом параграфе – «Социально-экономические представления крестьянства в годы Гражданской войны» рассматривается завершающая стадия утверждения социального идеала в условиях победы крестьянской революции. С окончанием гражданской войны и отменой наиболее одиозных по содержанию методов оптимизации демографических и продовольственных ресурсов страны, архаизация социально-экономических представлений достигает предельного значения, разгул «локальной» стихии становится всеобщим, не имеющим серьезных сдержек и ограничений. Моментом завершения, победой «общинной революции» можно считать переход к нэпу и законодательное закрепление крестьянских требований образца 1917 г. в Земельном кодексе РСФСР 1922 г.
Вместе с тем, укрепление локализма социальных форм имело свои исторические пределы. По мере развития властных институтов община окажется вовлеченной в процесс формирования новой социальной идентичности, соответствующей объективным задачам общественного развития. А при остром проявлении потребности в оптимизации ресурсов социальной системы государство неизбежно будет ориентироваться на жесткую схему подчинения и подавления, столь свойственную политической модели традиционного общества.
В Главе IV «Крестьянство и власть в зеркале массовых представлений» анализируется содержание крестьянских представлений о государстве и его институтах в период первых десятилетий ХХ века.
В первом параграфе – «Царь» в народном сознании начала ХХ века: монархические представления и повседневная практика» доказывается, что образ «монарха» в крестьянском сознании на рубеже XIX – ХХ вв. претерпевает определенную трансформацию, что было вызвано проявлением объективных последствий крестьянской эмансипации (демографические процессы и повышение «удельного веса молодых поколений», распространение грамотности и расширение горизонтов «информационного поля», общая политизация населения в революционный период и пр.). Однако, элементами, непосредственно ответственными за запуск процессов десакрализации и демонизации этого понятия, выступали измерения происходившего в координатах крестьянской этики, и, не в последнюю очередь, с позиций социальной утопии. В этом отношении, важнейшими деструктивными силами стали рассогласование наличного и потребного идеалов, несоответствие последнего социальным чаяниям и ожиданиям, особенно остро ощущаемое в период социально-политического кризиса, а также, осознание слабости, «бессилия» Монарха и Государства в его лице. В конкретно-исторической ситуации монарх не выполнил своего статусно-ролевого предназначения, зафиксированного в архетипах крестьянской ментальности, и оказался чуждым элементом в системе политических представлений. Вместе с тем, тотальное разрушение базовых оснований ментальности объективно ведет к утрате чувства национальной идентичности, поэтому «идея справедливого царя», как один из архетипов общественного сознания, в разных ипостасях, но, тем не менее, вновь и вновь будет находить пути своего возрождения и задавать правила игры в политической культуре российского социума.
Во втором параграфе – «Народное правотворчество в период Первой русской революции» характеризуется политический идеал революционного крестьянства. Необходимо признать, что в революции 1905–1907 гг. в российской деревне отсутствовало социалистическое руководство движением, крестьянство в большей степени следовало своим собственным представлениям, чем убеждениям радикальной интеллигенции или пролетариата. Вместе с тем, нельзя не отметить серьезных сдвигов, произошедших в крестьянском сознании. Опыт, приобретенный в революционных боях, и, особенно, в процессе столь масштабного петиционного движения, качественным образом изменил систему политико-правовых представлений, стал фактором радикализации массовых настроений, повышения социальной «пассионарности» крестьянства.
Представленные в документах приговорного движения требования по признаку общности оценочных характеристик группируются в три укрупненных категории. На первую позицию по значимости тех или иных требований в координатах массового сознания в диссертации выносятся понятия, имеющие самое непосредственное отношение к осмыслению крестьянами «свободы» и «воли». Традиционное прочтение понятия «воля» предполагало, по своей сущности, и свободу передвижения, и освобождение от административной опеки и даже от налогов. Оно отражало один из главных мифов крестьянского сознания, утопический идеал, включавший в себя синкретично объединенные представления о неограниченной свободе воли. Из всего перечня возможных интерпретаций под это определение более всего подходят требования политической амнистии, отмены смертной казни и военного положения, чрезвычайных мер и усиленной охраны. Следующая важнейшая составляющая политического идеала крестьянства объединяет в себя требования введения в систему общественного устройства выборного начала и эгалитаристских принципов. Третьим укрупненным блоком выступают антиэтакратические высказывания (выражение ненависти к «начальствующему сословию», стремление к устранению произвола чиновников и пр.). В ранг «начальствующего сословия» в период революции попало и духовенство: одним из разделов «думских обращений» становится требование церковной реформы. В оценках родового сознания «причт в идеале» соединял в себе два взаимоисключающих начала: требование ликвидации казенной церкви и отказ мира от содержания храмов и духовенства.
Присутствие в содержании документов противопоставления прошлого и будущего («что вас выбрал народ не для починки старого гнилого строя, а для постройки нового правдивого закона») свидетельствует об инверсионных колебаниях значения понятий. Каким же должен был быть новый правдивый закон, каково содержание представлений о крестьянской сермяжной Правде? В результате изучения текстов приговоров и наказов российского крестьянства в диссертации делается вывод об «аграрной обусловленности» политического идеала» («Заявите всей Думе, что трудовое крестьянство в глубине своей души свято хранит «великую правду» – «земля ничья – Божья»).
В параграфе третьем – «Содержание массовых настроений российского крестьянства в период Первой мировой войны» представлен анализ трансформации содержания массовых представлений в условиях перехода от мира к военному противостоянию. На начальном периоде войны архаичный патерналистский лозунг: «За Веру, Царя и Отечество» являлся предельно емкой формулой, выражающей некую общность официальной идеологии и народного мировосприятия и свидетельствующей о преобладании в сознании и поведении крестьянства элементов стабильности и сохранения традиционной системы социально-политических представлений: покорность воле проведения (Бога), властей, воинского начальства (на фронте). Согласно с материалами делопроизводственной документации жандармских чиновников, общий комплекс социальных представлений, непосредственно отражающих отношение населения к войне, включал в себя, прежде всего, восприятие войны в плане одобрения или осуждения военных действий, следовательно, оценку желательности ее продолжения или окончания, а также интерпретацию крестьянством целей войны. Важные позиции занимало представление о способах решения «аграрного вопроса» применительно к новым условиям. Еще одним параметром, который фиксировался в жандармских отчетах, была оценка лояльности крестьянства по отношению к местным властям и удовлетворенность «заботами правительства по обеспечению увечных и семейств призванных на войну». В материалах, относящихся к концу 1915 г., и особенно к 1916 г., фиксируется появление нового представления – о дороговизне, получившего в оценках массового сознания тотальный характер и ставшего к этому времени своего рода общей формой выражения массовых настроений в российской провинции.
Необходимо отметить, что экстремальные характеристики военной повседневности в период Первой мировой войны послужили импульсом к углублению ощущения психологического дисбаланса. Пожалуй, основным признаком грядущих перемен стало рассогласование наличного и потребного, идеалов, покоившихся на важнейших мифологемах крестьянского сознания, и реальной практики. Для народа, отличавшегося фанатичной приверженностью собственным архетипам, трудно представить более значимую мотивацию, чем не оправдавшиеся надежды.
В четвертом параграфе – «Политико-правовая сфера крестьянского сознания в 1917 г.» рассматривается содержание политических представлений и правосознания средневолжского крестьянства в условиях уничтожения имперской государственности. Правовой «революционный чин», что сформировался в российской деревне к лету 1917 г., был вызван к жизни тремя мощнейшими по степени своего воздействия движущими силами. Посягательство на базовые ценности «общинного» сознания: нарушение принципа уравнительного землепользования в период столыпинщины; коммерциализация социальных связей на фоне угрозы голода; и, наконец, разрыв в системе патерналистского восприятия власти, все это способствовало воспроизводству социально-утопического идеала в качестве предназначенной к незамедлительной реализации программы действий.
В этом контексте при определении общей парадигмы представлений крестьянства о государстве и его институтах уместна даже приставка «псевдо-», которая обозначает консервативную сущность массовой политической культуры крестьянства. Революционизм общины, несмотря на заимствование многих положений из арсенала радикальных партий, был направлен на защиту традиционного уклада и объективно вел к углублению локализма и разрыву связей в системе «власти-подчинения». Представление же о гармонии отношений между властью и крестьянством рассматривалось последним исключительно через призму решения проблемы малоземелья путем уничтожения института частной собственности и возвращения к минималистской потребительской этике.
В пятом параграфе – «Образы «новой власти» в представлениях российского крестьянства в 1918 – н. 1920-х гг.» рассматривается политическая основа протестных настроений в средневолжской деревне. В этот период обращают на себя внимание антигородская и антикоммунистическая (в смысле – «против начальства») направленность социального сопротивления, попытки восставших построить свое обращение к власти в форме «приглашения к диалогу». В документах эпохи Гражданской войны фиксировались не только объективированные претензии к власти, но и представления о социальном идеале политического управления: «вместо истинных проповедей»; «ставили диктатуру», «не входили в положение трудового крестьянства»; «требуем крестьянского самоуправления». По сути дела, это видоизмененная трактовка крестьянского прочтения «Воли» образца 1918 – н. 1920-х гг.
В Главе V. «Модели социального поведения российского крестьянства в первой четверти ХХ века» представлен анализ мотивации и поведенческой практики российского крестьянства периода «общинной революции» в рамках процесса социально-политического взаимодействия.
При рассмотрении социально-психологических аспектов в истории российского крестьянства рассматриваемого периода следует учитывать два момента: во-первых, насколько соответствовала мотивация социального поведения понятию «революции общин» и каковы основные побудительные причины массовой психологии, если оценивать их в контексте поиска признаков «общинного архетипа»; а, во-вторых, менялось ли содержание поведенческих стереотипов при сравнении периодов 1902–1916 гг. и 1917–1922 гг., что позволяет определить характер крестьянского сопротивления не только относительно объекта агрессии или вопросов идеологической практики, но и в социально-психологическом аспекте.
Реакция крестьянской автаркии на стимулы внешнего мира получает адекватное объяснение посредством категории социального сопротивления, трактуемого как противодействие притязаниям государства и земельной аристократии и, одновременно, как выдвижение встречных претензий, при помощи которых можно было компенсировать негативные последствия внешнего воздействия. Все проявления социальной активности в этом контексте можно условно разделить на два типа: обыденное сопротивление (скрытые формы протеста: порубки, потравы и пр. и выдвижение встречных претензий) и массовую агрессию как выражение поведенческих форм, соответствовавших условиям возникновения массового сознания (погромные выступления, «самосуды» и т.д.).
В параграфе первом – «Социальная психология средневолжского крестьянства в начале ХХ века» рассматривается начальный этап «общинной революции» посредством анализа мотивации, основных моделей поведения, а также условий радикализации протестных выступлений крестьянства. В параграфе показано, что, несмотря на явное преобладание скрытых форм противодействия, рубеж XIX–ХХ вв. не привнес в крестьянскую повседневность спокойствия и умиротворения. Напротив, в это время закладываются долговременные последствия роста оппозиционных настроений в российской деревне. К факторам, позволяющим детерминировать период 1902–1904 гг. как начальный этап «общинной революции», следует отнести, прежде всего, обострение противоречий экономического характера (рост арендных цен, распространение субарендных отношений и пр.); появление «новых», «нетрадиционных» стимулов, пугавших своей неопределенностью, предполагаемыми негативными последствиями; наложение идеологем революционной пропаганды на содержание аутентичных представлений о причинах падения витальности крестьянского хозяйства (сентенция о малоземелье); распространение информации о событиях в Полтавской и Харьковской губ. («заражение» общими переживаниями, ощущениями, провоцирующими возникновение фрустрирующей ситуации).
И, наконец, переходу массового социального поведения от обыденного сопротивления к открытому протесту («бунту») способствовало возникновение непосредственно состояния фрустрации, опосредованной одним или несколькими условиями (поводами). Причем сочетание таких провоцирующих факторов в зависимости от конкретных обстоятельств варьировалось самым серьезным образом (провокационные действия или открытое применение насилия со стороны властей или администрации частновладельческих экономий; распространение слухов соответствующего содержания; «сила примера»; ненаступление ответственности за содеянное и т.д.).
К началу ХХ в. значительно изменилось содержание информационного поля крестьянской повседневной действительности, и, вслед за этим, происходит трансформация социального восприятия. Безусловно, воздействие революционной пропаганды не следует абсолютизировать, «пищу для ума» крестьяне черпали и посредством традиционных каналов коммуникации. Однако отрицать наличие определенной зависимости между деятельностью радикально настроенной интеллигенции (при субъективном восприятии содержания пропаганды) и ростом масштабов обыденного сопротивления в российской деревне не представляется возможным. В диссертации доказано, что рассматриваемый период является временем завершения процесса рефлексии по поводу причин бедственного положения крестьянства, социальной деградации, временем переноса, адаптации представлений в поведение, в действие, в практику.
Во втором параграфе – «Крестьянское движение в 1905 – 1907 гг.: социальные представления и стереотипы поведенческих реакций» характеризуются социально-психологические аспекты крестьянского движения в период Первой русской революции. «Двуликость» образа крестьянской России, априори существующая и как мифологема общественного сознания, и как категория научного анализа, детерминирует основные параметры социально-психологического ракурса в крестьяноведении. При этом если оценивать «депо» поведенческих реакций на вызовы, шедшие извне мирской организации, то становиться очевидным тот факт, что отношения крестьянского «мира» с внешними акторами насилия и принуждения будут строиться по принципу неразрывного единства двух составляющих: «смирения» и «бунта». Проявление лояльности по отношению к властям и землевладельцам в данном случае будет опосредовано, с одной стороны, ценностями патернализма, а, с другой, этимологией понятия «смирение», производного от слова «смириться», т.е. проявить вынужденное (под угрозой насилия) согласие на изъятие части прибавочного продукта.
Обращает на себя внимание и явно выраженная в рамках рассматриваемого периода модификация форм массовой социальной агрессии, как процесс, производный от результатов оценки крестьянством эффективности системы социально-политического взаимодействия, и, не в последнюю очередь, восприятия власти как источника насилия. В последнее время среди российских авторов все чаще проявляется совсем непраздный интерес к трактовке привычного понятия «бунт» в контексте анализа одной из форм массовой социальной агрессии как проявления ритуально-обрядовой практики. Предложенная в настоящем исследовании методика выявления алгоритма последовательности осуществления характерных психологических реакций позволяет в целом согласиться с подобным прочтением. В исследовании показано функциональное предназначение бунта: в социально-психологическом аспекте как способа регуляции сверхсильных эмоциональных состояний, т.е., психологически-компенсирующая функция; и в социально-политическом – как одной из крайних форм воздействия на механизм властного регулирования с целью уменьшения притязаний и расширения автономии хозяйствующего субъекта, не требовавшей, впрочем, слома существовавшей системы государственного управления. Помимо бунта, или, другими словами, погромного движения, в истории массовой социальной агрессии, равно как и в истории крестьянского правосознания, существует категория самосуда, предполагавшая причинение вреда и выражавшаяся в насильственных действиях по отношению к представителям враждебных общинному крестьянству сил.
В третьем параграфе – «Столыпинская реформа как фактор социальной динамики» рассматривается социально-психологическая реакция крестьянства на осуществление либеральных преобразований в аграрной сфере. В параграфе отмечается, что приобретенный в революционные годы социальный опыт позволял крестьянству регулировать эмоционально-волевую сферу сознания, не прибегая к проявлениям массовой агрессии. Решение традиционных задач социального сопротивления осуществлялось в рамках обыденных его форм, что позволяло избежать ответственности, а то и вовсе согласовать свое поведение с нормами формального права. Вместе с тем, рассматриваемый период становится «временем жатвы», т.е. временем, когда имеет смысл говорить о проявлении социальных последствий ускоренной модернизации и наложение этого процесса на поведенческие нормы, рожденные в революционную эпоху. Девальвация принципов социального контроля, детерминировавших воспроизводство традиций преемства, спровоцировала стремительный рост поведенческой активности молодежи и, прежде всего, девиантного характера. Имеются все основания считать, что появление феномена хулиганства при явном бессилии государства воспрепятствовать его развитию и при молчаливом попустительстве общины заложило основы долговременных последствий, связанных с радикализацией общественного сознания в целом.
В четвертом параграфе – «Социальное поведение российского крестьянства в годы Первой мировой войны» анализируются формы крестьянского протеста, вызванные экстремальными условиями военной действительности, обострением социально-экономического и политического кризисов, рассматривается феномен погромного движения, получивший распространение в военный период. Аналитические построения в деле изучения погромного движения в годы Первой мировой войны, создание объяснительных моделей в этом направлении позволяет не только расшифровать мотивы массового поведения, но, главным образом, спрогнозировать варианты дальнейшей динамики общественного развития в условиях углубления социокультурного кризиса, когда девиантные формы поведения в результате масштабного тиражирования становятся привычным способом решения всех проблем повседневности и приобретают характер самостоятельно действующего фактора социального развития. «Бессилие» власти в представлениях массового сознания превращается в «безначалие», происходит деструктуризация образа Государства, а, следовательно, минимализируется действие социальных ограничителей «Воли» и провоцируется новая «Смута».
В пятом параграфе – «Крестьянская война образца 1917 г» рассматриваются причины распространения, тиражирования массовых форм протестного поведения, характеризуются наиболее значимые формы крестьянских выступлений, определяется характер сопротивления, его взаимосвязь с радикальными политическими организациями. При сравнении проявлений массового ненормативного поведения крестьян в период Первой русской революции и в 1917 г. наблюдается определенная формализация отношения бунтующей деревни к соблюдению последовательности этапов «бунтарского» алгоритма, что самым непосредственным образом связано с отсутствием действенных методов принуждения (насилия) со стороны государства, а ненаступление ответственности традиционно рассматривалось крестьянством как признак слабости власти и правомерности собственных действий, что, в свою очередь, служило дополнительным стимулом агрессии.
В шестом параграфе – «Социальный протест в деревне в 1918–1922 гг.» рассматривается трансформация формальных характеристик социального протеста в российской деревне в период Гражданской войны и политики военного коммунизма. Действия крестьянских повстанцев в рассматриваемую эпоху, несмотря на то, что официальные власти нередко использовали традиционную формулировку «бунта», следует трактовать как форму массовой социальной агрессии, в значительной степени, тяготевшей к самосуду. На это указывает и демографический признак классификации форм ненормативного социального поведения: инициаторами и основной движущей силой погромных кампаний выступает, как правило, деревенская молодежь, в то время как при расправе «самосудом» инициатива исходит от «стариков», т.е. социальных носителей «общинного архетипа».
В данном контексте сохранение верности традиционным способам и механизмам регуляции массовых протестных настроений выступает дополнительным аргументом в пользу трактовки крестьянского протеста в 1902 – 1922 гг. как «общинной революции». При этом, социальное сопротивление в период создания новой государственности следует рассматривать как движение с целью защиты завоеванной хозяйственной автономии и практического воплощения социальной утопии, отнюдь не предусматривавшей активное вмешательство государственных структур во внутреннюю жизнь общин.
Признаки победоносного завершения «общинной» или крестьянской революции можно увидеть в восстановлении позиций общинного землепользования, как доминирующей формы хозяйствования на земле, уже к весне 1918 г., а также в переходе государства к новой экономической политике, воспроизводившей, по сути, основные положения крестьянских наказов образца 1917 г.
С другой стороны, различные формы обыденного сопротивления и массовой агрессии можно интерпретировать как способы поиска определенного компромисса, дефиниции статусно-ролевых пределов взаимодействия социума и государства, «измерение» репрессивных возможностей новой власти. Впрочем, это утверждение следует распространить на характер социальной активности крестьянства на протяжении всего периода.
В параграфе доказывается, что все формы и обыденного сопротивления, и массовой агрессии в истории крестьянского протеста детерминировались исключительно предназначением, связанным с необходимостью защиты социальных приоритетов хозяйственной этики, т.е. носили «охранительный» по отношению к общинному строю характер. Скажем, весной 1917 г. крестьянская рефлексия оценки интенсивности насаждения частнособственнических устремлений в деревне в дополнение к восстановлению традиционного значения хозяйственных функций крестьянского мира стала мощнейшим фактором, провоцирующим агрессию в отношении хуторян и отрубников, в цивилизационном аспекте оцениваемую как регресс. Не следует забывать и о том, что дополнительным стимулом к возрождению общинных институтов становится непосредственно практика реализации задуманного, осуществление передельного механизма в процессе ликвидации земельной собственности.
С другой стороны, это не мешает маркировать сущность сопротивления по объекту агрессии и не противоречит таким характеристикам, как: «движение против помещиков и частных землевладельцев в целом» (в период 1905 – 1917 гг.), «антигосударственное, антиправительственное движение» и пр. При этом крестьянское сопротивление будет носить антигосударственный, консервативный характер только в том смысле, что будет ориентировать не на создание новых, кардинально отличных форм социально-политического взаимодействия, а на возвращение к прошлому опыту, ратовать за возрождение традиционных основ моральной экономики, за реализацию социальной утопии о «золотом веке крестьянства».
В Заключении подводятся итоги исследования, которые подтверждают новизну поставленной проблемы и значимость полученных результатов. Результаты проведенного анализа в деле изучения социальных представлений и поведения российского крестьянства в начале ХХ столетия на документальных материалах четырех губерний Среднего Поволжья позволяют реконструировать базовые компоненты «картины мира», психологию и поведение данной социальной общности в процессе их исторического развития.
В диссертации рассматриваются объективные и субъективные предпосылки динамики социальных представлений и поведения средневолжского крестьянства, спровоцировавшие «революцию общин». К числу объективных факторов относятся, в частности, социально-экономический и политический кризисы, охватившие Российскую Империю в начале ХХ столетия и вызвавшие распад государственности. В этом отношении массовое поведение крестьянства имело в своей основе, прежде всего, реакцию русской поземельной общины на тотальное падение эффективности государственного управления. К сожалению, государство не смогло предложить способа относительно безболезненной адаптации крестьянского «мироустройства» к темпам и масштабам модернизационных процессов в России. Власть оказалась не в состоянии гарантировать крестьянству создание системы мер щадящего характера, минимализацию болезненных для «общинного архетипа», противоречивших мифологемам уравнительной справедливости последствий процесса коммодификации. Напротив, череда реформационных начинаний имперского правительства самым явным образом была направлена на уничтожение традиционных гарантий жизнеспособности крестьянского хозяйства. Столыпинская аграрная реформа достаточно адекватно оценивалась деревней как смертный приговор общине, а вместе с ней и культуре крестьянствования как культуре пропитания, так как товаризация сельскохозяйственного производства в массовом сознании никогда не рассматривалась в качестве основы целеполагания деятельности. Появление угроз подобного плана не могло не вызывать обвальный рост эсхатологических переживаний, формирующих основу для последующего складывания фрустрирующей ситуации и перехода социальной психики в состояние массовой агрессии. В индустриальной эпохе, куда на всех парах спешила империя, патриархальному крестьянству не было места. И «самое реликтовое сословие» скорее почувствовало, чем осознало, приближение своей неминуемой гибели. Усложнение системы социокультурных связей также распознавалось большинством населения страны как угроза упорядоченности, как хаотизация крестьянского микрокосма. Рост массовых проявлений социальной агрессии, тем самым, был вызван активизацией защитных механизмов родового сознания, главной функцией которого являлось сохранение целостности «мира» и постоянное воспроизводство той системы ценностей, которая соответствовала законам общинного бытия.
Приведенные в диссертации аргументы убедительно свидетельствуют о том, что объективный процесс девальвации социальных ориентиров, соответствовавших культуре пропитания, начатый не в 1902 г., и даже не в 1861 г., а значительно раньше, и в 20-е гг. ХХ столетия был все еще далек от своего завершения. Качественного перелома в вопросах этического выбора российской деревни: сохранить ли верность общине или признать высшей ценностью нарастание процессов индивидуализации сознания, так и не произошло. В условиях углубления социокультурного кризиса данная проблема решалась и количественным, и качественным преобладанием носителей тех или других ценностей, поэтому, несмотря на распространение новых идеалов, родовое сознание продолжало успешно доминировать над личностным. Отчасти это объясняется совершенно уникальной ситуацией, сложившейся в истории человеческого сообщества, когда крестьянство, объективно выступавшее носителем (хранителем) традиционного социального идеала, получило возможность практической реализации системы соответствующих утопических представлений, закрепленных в сознании в качестве глубинных основ национальной ментальности еще в период формирования этноса и государства.
В диссертации в качестве основной опорной конструкции крестьянского менталитета в рассматривается так называемый «общинный архетип», производный от социальных ориентаций минималистской трудовой этики. Живучесть общинных традиций во многом определялась не просто условиями крестьянского хозяйствования на земле, а именно повторением, воспроизводством оных в «бесконечной» череде волн славянской колонизации. Базовыми конструктами, основными принципами мирской жизни выступали: примат общественных интересов над личными, а так же интерпретация понятия справедливость посредством дефиниции равенства. Востребованность соответствующих мыслительных и поведенческих стереотипов детерминировалась необходимостью обретения гарантий для стабильного получения определенного продуктового минимума, для сохранения жизнеспособности крестьянского хозяйства. И, до тех пор, пока община выступала гарантом подобного рода, корпоративное сознание крестьянства упорно сопротивлялось всем внешним вызовам, объективно направленным на разрушение этого архетипа.
В исследовании показано, что присутствие архаики в сознании крестьянина начала ХХ века самым непосредственным образом проявлялось во всех сферах повседневной жизни, порождая ряд особенностей социального мировосприятия и поведения. Карту крестьянского познания отличало, в частности, построение связей системного порядка в виде подбора диаметрально противоположных значений (оформленных в виде бинарных оппозиций: «свой – чужой», «сытно – голодно», «хорошо – плохо» и т.д.). Подобное прочтение объясняется стремлением крестьянства к упорядочиванию познаваемого мира, переводу «непонятных» смыслов в легко узнаваемые образы. Кроме того, «расшифрованные» значения нередко выступали основным мотивом социальной активности.
К основным сущностным характеристикам крестьянской ментальности, детерминировавшим как содержание, так и согласованность, соподчиненность элементов в структуре в диссертации относится воспроизводство синкретизма как признака, свойственного всем сферам крестьянского сознания. Принцип нерасчлененности систем представлений различного уровня, характеризующий обычно неразвитое состояние социокультурных феноменов, позволял великороссу-общиннику осуществлять бесконфликтное усвоение новых смыслов: не путем отрицания прежнего социального опыта, а посредством наложения, проекции, нередко сублимации значений, не подвергая стабильность и целостность мировосприятия опасности разрушения, что являлось необходимым условием сохранения собственной идентичности.
В исследовании доказывается тезис о высокой степени природообусловленности хозяйственной практики русского крестьянина, и, следовательно, о присутствии ее ментальных производных в структуре «картины мира». Так или иначе, это проявлялось, скажем, в фатализме, предопределенности будущего, пассивном отношении к окружающему миру, сезонности, цикличности массовой социальной динамики и т.д. Необходимо отметить, что пространственно-временной континуум, в котором «выплавлялись» архетипы национальной ментальности отличался особой статичностью и сопротивляемостью к изменениям. Таков удел всех цивилизаций, зарождавшихся на территории хартленда, в сердцевине материка, в основе хозяйственного типа которых лежало подсечно-огневое земледелие. При анализе исторических условий формирования менталитета средневолжского крестьянства можно с уверенностью констатировать, что рассматриваемый регион на протяжении всего периода прочно удерживал лидирующие позиции в деле защиты традиций, в прочности архаических установок общественного сознания. С другой стороны, и острота противоречий между культурой и социальностью, между «замедлением» процессов общественной эволюции и возникновением все новых вызовов как внутреннего, так и внешнего свойства, была здесь самой значительной.
Еще одной немаловажной характеристикой крестьянской ментальности выступает в диссертации высокая степень религиозности обыденного сознания, приоритет веры над разумом, и, производная от этого, мифологизированность последнего. Упрощенное толкование данной категории исключительно как «первобытность», варварское состояние, неразвитость духовной сферы, создают весьма далекое от реального положения вещей, представление о «картине мира» и психологии российского крестьянства. Не стоит акцентировать внимания исключительно на деструктивном предназначении мифов, рожденных в недрах корпоративной этики крестьянства, опосредованных существованием огромных лакун архаики в психологии великоросса. Народное мифотворчество выполняло огромную созидательную функцию, выступая как инструментом адаптации родового сознания к меняющейся действительности, так и способом преобразования последней. Поэтому более адекватной объяснительной моделью выступает ритуалистическая концепция мифа, позволяющая рассматривать присутствие сакрализированного прочтения тех или иных событий и явлений повседневности как способ усвоения новой информации, ее согласования с уже существующей идеальной моделью мира.
В диссертации рассматриваются важнейшие конструкты крестьянского коллективного сознания. Первый из них – о земле как о выражении абсолютного добра, об образе, поглощающем или замещающем иные смыслы крестьянского интереса. В подобном значении идеала угадывается его двоякая инструментальная направленность. С одной стороны, сакрализация идеи обретения земли формировала устойчивое представление о наиболее действенном и доступном способе разрешения любых противоречий, возникающих в рамках культуры потребления. В ином смысле, это – основа поведенческой мотивации, санкционировавшая все возможные средства для достижения цели. Фанатичная убежденность крестьянства в справедливости требования земли освещала самые радикальные формы социальной агрессии, блокировала чувство ответственности, катализировала появление массовых форм социальной динамики в целом. При условии углубления кризиса потребительского хозяйства на рубеже XIX – ХХ вв. можно уверено прогнозировать стремительное тиражирование подобных представлений. Вместе с тем, содержание массовых представлений отнюдь не оставалось неизменным. Представление о возможности разрешения данного противоречия посредством обретения милости Верховного вождя, не разрушая при этом привычных императивов патернализма, претерпело значительную эволюцию. В контексте дефиниции соответствия «народной» интерпретации происходящего характеру и направленности модернизационных процессов мы вправе говорить и об определенной деградации корпоративной этики. Стремительное изменение условий хозяйствования на земле, количественное увеличение носителей новых, непривычных для патриархального крестьянства социальных ориентаций, как процесс, спровоцированный действием социально-экономических, политических и демографических факторов, было прочитано массовым сознанием не как стимул к поиску адекватной реакции на усвоение объективных изменений, а как смертельная угроза. Аккумуляция протестного потенциала осуществлялась до тех пор, пока крестьянство не получило убедительные доказательства (с точки зрения этики корпоративного сопротивления) ослабления репрессивных функций государства, падения эффективности общественного управления. В условиях распада империи впервые в истории крестьянство получило возможность реализовать на практике идефикс собственных социально-утопических представлений – идею «черного передела».
Сакрализация значимых для крестьянства представлений позволяла рассматривать миф об идеальном мироустройстве, о золотом веке крестьянства как программу реально осуществимых мероприятий. В числе принципиальных оснований этой конструкции находились представления о равенстве, коллективизме, трудовой природе права собственности, о корпоративной самоидентификации.
В диссертации отмечается, что важную роль в крестьянской «картине мира» играли суждения о социальной иерархии и о природе власти. Центральным связующим звеном между множеством однотипных «миров», объединяющих крестьянство и «Царством Божием», являлся образ «Царя», выступавший одним из главных гарантов стабильности и безопасности бытия. Характерными признаками эволюции образа на фоне рассогласования идеала с реальной практикой становится его десакрализация, что, впрочем, отнюдь не поколебало психоментальную основу отношения крестьянства к верховной власти. В дальнейшем именно ценности патернализма в дополнении к репрессивному фактору будут определять как содержание высказываний крестьян о власти, так и степень проявления политической лояльности. В начале ХХ в. в системе политических представлений крестьянства появился новый, также освященный религиозной традицией образ Государственной Думы, трактуемый в координатах корпоративной этики как собирательный образ крестьянства, как «голос земли». Все остальные институты государственного управления нарушали идиллию бытия и были отмечены явно выраженными негативными характеристиками. Гарантией победы над «начальством» выступала в представлениях крестьянства идея выборности всех властей сверху донизу. Вместе с тем, было бы неверным говорить о статичности, неизменности содержания политических представлений крестьянства. В условиях роста масштабов революционного движения средневолжская деревня оказалась захваченной водоворотом новых смыслов политической борьбы, формированием иных установок политической культуры. Столь стремительная политизация патриархального сознания имеет в своей основе возможность усвоения новых представлений посредством проекции, наслоения на прежний социальный опыт (т.е., благодаря синкретизму корпоративной этики, выраженного противоречия при этом не возникает). Однако в дальнейшем крестьянское сознание продемонстрировало существование противоречия иного плана: между потенциальной готовностью к мощному согласованному политическому действию и неспособностью к сохранению организованности в дальнейшем, неспособностью воспользоваться результатами своей организованности. Содержание политической борьбы великоросса-общинника, по большому счету, исчерпывалось решением аграрного вопроса, этим, пожалуй, и объясняется снижение политизированности крестьянского сообщества после обретения желаемого.
Важное теоретическое и практическое значение имеет полученный в диссертации вывод о структуре и содержании форм социального поведения крестьянства в период «общинной революции». В качестве наиболее общей категории, поглощающей прочие смыслы, при определении сущностных характеристик поведенческих стереотипов в исследовании используется понятие сопротивления (как направленности социально-политического взаимодействия). Общий вектор научного познания в этом отношении задает необходимость разработки терминологии, сложившейся исторически, что позволяет адекватно интерпретировать функциональное предназначение той или иной поведенческой карты крестьянской общности. Это объясняет последовательность анализа двух контрагентов социального бытия: «смирения» и «бунта», трактуемых как обыденное сопротивление и массовая социальная агрессия. Последняя, в свою очередь, представлена категориями «бунта» (погромные выступления) и «самосуда» (производная от норм обычного права социально-психологическая реакция, направленная на устранение угроз жизнеобеспечению крестьянского хозяйства и сопряженная, как правило, с физическим насилием). Функциональное предназначение подобных поведенческих стереотипов, рассматриваемое с позиций ритуалистической концепции, видится в необходимости регулирования властных притязаний с целью сокращения давления на социальную систему до желаемых или, точнее сказать, объективно возможных пределов, в повышении адаптационных возможностей системы, а также в потребности регуляции социально-психологического напряжения, сверхсильных эмоциональных переживаний. В данном случае речь идет о «защитной» реакции социального «тела» русской поземельной общины, столкнувшейся к началу ХХ века с неразрешимым обычными способами противоречием, угрожавшим гибелью и общинному мироустройству, и «общинному архетипу» как основе крестьянской ментальности.
Публикации автора. Основные положения и научные результаты диссертационного исследования изложены в следующих работах: