М. М. Бахтин: черты универсализма

Вид материала

Документы

Содержание Коммуникация в эпоху масс-медиа

Подобный материал:

• Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
• М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
• Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
• Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
• Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
• «акцентуированных личностей», 94kb.
• Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
• А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
• 2 Цель работы, 316.35kb.
• М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.

^

Коммуникация в эпоху масс-медиа

Коммуникация накладывает свой отпечаток на информацию, кото­рая в теории рассматривается в терминах эпистемологии. Однако вклю­ченность информации в коммуникативные сети существенно изменяет ее и для описания этой специфики явно недостаточно статистической теории вероятности: пример кибернетической системы с обратной свя­зью. Свет лампочки или показания приборов в реальной коммуникации может расцениваться как сигнал опасности и вызывать определенное эмоциональное состояние. Кроме того, та или иная информация
может вызывать эстетические переживания: Сообщение о том, что некто прибыл из Петербурга, может вызвать целую серию мифов об этом таинственном волнующем городе. Точно также те или иные сведе­ния побуждают к моральным оценкам, например, исторические события расцениваются как великие победы или поражения, как злодеяния или нравственные подвиги. На практике информация связана с практиче­ским, познавательным, эстетическим и этическим действиями, однако в науке эти действия изучаются изолированно как предмет информатики, этики, эстетики, теории познания и кажутся принципиально разнород­ными и несоединимыми. Даже в философии, например, Канта различа­ются различные дисциплины и для их методологического обслуживания конструируются три разные метафизики. Разделение и взаимосвязь их дискурсов вовсе не сугубо научная проблема. На самом деле она во многом обусловлена спецификой коммуникативных медиумов. Наличие в той или иной культуре устного слова, письма, визуальных знаков, ре­лигиозных символов, научных, идеологических, литературно-художест­венных дискурсов в значительной мере определяет задачу их согласова­ния, которая решается тем, что какой-то один вид знаков принимается в качестве господствующего и, функционируя в качестве универсального языка культуры, задает остальным интерпретацию. Так в древнегрече­ской культуре господствовало устное слово, и это определяло недоверие и критику как письма, так и визуального и даже музыкального искус­ства. Наоборот, по мере построения христианских империй распростра­няется письменная форма коммуникации, достигшая расцвета в эпоху книги. И сегодня говорят о господстве слова, хотя современные масс-медиа создают принципиально иную ситуацию. В отличие от изолиро­ванных прежде письменных, музыкальных и визуальных медиумов эк­раны наших ТВ и компьютеров соединяют образ и цвет, фигуру и дви­жение, письмо и звук.

Наши электронные медиумы сводят вместе научный, эстетический и этический дискурсы, причем так, что трудно отличить не только ин­формацию от оценки, но и вымысел от реальности. Это показывает, что поиск единства не менее, а даже более опасен, чем их разделение в тео­ретической философии. Неразличимость порождает бесконтрольность и беззащитность. Потребитель политической, рекламной, медицинской и т.п. информации получает вместе с конкретными полезными сведе­ниями сеть моральных и эстетических оппозиций. Она есть ничто иное, как анонимная форма власти, от которой страдают абсолютно все. Даже в демократическом обществе сохраняется опасность того, что под ви­дом познавательных или развлекательных телепрограмм будет пода­ваться некая сложная разновидность мифологии или идеологии, которая служит интересам анонимной власти или консервированию сущест­вующего порядка.

Не меньшая опасность кроется в попытках канализации, селекции и управления информацией. Например, при отключении научно-познава­тельной или ценностной информации в рекламных роликах возникает угроза утраты различия не только между добром и злом, но и между вымыслом и реальностью. Точно также в нейтральных репортажах с места событий атрофируется чувства негодования против нарушения справедливости. И наоборот, чрезмерная интенсификация этих чувств в моральных оценках и проповедях ставит под сомнение научно-техниче­ские достижения.

Взаимосвязь морального, этического и эстетического дискурсов никогда не было простым. Как Литературе удавалось стать средством морального совершенствования людей. И как этот опыт может пере­нять, сохранить и развить ТВ? От решения этой проблемы зависит дея­тельность, направленная на совершенствование современных масс-ме­диа. Неверно считать, что они в принципе не подлежат гуманизации, ибо только оболванивают людей. Многие полагают, что власть, перемес­тившаяся на экраны ТВ, не ждет ответов на вопросы или опросы, кото­рые время от времени проводятся, ибо она превращает любые ответы в свою поддержку. Усилия философов, направленные на эмансипацию, остаются безрезультатными и примером тому служат усилия критиков идеологии. Власть манипулирует не истиной, а желаниями. Сегодня мы спрашиваем, как могли люди жить в условиях тоталитарного режима, почему молчала интеллигенция? Как могли люди, страдавшие от вла­сти, её оправдывать? Но не заблуждаемся ли мы сами относительно взаимоотношений власти и интеллектуалов? Этот вопрос необходимо задавать, если мы сами не желаем оказаться в подобном положении.
Если, научный анализ и различные технологические и педагогические попытки усовершенствовать масс-медиа, считать лишь усилением вла­сти, то непонятно как возможен прогресс свободы и прогресс культуры. Все-таки в истории всегда идея находила материальное, практическое воплощение. Даже прекрасные соборы были не только продуктом стремления мысли к Богу, но и оказались возможными благодаря тех­ническим, инженерным и архитектурным решениям. В свою очередь воздействие христианской религии на людей было ничтожным, если бы не было Храма. Храм – это место производства способности человека к любви и состраданию. Это имеющееся повсюду в решающих точках развития европейской культуры единство материи и духа, разума и силы, структуры и смысла должно быть сохранено и в дискуссиях о современных масс-медиа и электронных средствах коммуникации в качестве методологической стратегии. Уважение к традиции заставляет до конца исследовать возможности рациональности. Конечно, есть слу­чаи, когда нам может помочь только Бог или шут, но и в этом случае дело не может ограничиться молитвой или шуткой. Во всяком случае, остается вопрос о «сублимации» этой энергии в формы рационального дискурса и поступка. Необходимо спросить себя как осуществляется взаимодействие научной, эстетической и этической коммуникации, ка­кими средствами, методами какой теории можно реконструировать это единство и, наконец, как это душевно желаемое и теоретически воз­можное единство осуществить в процессе функционирования масс-ме­диа.

Возражения против универсализации герменевтики в качестве фи­лософской методологии можно дополнить указанием на такое онтоло­гическое препятствие, которое не является придуманным. Речь идет о смене форм коммуникации, которую мы переживаем сегодня. Кажется, эпоха книги закатывается, и новыми медиумами массовой коммуника­ции становятся не понятия, а образы и звуки – как раз то, от чего всегда абстрагировалась классическая философия языка, рассматривавшая его в аспекте знака и значения, сделавшая центральным предметом фило­софского понимания проблему смысла. Классическая коммуникативная система представляла язык как знаки, сила которых, степень их воздей­ствия на поведение людей определяется не внешней формой, а внутрен­ним значением. Оно отсылает к объективным положениям дел, к ис­тине, уясняя которую люди строят планы своего поведения. Современ­ные масс-медиа опираются на аудио-визуальные знаки, которые ни к чему не отсылают, а обладают прямым, так сказать, «магнетопатиче­ским» воздействием и буквально гипнотизируют, завораживают людей. При этом нет речи о рефлексии по поводу их смысла и значения. Это кажется концом не только книжной культуры, но и культуры вообще, включая философию. Можно понять уныние интеллектуалов и их нена­висть к разного рода «имиджмейкерам», которые добиваются успеха не прибегая к аргументации и обоснованию. Даже современные политики уже не утруждают себя составлением идеологических программ, а фор­мируют свое «лицо», представляют себя другим так, как будто спо­собны выполнить все их явные и скрытые желания.

Между тем, тут есть место мысли и, в частности, герменевтической рефлексии. Как мы ориентируемся в образах и звуках – вот актуальная проблема философской герменевтики, которая на самом деле не явля­ется для нее абсолютно чуждой или новой. Если перед вызовом времени достаточно критично отнестись к проделанной в последние десятилетия методологической работе в области герменевтики, то, не отрицая важ­ности ее результатов, следует признать, что видение герменевтики сквозь призму критериев рациональности, когда понимание сводилось к понятийности и понятности, оказалось односторонним. На самом деле сам герменевтический поворот в прошлом столетии был вызван как раз протестом против сциентизации философии. Романтическая поэзия, гумбольтовская философия языка указывали на важность звуковой ма­терии и внутренней формы слова. Хайдеггер в своей «герменевтике фактичности» указал на роль «экзистенциального места», определяю­щего то или иное понимание бытия. И в поздних докладах он писал о том, что мы еще не мыслим, ибо мышление не столько головная работа, сколько работа руки, осваивающей бытие в соответствии с его «поэти­ческой мерой». Новация Хайдеггера состояла в так сказать перенаправ­лении энергии понимания. Если раньше считалось, что человек при по­мощи мысли означивает бытие и интерпретирует знаки, то теперь речь идет о том, что знаки нам посылает само бытие. Эти знаки бытия воз­действуют иначе, чем слова, написанные в книге или произносимые на лекции. По сути дела они являются не знаками, а некими судьбонос­ными дарами, которые нельзя не принять. В российской культуре на­ряду с логоцентрической существовала и другая традиция, в которой коммуникация представлялась как эманация знаков, посылаемых самим бытием.

Греческий и христианский логос – это, конечно, слово. Однако, спросим себя, чем фундируется его сила, как слова воздействуют на людей? Разумеется, благодаря тому, что они имеют смысл, и тому, что мы, благодаря мышлению, его понимаем. Но верно ли, что это мы ищем и вкладываем смысл в знаки и затем его проверяем и обосновываем? Особого внимания требует и христианское определение «логоса». Да он интерпретируется как «слово», но можно ли определять его как «поня­тие»? Понятия наделяются значением, которое подлежит проверке. Од­нако к Библии такой подход неприменим в принципе, ибо высказыва­ния, содержащиеся в ней, находятся в прямом противоречии с опытом. Отсюда попытка их «доказательства», попытка обосновать веру зна­нием привела, с одной стороны, к расцвету теоретической науки, а с другой, – к искажению библейского предания. Его истинность обеспе­чивается не соответствием фактическому положению дел, а подлинно­стью послания, которое Бог отправил со своим Сыном. Если посланник подлинный, а не самозванец, то и послание истинно. Отсюда главной задачей построения единой христианской медиаимперии была не столько проблема обсуждения и доказательства, сколько обеспечения передачи слова Божия без каких либо искажений до верующих.

Слова молитвы, пение псалмов, музыка, образы и ритуальные дей­ствия воздействуют иначе, чем научные книги и лекции. Но хотя место апостолов и священников заняли академики и профессора, наделенные властью контроля за медиасферой, сила их дискурса по-прежнему опре­деляется не столько знаниями, сколько дисциплинарными практиками, где научные или моральные высказывания функционируют как догмы без какого либо обоснования.