Гу-вшэ, зав сектором истории экономической мысли

Вид материала

Документы

Содержание Новая сельскохозяйственная экономия

Подобный материал:

• Человек в зеркале экономической теории (Очерк истории западной экономической мысли), 2582.51kb.
• В. В. Безуглова зав отд краеведения, Р. Д. Кудякова зав сектором отд краеведения, 1994.27kb.
• Байков Н. М., д с. н., профессор Лаухина Ирина Викторовна, канд социол наук, зав сектором, 278.64kb.
• Экономическая мысль А. Маршалла, 123.73kb.
• Формирование и развитие теории конкуренции в истории экономической мысли, 577.66kb.
• «История экономической мысли», 124.08kb.
• В. В. Радаев Рынок как идеальная модель и форма хозяйства, 285.76kb.
• Лекции по Экономической истории России Е. Л. Зуева пф гу вшэ, 29.42kb.
• История экономической мысли россии (конец XIX хх век), 78.96kb.
• Петрова Галина Владиславовна, зав отделом финансового закон, 1250.86kb.

Г.Д. Гловели, д.э.н.

профессор ГУ-ВШЭ,

зав. сектором истории экономической мысли

Института экономики РАН


РОССИЯ – НЕ РОДИНА ПОЛИТЭКОНОМОВ

(ЗАПАДНАЯ НАУКА И РОССИЙСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ)


1. Политическая экономия как наука о сравнительном благосостоянии и сравнительной мощи государств возникла в XVII веке, веке Научной революции. Россия находилась тогда между исключительным по своим масштабам территориальным приращением на Востоке и культурным поворотом к Западу. Она была на полпути между кризисом «Москвы–Третьего Рима» и строительством петербургской Империи – превращением «православно-христианского универсального государства, верящего в свою исключительную миссию, в динамическое локальное государство, составной элемент европейской системы» (А.Дж.Тойнби), Западные культурные дуновения принесли «передовую» доктрину «торгового баланса»¹. Петровское вхождение «в европейскую геополитику при шпаге» (И.Валлерстайн) сопровождалось заимствованием уже едва ли не всей палитры европейского меркантилизма (насаждение мануфактур a lá Colbert, монетная реформа по примеру английской «великой перечеканки», коллегии по рецептам германско-шведской камералистики, таможенный тариф, Академия наук и т.д.). Однако если западный меркантилизм был светским направлением экономической мысли, и сквозь доктрины «торгового баланса» и единого налога пробивалась идея «естественных законов» рыночного хозяйства (концепции цен у Петти и Буагильбера), то первый русский «политэконом» Посошков – прежде всего искатель «христианской веры самой чистой». Он - поборник «указной цены» из-под палки «царской воли» и ретроград в науке, нападающий на «проклятого Коперника, Богу суперника».

2. Политическая экономия как учение о «естественном порядке» рыночного хозяйства оформилась как часть философии Просвещения. Как элемент «просвещённого абсолютизма» в Россию проникли идеи физиократии (учреждение ВЭО, либерализация таможенного тарифа и Манифест о свободе торговли и заведения промышленных станов). Но противоположность крепостничества «естественному порядку» вызвала конфликт самодержавной власти сначала с «послом» физиократии Мерсье де ла Ривьером, а затем и с русским учеником западных просветителей Радищевым. Радищев также предвосхитил позднейшие оговорки в российской рецепции классической (смитианской) политэкономии: 1) ограниченная применимость принципа laissez faire; 2) своеобразие хозяйственных укладов, предопределённое особенностями геоэкономического пространства России; 3) необходимость учёта интересов «маломощного» населения.

3. Насаждение политической экономии как учения о «народном богатстве» и доктрины экономического либерализма началось в России в царствование Александра I, которому Сэй посвятил повторное издание «Трактата политической экономии» (1814).

«Послами» классической (смитианской) политэкономии как науки о «естественных законах» производства, обмена и распределения богатств стали академик Шторх и профессор Московского университета Шлёцер-мл.; Н.Тургенев использовал формулу «экономической свободы» и смитианские принципы рационального налогообложения (почерпнутые из лекций геттингенского профессора Сарториуса) как предлог для критики крепостничества. Шторх углубил учение Смита о разделении труда и естественной цене до структурного анализа национального хозяйства и формулировки принципа сравнительных преимуществ во внешней торговле; однако трактовка проблем России была сугубо статичной: специализация на земледелии (отсталом!); «уступление» внешней торговли и промышленности передовым нациям; сведéние кустарных промыслов к упрямству и невежеству крестьян. Элементы динамичного подхода (тарифная поддержка русских мануфактур для перехода из чисто аграрного состояния в «торговое и рукодельное»; обусловленность кустарничества природными условиями) отстаивал Мордвинов. Но его позиция смыкалась с защитой групповых интересов вельможного предпринимательства.

4. Раскол послесмитовского либерализма проявился, с одной стороны, в расширенной трактовке производительного труда, с другой стороны – в появлении мелкобуржуазного и социалистического утопизма (Сисмонди, Сен-Симон). Во главе критики Смита за недооценку нематериальных продуктов труда оказался Шторх, но в его учении о «внутренних благах»» стирался критический заряд «Богатства народов» против традиционной сословной структуры. Протест Сисмонди против нового неравенства, создаваемого режимом свободной конкуренции, нашёл сторонников в кругах декабристов, уже обеспокоенных вопросом об «аристократии богатств» (Пестель). В дальнейшем либеральная западная политэкономия оправдывала индифферентность к «страданиям переходных периодов» (Ш. Жид) тем, что её задача - не политика, но лишь анализ не подлежащих вмешательству государства «естественных законов», к которым были отнесены законы личного интереса, свободной конкуренции, издержек производства, спроса и предложения, дифференциальной ренты, народонаселения и рабочего фонда. Возмущение сложившимся в процессе европейской индустриализации контрастным «строем цивилизации» (Ш.Фурье) вылилось в распространение социалистических и коммунистических идей и проектов, затронувших и Россию (петрашевцы), где под впечатлением «язвы пролетариатства» возникло учение об «особом пути», позволяющем избежать этой язвы.

5. В Россию транслировалась западная противоположность «экономистов» и «социалистов» (полемика молодого публициста В. Милютина с автором «Опыта о народном богатстве», эпигоном Мальтуса и Дюнуайе камер-юнкером Бутовским, а позднее – Чернышевского с И. Вернадским и Горловым). После «открытия» славянофилами и бароном Гакстгаузеном русской поземельной общины либеральные русские политэкономы-манчестерцы выступили как критики общинного землевладения. Тогда как революционные демократы и народники стали рассматривать общину как опору для российской альтернативы западному капиталистическому развитию, а славянофилы настаивали (вслед за Гакстгаузеном), что европейский социализм – не более чем искажённый вариант в поисках экономических начал ассоциации, которые «ужé» воплощены в русских общинах и артелях.

6. Обертоном в русских политэкономических дискуссиях середины XIX в. стала идея историзма; к ней двигались с разных сторон. В. Милютин первым в России стал пропагандировать выдвинутый Контом позитивистский «закон стадий умственного развития человечества» (теология, метафизика, наука) и полагал, что политэкономия станет частью более общей науки об обществе – социологии. Мальтузианец Бутовский, опираясь на изыскания итало-французского географа и этнографа А. Бальби, отмечал многократное «сжатие населённости» при переходе от охотничьего состояния к скотоводческому и затем ещё большее увеличение плотности населения у земледельческих народов. Славянофил Ю. Самарин ссылался на «Национальную систему политической экономии» Фр. Листа в аргументации об историческом своеобразии национальных хозяйственных институтов. Чернышевский вслед за Фурье пропагандировал поэтапный переход к социализму (к «сложной ассоциации» через «гарантизм»). Наконец, И. Бабст выступил глашатаем идей немецкой исторической школы и переводчиком «Системы народного хозяйства» Рошера, оказавшей влияние на изменение трактовки предмета политэкономии (народное хозяйство, а не народное богатство) в самом известном русском курсе периода падения крепостного права – «Началах» Горлова.

7. Историко-физиологический подход (Рошер) к национальному хозяйству привлёк внимание российских политэкономов ещё и потому, что жанр физиологического очерка, обращавший внимание на положение разных общественных групп и особенно социальных низов, завоевал большую популярность в русской литературе (Белинский, Некрасов, И. Тургенев и др.). Он был дополнен «литературными экспедициями» (А. Островского, С. Максимова и пр.) по изучению разных сторон народного быта.

В то же время раскрепощение крестьянства и общественной мысли России совпало с новой научной революцией на Западе, утвердившей принципы эволюционизма и естественноисторической обусловленности жизни общества («Происхождение видов» Дарвина, «Землеведение в отношении к природе и истории человечества»  Риттера, «История цивилизации в Англии» Бокля и т.д.). Сложились предпосылки для сравнительно-исторического анализа хозяйственных форм Европы и России, впервые проведённого учеником Бабста А. Корсаком – основателем исторического направления в российской политэкономии.

8. Новая университетская политэкономия послекрепостнической России не доводила (как немецкая историческая школа) критику абстракций классической школы до отрицания «естественных экономических законов», но считала необходимым выяснить особенности эволюции хозяйственных форм России, используя данные возникшей земской статистики. Тяготение к обозначенной немецким катедер-социализмом «средней линии» (Чупров-ст.) между манчестерским либерализмом и революционным социализмом сочеталось с рецепцией трудовой теории ценности, включая её версию в «Капитале» К.Маркса, и признанием за семейными формами производства (мелкое земледелие, кустарная промышленность) «высоты основного вопроса русской жизни» (И. Иванюков). Эклектический «сплав» классической политэкономии, «эволюционизма», катедер-социализма и умеренного народничества стал господствующим в России именно в «критическое десятилетие 1880-х» (Блауг), когда теоретики предельной полезности бросили вызов классической школе, социалистам и исторической школе.

9. «Маржиналистская революция» подтолкнула экономическую теорию на путь профессионализации со своей системой обществ и журналов; в России же «толстые» художественно-публицистические журналы - старые («Отечественные записки», «Русская мысль», «Вестник Европы») и новые («Русское богатство», «Научное обозрение») – продолжали задавать тон в развитии экономической мысли. Легальное народничество отвергало западный капитализм (В.Воронцов) как хозяйственный строй, губительный для народных масс, и концепции Смита – Мальтуса – Дарвина – Спенсера о разделении труда и конкурентной борьбе за существование (Михайловский). Перед «критически мыслящей интеллигенцией» (Михайловский) была поставлена задача противодействовать развитию буржуазии и пролетаризации на русской почве, соединять сложившиеся под влиянием западного рационализма «представления о формах, более идеальных» (Воронцов) с институтами, унаследованными от русской истории (община, артель, государственное вмешательство).

10. Народническая негативная политическая экономия капитализма², апеллируя к гротескным образам Салтыкова-Щедрина, указывала на неспособность «кулацкого» и «чумазого» российского частного капитала выполнить просветительную и освободительную роль западной буржуазии, органически выросшей из городского «третьего сословия», не имевшего аналога в истории России.

11. В полемике с народничеством русский «неомарксизм» 1890-х гг. выступил как доктрина капиталистического развития России и учение об «основном тождестве русского экономического развития с западноевропейским» (Струве³). Одновременно «идея пролетариата оказалась исходом и опором для растерявшейся русской мысли», надеждой на «какое-то великое решение»⁴ после разочарования в политическом индифферентизме крестьянства и легального народничества. Марксистская полит-экономия выступила одновременно как

- претензия на новую и притом «строго научную» философию русской истории (исторический, или «экономический» материализм);

- идеология «единственно возможного» пути «роста национальных производительных сил», способная увлечь представителей технической интеллигенции (Гарин-Михайловский, Красин, Кржижановский);

- возможность интеграции в западную экономическую науку (Туган-Барановский);

- организующее начало социального протеста (рабочее движение, социал-демократия);

- возможность организационного единства революционной оппозиции с политическим движением на Западе (II Интернационал).

12. Марксистско-народническая полемика перевела споры о наличии / отсутствии «особого пути» России в плоскость анализа последовательных стадий капиталистического способа производства как естественных фаз, через которые нельзя перескочить. Вслед за Зибером Туган-Барановский и Ленин доказывали, что русские кустарные промыслы – не альтернатива западной капиталистической фабрике, а разновидность рассеянной мануфактуры, которую неизбежно должно сменить крупное машинное фабричное производство. Расслоение сельской общины при этом оценивалось как закономерный процесс, отделяющий часть сельскохозяйственных производителей от земли и способствующий формированию городского пролетариата как «единственного до конца революционного класса» (Ленин).

13. Марксистско-народническая полемика совпала с поворотным пунктом в эволюции немецкой исторической школы в политэкономии – появлением широких историко-стадиальных схем Бюхера и Зомбарта. Германская «историческая систематика хозяйственных форм» Бюхера и учение о «современном капитализме и конъюнктуре» Зомбарта сделали этих авторов самыми издаваемыми в России начала ХХ в. западными экономистами и оказали сильное влияние на дальнейшее развитие как «ревизионистской» политэкономии (Струве, Туган-Барановский), так и на первый опыт марксистской политэкономии в широком смысле (Богданов, Степанов⁵).

14. Значительное воздействие на критический пересмотр марксизма оказало неокантианство, включая проведённое Риккертом методологическое различение наук о природе (обобщающих, или номотетических) и наук о культуре, или о духе (индивидуализирующих, или идиографических). Наряду с этим оказывали влияние и различные формы позитивизма – от австро-швейцарского эмпириокритицизма (Мах, Авенариус) до американской «социократии» (Уорд). Социологом-позитивистом Уордом было предложено деление общественных процессов на генетические и телеологические, перенесённое в российскую политэкономию Туган-Барановским и Струве. Антитезой «генетика – телеология» Туган-Барановский дополнил свою разработку теории кооперативного хозяйствования и «социализма как положительного учения», опиравшуюся на неокантианство и переоценку утопического социализма.

15. Струве видоизменил антитезу «генетика – телеология» как противопоставление иррациональной гетерогении целей в системе взаимодействующих хозяйств и рационального единства цели («автогении») государственной воли, которая, однако, никогда не может слиться с обществом. Основной дуализм гетерогенических и автогенических явлений Струве считал причиной невозможности рационализировать общественно-экономический процесс ни велением какого-нибудь субъекта власти, ни на основе свободной игры рыночных сил. Отсюда вытекал скепсис и по отношению к идее организации общества коллективной волей (социализм Сен-Симона – Маркса), и по отношению к теории цены австрийской школы. Рыночная цена остаётся в общем и целом гетерогеническим явлением, сопротивляющимся властному регулированию, однако расширение поля рационального построения цены (тарифы, регулирование заработной платы) возможно, хотя и в ограниченных пределах.

16. «Маржиналистская революция» со значительным опозданием затронула российскую политэкономию; значение австрийской («психологической») школы усматривалось в основном в аспекте критики марксизма, в том числе исходящей от политэкономов с невысокой научной и человеческой репутацией (Георгиевский в Петербурге, Залесский в Казани); «математическая экономия» (Дмитриев, Слуцкий) не пустила глубоких корней. Методологический индивидуализм и субъективизм маржиналистов в целом остались чуждыми российской политэкономии, проникнутой социологизмом⁶ (отсюда попытки отреагировать на теорию предельной производительности Кларка разработкой «социальной теории распределения»).

17. Появление первых в России специально экономических факультетов (в Петроградском политехнич. ин-те, 1902) и вузов (коммерческие ин-ты в Москве и Киеве) способствовали отделению от политэкономии как самостоятельных дисциплин экономической истории (Кулишер, Довнар-Запольский), экономической географии и экономики промышленности (Ден, Струве, Савицкий); причём в их рамках возникли как концепция, доказывающая скорее общность, чем различие экономической эволюции Европы и России (Кулишер), так и зародыш радикальной антизападнической доктрины евразийства (Савицкий). Особняком развивалась сельскохозяйственная экономия (агрономическое обществоведение), ориентированная первоначально (Петровская академия в Москве и Ново-Александрийский институт в Варшаве, основанные ещё в 1860-е гг.) на рецепцию западноевропейской с.-х. экономии, возникшей из опыта крупного частного (юнкерского, фермерского) рыночного хозяйства с наёмным трудом. Под воздействием земско-народнической школы Чупрова – Фортунатова к нач. ХХ в. сельскохозяйственная экономия повернулась к потребностям мелкого земледелия, рассчитывая на его историческую живучесть и рационализацию, стимулируемую кооперативной инициативой. Были учтены опыт мирового аграрного кризиса 1874-95 и рост с.-х. кооперации в континентальной Европе, а также полемика с марксизмом.

18. Новая сельскохозяйственная экономия в России оформилась как широкая эволюционная концепция в русле обновления народничества. Обновлённое народничество не зацикливалось, в отличие от прежнего, на «полуразвале» российской деревни и не отрицало расслоения общины. Но оно сохранило народнический идеал хозяина-работника, поставив в центр своего внимания учение об организационном плане «здорового крестьянского хозяйства» – безнаёмного, семейно-трудового. Кроме того, в концепцию устойчивости и кооперативного объединения мелкого крестьянского хозяйства новая сельскохозяйственная экономия внесла историко-географический эволюционный принцип. Челинцев показал, что сельскохозяйственные районы России сложились как стадии эволюции систем земледелия от перелога до плодосмена, причём организационно-территориальная структура лежит глубже форм собственности и землепользования, и невозможно перескочить от перелога через трехполье к травосеянию, а от трехполья – к плодосмену. Чаянов обосновал постадийное кооперирование мелких крестьянских хозяйств; Огановский интегрировал аграрно-эволюционную концепцию в макроисторическую теорию перехода к устойчивому развитию производительных сил, т.е. интенсивному типу экономического роста с цепочками взаимного стимулирования сельского хозяйства и городской индустрии через рыночные связи и структурные сдвиги. Анализом предпосылок и констелляций расширенного воспроизводства Огановский восполнил пробелы стадиальных схем немецкой исторической школы и марксизма, и его теория может рассматриваться как вершина исторического направления в политэкономии, хотя сам он рассматривал себя как экономиста-аграрника и экономгеографа⁷.

19. Обусловленное историей и географией России недоразвитие «среднего класса», неспособность синодального духовенства «обеспечить грамотность даже в собственной среде» (Милюков) и в целом недостаток «средней области культуры» (Н. Лосский) привели к разрыву между предпринимательством и образованностью. Русская буржуазия не выработала своей культуры, а разночинная интеллигенция, выступив как вторичное духовное сословие, была индифферентна либо прямо враждебна капиталистическому приобретательству. Показательно, что кандидат от московской буржуазии в III Государственную Думу в своей предвыборной речи не нашёл ничего лучшего, как процитировать абзац из «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса о революционной роли буржуазии в создании колоссальных производительных сил⁸, а глашатай «выучки у капитализма» Струве упрекал представителя немецкой исторической школы за непонимание того, какую «глубоко реакционную роль» способны играть в России «буржуазные классы и институты, именно в силу своеобразного исторического прошлого нашей страны и особенно условий её настоящего»⁹. А ведь именно Струве возглавил движение экономической мысли веховства за переоценку отношения интеллигенции к таким явлениям, как капиталистическое предпринимательство и империализм – ради «роста национальных производительных сил» – и в поддержку столыпинского разрушения общины. Редактируемый с 1907 Струве ж. «Русская мысль» (с Изгоевым и Рыкачёвым в качестве политического и экономического обозревателей) вместе с газетами московских капиталистов старообрядческого происхождения Рябушинских стал центром выработки «национальной идеи буржуазии»; в «экономических беседах» у Рябушинских принимали участие Струве, Булгаков, Озеров. Перенося провозглашённый в «Вехах» примат «личного творчества» в область «народного хозяйства», политэкономы-веховцы провозглашали более широкое, чем в марксизме, толкование «развития производительных сил» (в духе Листа). Они призывали «идти в промышленность и торговлю» детей «тех, кто шёл в народ» (Рыкачёв); выставляли империализм Великобритании (проведение социальных реформ за счёт доходов от колониальной экспансии) как пример для решения «экономической проблемы Великой России» (Струве); обращались к западным концепциям «духа капитализма» (М. Вебер, Шульце-Геверниц) в поисках аналогий «близкой связи русского капитализма со старообрядчеством» (Булгаков); подвергали критике различные течения социалистической экономической мысли. Формула «развития национальных производительных сил» была взята на вооружение организацией российского монополистического капитала – Советом съездов представителей промышленности и торговли¹⁰. Однако после Октябрьской революции Струве вынужден был признать, что изменить духовную атмосферу, отторгающую ценности буржуазного либерализма, не удалось. Победе большевиков благоприятствовало сочетание социалистического мировоззрения образованных классов с психологией дележа, отсутствием привычки и идеи собственности в народных массах¹¹. Веховству же осталось продолжение в форме негативной политической экономии социализма, которую приняла бóльшая часть экономической мысли русской эмиграции.

20. После победы большевиков развитие политической экономии в Советской России происходило под партийным контролем во всё более (от 1922 к 1929 и далее) урезываемой форме. Были отсечены «враждебные» («буржуазные», «меньшевистские», «неонароднические», «уклонистские») концепции в ходе «социалистического строительства» и вся «буржуазная и правосоциалистическая апологетика империализма»¹². Изучение же истории российской политэкономии досоветского и раннесоветского периодов показывает, что в ней всегда присутствовал общемировой интеллектуальный и идеологический контекст, и только в нём может быть внятно оценено российское экономическое наследие.