Конкурс виктор бычков. Перекрёсток веры, надежды. Григорий большунов
| Вид материала | Конкурс |
СодержаниеА с написанием фамилии мама, видимо, просто ошиблась. Тётя Люба рассказывает про отца |
- Протоиерей Григорий Дьяченко Борьба с грехом Благословение Свято-Троице-Серафимо-Дивеевского, 777.44kb.
- Солошенко Анастасии «Дневники Надежды», 6.91kb.
- Учитель: Федорова Галина Николаевна, 10.79kb.
- Р. В. Щипина Святитель Григорий Нисский, 3701.1kb.
- Белорусская Православная Церковь Минская Епархия Свято-Елисаветинский Женский монастырь, 27.77kb.
- Григорий Фёдорович Пономаренко и Виктор Гаврилович Захарченко. Работа по теме урок, 33.45kb.
- Описание профориентационной методики перекресток (Пряжников), 360.33kb.
- Мартин Бубер. Два образа веры, 2036.01kb.
- Христианская церковь против евреев, 353.52kb.
- Xi международный фестиваль-конкурс детских, юношеских, взрослых любительских и профессиональных, 360.1kb.
«Бывают странные сближения», как заметил Пушкин. Несколько лет назад на вечере непрофессиональной поэзии в энгельсской библиотеке я услышала умные, тонкие стихи старшеклассника Аркадия Бирбраера. Знакомая фамилия – разница только в одну букву! Подхожу к родителям юноши, спрашиваю, и выясняется, что его дед по отцовской линии действительно жил в Саратове на Нижней улице!
Впоследствии Аркадий победил в нашем городском литературном конкурсе имени Виктора Шнитке, выпустил небольшой сборник стихов. Окончил университет и преподаёт, кажется, физику в Саратове, а живёт в Энгельсе, где окончила свои дни подружка детства его деда – Батьки.
^ А с написанием фамилии мама, видимо, просто ошиблась.
***
Ямпольские жили сначала у нас в зале. Как так получилось, не помню, но они остались без своего угла, мама пожалела и пустила к нам. А потом они переселились в двухэтажку, когда там освободилась комната.
Глава семьи, Александр Михайлович Ямпольский, композитор и дирижёр, был в Саратове довольно известной личностью. Поляк по национальности, высокий, стройный, с кудрявой седеющей шевелюрой. Неразговорчивый – слова из него не вытянешь. Зато жена его, Мария Ивановна, – трещотка дай боже! Попробуй с ней заговорить – не рада будешь: не отпустит, пока другой кто не подвернётся, тут уж удирай скорей. При всём том это была властная женщина, семью держала в ежовых рукавицах. Но муж на её брань не реагировал, молча улыбался, иногда только скажет, бывало: «Да полно тебе, ну что ты, право?» А дети боялись мать как огня.
Их сын Евгений был ровесник нашему Володе, 1912 года рождения, а дочь Валя – как я, 1916 года. Евгений был интересный, весь в отца, девчата за ним гурьбой бегали. Он и сам бы не прочь погулять, да матери боялся. Долго держался, крепился, но лукавый сильней оказался – своротил-таки парня с правильного пути.
У мужа соседки по дому, Нюры Сафроновой, умерли в селе родители, и он привёз к себе сестру Капу, оставшуюся сиротой. Это была очень симпатичная девушка 15–16 лет. Нюра подняла было крик, но муж твёрдо сказал: «Сестру не брошу. Будет жить у нас». Капа пошла работать. А Евгений Ямпольский, увидев её, сразу потерял голову. Одним словом, полюбили они друг друга, и дело у них зашло далеко: Капа родила сына, дала ему имя Рэм. Что тут было! Мария Ивановна в истерике, Женьку чуть не убила и слежку за ним учинила. Шутка ли: он тогда ещё в 9-м классе учился. А тут как раз только что вышел закон об алиментах. Что со школьника взять? Значит, родителям расплачиваться?
Евгений струсил, стал избегать встреч с Капой, и любви как не бывало. А Нюра взъярилась: «Пусть убирается куда хочет!» В пух и прах разругалась с мужем и, несмотря на его протесты, выгнала девчонку из дому. Куда ей, бедной, деваться, да ещё с ребёнком на руках? Спасибо, помогли на работе, устроили в общежитие.
Сын Капы вскоре умер, а её дальнейшая судьба была сплошным кошмаром. Хоть вела она себя, как говорится, тише воды ниже травы, но красота её сгубила. Влюбился в неё отвратительный тип – главарь воровской шайки. Просто ходу не давал, преследовал всюду. Она уехала к дальним родственникам – он нашёл, снова попыталась скрыться – снова нашёл и заявил: «От меня не убежишь, я тебя из-под земли достану. Не хочешь по-хорошему со мной жить – убью, но другому не отдам. Ты моя, и точка». В общем, запугал и взял своё. Потом увёз её в Москву. Как уж он там устроился, бросил ли своё воровское дело, неизвестно, только пошли слухи, что Капа одета как куколка и живёт в роскоши. Кто-то её встречал в Москве и с восторгом рассказывал, какая она нарядная и ещё красивее стала. Видно, этот ворюга действительно крепко её любил. Но Капа страдала, и вся эта роскошь была ей не в радость. В конечном счёте она как-то таинственно погибла: под трамвай попала. А у нас говорили, будто сама бросилась…
Ещё про Нюру Сафронову, виновницу всех бед Капы. Работала она акушеркой, но сама детей не имела – просто не желала, считала, что это ей ни к чему. Гордая была, грубая, ни с кем во дворе не общалась. К старости, после смерти мужа, осталась совсем одна, больная и беспомощная. Сильно располнела, двигалась с трудом, но никого к себе не пускала: боялась, как бы не обокрали. Одна женщина с нашей улицы, Вера Ремизова, жалела старуху, навещала, приносила продукты и лекарства, ухаживала как могла. Но Нюра, стоя уже, как говорится, на краю могилы, и к ней относилась с подозрением. Помощь принимала, а благодарности даже на словах не высказывала, иногда и деньги за покупки Вере не отдавала. Умерла в доме для престарелых.
И снова «странное сближение»: Вера Ремизова вышла замуж за Николая Антоновича Огарёва, а спустя полвека его внучка Людмила стала женой моего брата Анатолия и матерью двух отличных парней – «лучших племянников Саратова и Саратовской области», как я их называю. Так потомки соседей с Нижней улицы соединили свои судьбы. Мы с мамой лет двадцать тому назад навестили деда Людмилы и Веру Алексеевну, сфотографировались у родового гнезда. И хорошо, что успели: прошло не больше года, как эти старенькие дома на Зарубина снесли.
***
И ещё одно жильё было в нашем дворе – подвал. Вот уж в полном смысле слова трущоба! Там был водопроводный кран, и все ходили туда за водой. Ступеньки вели со двора вниз, в темноту и сырость. Слабый свет пробивался только в дыру между кирпичами. Метрах в двух от крана – дверь в крохотную комнатушку, половину которой занимала русская печь с лежанкой. Окно на улицу было в яме, метра на полтора ниже уровня земли, потому солнце туда почти не заглядывало. Хуже такого жилья и придумать трудно, как в «На дне» у Горького, да и обитатели были под стать – те, у кого денег не было платить за квартиру. А в подвале хозяин разрешал жить даром, плату не брал.
Я помню некоторых жителей этой трущобы. Сначала там поселился одинокий молодой мужчина лет тридцати. Он был высокий, стройный, довольно интересный, ходил всегда в форменной шинели и в фуражке, ни с кем не разговаривал. По всему было видно, что это душевнобольной человек. Когда он шёл по улице, мальчишки бежали вслед, дразнили, кривлялись, бросали грязью. Бедняга молча щепочкой обчищался и шёл дальше, не обращая внимания. Злые языки дали ему прозвище – Студент холодной жизни. А как его звали, никто не знал. Говорили, что с ним что-то случилось на экзаменах – провалился, что ли, и Студент не смог перенести, помешался. Тяжело было на него смотреть. Неизвестно, на какие средства он жил. Потом исчез – может быть, в больницу попал…
После него в подвале жила разбитная бабёнка Таисия. Она где-то работала уборщицей, а по вечерам к ней ходили мужчины. Что удивительно, она была некрасивая: маленького роста, худая, рябоватая, глаза навыкате – но всегда весёлая, жизнерадостная, ничто не могло испортить ей настроение. Женщины во дворе подсмеивались над ней, даже язвили.
– Скажи-ка, Тая, за что тебя мужики-то любят? – начнёт одна.
– Да и мужики ей под стать, – шипит другая.
– Нет, не скажи, теперь к ней ходит молодой, интересный!
– Ну правда, Таисья, открой нам свой секрет. Вроде и не красавица ты, телом – доска доской, лицом чувырла, прости Господи, а вот поди ж ты – от ухажёров отбоя нет!
Тут Таисия прямо расцветает от удовольствия:
– Ну что вы, бабоньки! Просто я хоть и некрасивая, но симпатичная!
Так и прилипло к ней это прозвище – Симпатичная. Она говорила, что скоро выйдет замуж. Во дворе не верили, смеялись, напрашивались гостями на свадьбу. А зря смеялись: нашёлся у Таисии друг, увёл с собой, и она покинула наш двор. Как бабам обидно было, что не узнали, за кого она вышла!
***
После Таисии в подвале поселилась немолодая женщина Варя С. с дочкой Верочкой. Девочка была умненькая, послушная. Я дружила с ней, приходила в их каморку, и мы помогали её маме делать бумажные цветы. В то время трудно было устроиться на постоянную работу, даже уборщицей, и люди занимались кустарщиной: кто сапожничал, кто чинил посуду, кто поштучно продавал ириски и леденцы… А Варя занималась цветами: летом ходила в лес за подснежниками, ландышами, фиалками, незабудками, а зимой мастерила цветы из бумаги. Тем и жили, с хлеба на квас перебиваясь.
Прошло два года. Варя стала прибаливать. Денег на лекарства и на питание стало совсем не хватать, нужда просто доконала бедную женщину. Что было делать? И она пустила к себе квартиранта – сапожника, который пообещал снабжать дровами и вообще помогать по мере возможности. Это был бодрый, услужливый старичок. Варя не могла им нахвалиться. Когда вечерами женщины собирались в беседке посудачить, она говорила, какой квартирант набожный, в церковь ходит, помогает во всём, а Верочку любит как дочку и всегда приносит ей то пряничков, то конфет.
– В общем, бабочки, сжалился Бог надо мною, послал помощника. Я ведь с ним белый свет увидела, дай Бог ему здоровья!
И вот однажды Варя допоздна торговала цветами на улице, а когда пришла домой, её встретили страшным известием: Верочку увезли в больницу.
– Её твой хвалёный квартирант изнасиловал! Мы тебя искали везде, где ты была?
Варя упала без чувств. Женщины стали приводить её в сознание, а сами говорят, говорят… Видят ведь, что ей ни до чего, а всё рассказывают в подробностях:
– Пришли мы в подвал за водой, уж темно было. Слышим, Верочка вдруг как закричит, а он что-то бормочет, бормочет… Мы же не знали, что тебя дома нет, хотели уйти, но тут Вера опять закричала. Мы ворвались и застали его за гнусным делом – сразу чуть не разорвали его на куски! Собрали народ. Кто в милицию побежал, кто в больницу. Пока скорая да милиция приехали, наши мужики его едва совсем не порешили. Милиционеры его по земле тащили всего окровавленного. На нём живого места не было.
Верочке тогда было лет одиннадцать. Врачи её кое-как подлечили, а Варя сразу состарилась, вся седая стала. Она ушла с нашего двора, не могла здесь оставаться. Нашла дешёвую крохотную комнатушку в другом доме на нашей же улице.
Девочка поправилась, и горе стало притупляться. Варя нашла работу – не то уборщицей, не то гардеробщицей, но цветы по-прежнему продавала: всё-таки приработок. Стали они жить немного лучше, да, видно, горе за этой семьёй по пятам ходило. Когда Верочке было лет семнадцать, она сильно простудилась и после тяжёлого осложнения умерла. Мать этот удар пережить не смогла и через год скончалась.
***
Вспоминаются знакомые из соседних дворов.
В семье Клюевых было шестеро детей – и все девчонки: крепенькие, круглолицые, румяные и на удивление драчливые. Прибегут домой с разбитым носом или с синяками, но никогда не пожалуются, не плачут. Их все мальчишки уважали за то, что они не ябеды и не плаксы. Только старшая, Ольга, не принимала участия в таких развлечениях сестёр. Была она то ли спокойная, то ли ленивая; про неё говорили «спит на ходу». Женщины на вечерних посиделках, бывало, перемывали косточки своим близким и соседям. Всё-то они обо всех знали, а вот Ольга Клюева была для них загадкой: что за ребёнок растёт? Сёстры – оторвяги, мальчишками верховодят, а эта тихоня – в кого только уродилась? Судили-рядили всяк по-своему, но сходились все в одном: трудно ей будет в жизни, очень уж она незащищённая. Вон Шурка Трунова – девчонка, а работает вагоновожатой на трамвае, надо же!
Ольга слушала эти разговоры, и, видно, гордость в ней заговорила. Получила аттестат и поступила… в лётную школу! Все рты разинули от удивления.
– Вот так-то, бабочки! А вы что говорили? Беззащитная?
– А что мы говорили? Мы и сейчас скажем: ненормальная! Вот увидите, свернёт себе шею.
Однако Ольга шею не свернула, а благополучно окончила курс и стала лётчицей. А тут война, и она сразу отправилась на фронт. Вернулась живая-здоровая, вся грудь в орденах и медалях. Недавно, в восемьдесят седьмом году, выступала по телевидению. Вот вам и тихоня!
И это не единственный случай, удививший всю Нижнюю улицу. Много достойных людей вышло из тогдашней бедноты: Эся Бербраер – инженер, Маша Михина – военный врач… Маша служила на флоте и после войны тоже вернулась в орденах и медалях. Показывала фотографии, где она снята в морской форме – просто чудо! Да только рано и совершенно неожиданно умерла. Вернулась из заграничного плавания в отпуск к матери, прожила несколько дней. Случилось так, что, лёжа в постели с книгой, потянулась выключить настольную лампу. То ли провод был где-то оголён, то ли что другое – словом, Машу убило током. Такое горе для матери, Агафьи Гавриловны: единственная дочь! Были ещё пятеро сыновей, но четверо из них умерли в юношеском возрасте от наследственного туберкулёза, как и отец их. Остался из всей семьи один сын, Алексей, его болезнь обошла.
Удивительная была эта женщина, Агафья Гавриловна, лучшая мамина подруга. Она так стойко переносила утраты! Когда умирали сыновья, она уже не могла плакать. Мама, бывало, говорила ей: «Ты поплачь – легче будет». Она отвечала: «Не могу, не плачется, камень на сердце. Видно, Богу угодно, чтобы я несла такую тяжесть». И вот, несмотря на своё горе, она умела сочувствовать другим людям в их несчастьях, успокаивать. Когда от тифа умерли моя старшая сестра Маруся, а затем брат Миша и отец, Агафья Гавриловна так поддержала нашу маму: внушала ей, что утраченного не вернёшь, а беречь себя нужно, чтобы вырастить детей. Может, благодаря ей мама и смогла пережить горе, хотя и получила порок сердца.
ОРЛОВЫ
Зимой, в морозные дни сидя на печке (у нас была большая русская печь), мама часто рассказывала мне о прошлом.
У её родителей было пятеро сыновей и четыре дочери. Жили они в городе Лебедяни Липецкой области. Фамилия – Иньшаковы. Домом правила бабушка, Мария Ивановна. Была она строгая, детей не баловала. Семья жила довольно обеспеченно. Я спрашивала маму: «Кто же вы были, раз жили богато?» – «Ну, нельзя сказать богато – просто нужды не знали. Родители были мещане». А кто такие мещане, я тогда так и не поняла.
Портрет бабушки Марьи висел у нас в столовой: вся в чёрном, как монашка, а лицо строгое, властное. Сёстры утверждали, что если долго смотреть на неё, то она подмаргивает. Мол, не нравилось ей, чтобы на неё глядели.
Поэтому мы с Володей боялись даже взглянуть на портрет: вдруг подморгнёт?
Все мамины братья получили высшее образование, а сестёр учили только по первой ступени: умели читать-писать, и хватит с них.
Старший брат мамы, дядя Тиша – Тихон Михайлович – был известным инженером и служил в Саратове в Управлении РУЖД (Рязано-Уральской железной дороги). Там он познакомился и подружился с моим будущим отцом, Василием Петровичем Орловым, и привёз его однажды в Лебедянь. Орлов увидел сестру Тихона, Веру, и сразу потерял покой. Однако на маму он впечатления не произвёл. У неё тогда был жених – некто Пальчиков, приказчик. Они любили друг друга и собирались пожениться. Да, видно, не судьба: Пальчиков заболел чахоткой и умер. Говорили, что в его застывших руках была мамина фотокарточка – даже на смертном одре он не хотел расставаться с любимой. Мама так о нём грустила, рассказывала, какой это был красивый, душевный и милый человек.
А будущему папе моему думушка в голову крепко запала. Прямо посвататься он не решался, так как был беден и жил с матерью (бабушка Ефимия) где-то на выселках, на окраине Саратова. Но дядя Тиша был крепко привязан к другу и решил всё-таки поженить их с сестрой. На следующее лето Василий Петрович снова приехал в Лебедянь и сделал предложение. Мама долго не соглашалась, но любимый брат Тиша так просил за друга, что она не смогла отказать. Так решилась её судьба. Отец привёз её в Саратов, снял дом на Нижней улице, и стали они жить-поживать. Добра не нажили, зато детьми Бог не обидел: двоих сыновей и пять дочерей родила Вера Михайловна Орлова.
Мама очень хорошо жила со свекровью, любила за трудолюбие, восхищалась её золотыми руками. Бабушка Ефимия всё умела делать, даже печь новую сложила.
А дядя Тиша действительно нам помогал. И потом, когда его перевели в Петроград, и оттуда присылал деньги. Приезжая в Саратов, привозил много гостинцев. Мы его очень любили, он водил нас в цирк и в театр, умел развлекать. Своих детей у него не было. Жену его мы совсем не знали, она к нам не ходила – «гордая красавица», как говорила о ней мама.
***
^ Тётя Люба рассказывает про отца:
«Василий Петрович Орлов был родом из Калужской губернии. Рано потерял отца, но смог окончить в школе пять классов, и это помогло ему выйти в люди. Переехав с матерью в Саратов, он устроился сначала конторщиком, а потом в Управление РУЖД бухгалтером.
В детстве много болел, у него даже был небольшой горб, который к четырнадцати годам исчез благодаря знахарке, наложившей на спину мальчика лубки. А до того бабушка Ефимия возила сына и в Москву, и в Петербург, но врачи не брались исправить позвоночник.
Женился Василий в возрасте за тридцать и был старше Веры Михайловны на двенадцать лет. Невысокого роста, с тёмными вьющимися волосами и голубыми глазами, он очень напоминал внешне еврея. Рассказывали, будто во время погрома его чуть не убили. Жив остался только потому, что успели в окно выставить иконы.
Отец очень любил жену, но без взаимности. Она и Васей-то стала его называть, когда прожила с ним лет двадцать. Вообще, вела себя по отношению к мужу отчуждённо, а всю свою любовь и заботу отдала нам, детям. По старшинству: Мария, Михаил, Надежда, Клавдия, Любовь, Владимир, Варвара».
***
Особая роль в судьбе семьи выпала на долю Надежды Васильевны Орловой. Её имя чаще других встречается в воспоминаниях мамы. Я тоже помню тётю Надю – её сдержанную ласковость, её умную и сердечную заботу. В семье бывало всякое, особенно в трудные времена, и об этом у мамы тоже написано: из песни слова не выкинешь. Но в благодарной памяти близких остаётся главное в жизни этой женщины – самоотверженное служение СЕМЬЕ. Итак, мама рассказывает…
Надя была самая властная в семье, верховодила всеми. После смерти папы она стала кормилицей семьи – в восемнадцать лет. Держала нас в ежовых рукавицах, никто не смел ей слово поперёк сказать. Нам с Володей доставалось за детские шалости, но мы не обижались, считали, что так и должно быть, ведь всех ребят, наших друзей, лупили за всякие провинности.
Однако, как ни сурово обращалась с нами Надя, она всю себя отдавала семье. В трудные годы последний кусок делила на всех поровну, и если мама оставляла ей побольше, то она сердилась. Когда кто из нас болел, она ночи не спала. Подносилась одежонка – свои платья, юбки для нас перешивала. В общем, заботилась как любящая мать.
И замуж Надя не вышла из-за нас. А был у неё хороший парень из интеллигентной семьи, который любил её беззаветно. Не помню его имени, а фамилия – Экстрем. Его младшая сестра Зоя дружила с Клашей. Экстрем сделал предложение Наде, и его родители не возражали, они тоже её уважали. Но Надя отказала наотрез. Во-первых, она не могла оставить семью без опоры – это была главная причина. А во-вторых, не хотела идти в обеспеченную семью бедной бесприданницей. Вот такую жертву она принесла ради нас.
Но всё же не это было её главным огорчением. Она очень переживала, что лишена возможности учиться, получить высшее образование.
Тем временем Клаша окончила курсы медсестёр и стала работать в детской консультации, так что семейный бюджет наш увеличился, стало немного легче. Вот тогда Надя приняла твёрдое решение поступать в институт на вечернее отделение, без отрыва от производства. Но это оказалось не так-то просто. В 1925 году в вузы принимали не всех, а в зависимости от социального происхождения. Привилегии имели рабочие, крестьяне, солдаты и их дети, а для выходцев из интеллигенции и служащих ход был закрыт. Наде отказали в приёме заявления, потому что и отец в прошлом, и она сама были служащими. Но не такая была моя сестра, чтобы отступиться: решила ехать в Москву. Собрали ей денег на дорогу и отправили.
Вернулась Надя с победой, радостная, всех нас перецеловала (а мы к таким нежностям с её стороны не привыкли!). Рассказала, что ходила на приём к самому Анатолию Васильевичу Луначарскому, наркому просвещения. Её не хотели пускать, гоняли от одного заместителя к другому, говорили, что все хлопоты бесполезны. «Но я всё-таки пробилась к нему. Луначарский очень хорошо принял меня, выслушал и лично распорядился: принять заявление о приёме в институт в порядке исключения. И расписался».
Было принято во внимание то, что такая молодая девушка (ей тогда шёл двадцать второй год) фактически является кормилицей большой семьи.
Вступительные экзамены Надя сдала экстерном на «отлично» и была принята в сельхозинститут.
Тётя Надя рассказывала, что ей довелось ещё раз увидеть и услышать А.В. Луначарского. Он приезжал в Саратов и проводил публичный диспут с митрополитом (если я не путаю) Введенским. По окончании им задавали вопросы, и среди них был такой: «Что такое любовь?» Тёте Наде запомнился ответ Анатолия Васильевича: «Если это спрашивает совсем молодой человек, пусть он подождёт, если старый – пусть вспомнит. А если вопрос задал человек средних лет – мне его жаль!»
***
Надя работала и училась. На семейном совете решили так: пусть Клаша подождёт поступать в институт, так как надо кормить семью. А вот Любе надо идти в вуз. Всё равно, чтобы работать, она ещё слишком молода, да и с трудоустройством тогда было плохо: заводов и фабрик было мало, а учреждения переполнены.
Но в первый год после школы Люба в институт не попала: экзамен не выдержала. Надя сказала: «Работать не пойдёшь, будешь готовиться, а я тебе помогу».
Трудное это было время. О новой одежде, обуви и не мечтали, питание было самое скудное. Мясные щи или котлеты мы ели один-два раза в месяц, в дни получки (тогда зарплату выдавали один раз в месяц). Обычная еда была такая: на первое – постные щи или суп, заправленный поджаренным луком, кулеш – мы его называли сливной суп – из пшена с картошкой, очень густой и сытный. На второе – пшённая, гороховая или чечевичная каша, чуть сбрызнутая то подсолнечным, то горчичным маслом. Мы любили гречневую, но она бывала на нашем столе редко: дорогая. Варили овсяный кисель.
И вот на следующий год – кажется, это был 1928-й – Люба снова готовилась поступать в институт. К тому времени ограничения сняли, детей служащих и интеллигенции стали принимать наравне со всеми. Сестра очень волновалась, а мне сказала: «Молись, чтобы я сдала. Если меня примут, сошью тебе большую куклу, какой ни у кого нет!» Я долго играла в куклы и мечтала о большой «ляльке», поэтому молилась усердно. Видно, моя молитва дошла до Бога: Любу приняли в зоотехнический институт, и она на радостях выполнила своё обещание. Сшила такую красавицу-куклу: с косами, с румяным личиком, в нарядном платье, с бусами! Какое это было для меня счастье! Ведь нам игрушек не покупали. А когда Клаша подарила на именины цветные карандаши, счастливее меня и на свете никого не было! Были всё-таки в нашем детстве и такие скромные радости.
Запомнился ещё один случай. Люба старалась учиться хорошо, чтобы получить стипендию. Сказала Наде:
– Давайте с первой стипендии купим мяса – столько, чтобы наесться досыта хоть раз!
Надя засмеялась:
– Ну ладно, накорми нас, я не возражаю.
И с первой стипендией Люба пошла с мамой на базар. А когда они вернулись с покупкой, мы все ахнули: они принесли целого барана! Я даже помню, что заплатили за него девять рублей – очень дорого. Надя сначала хотела рассердиться, что столько денег потратили, а потом махнула рукой: пировать так пировать! Мама приготовила жаркое с картошкой, и мы наелись досыта. Этого барана нам надолго хватило.
***
Надя была настоящей опорой нашей семьи. Если бы не она, мы вряд ли выжили бы. Мама после смерти отца совсем пала духом, стала беспомощной, терялась перед трудностями. А Надя не сдавалась. Мало того что она кормила нас, так ещё задалась целью дать всем образование.
Но Володя, окончив школу, заявил: «Пойду работать. Хватит ходить в дармоедах, буду сам зарабатывать на хлеб». Надя пыталась его отговорить, но брат на этот раз проявил твёрдость. Пообещал,
что продолжит учение, когда наши дела поправятся. Поступил на завод шарикоподшипников, получил профессию фрезеровщика, а семья – ещё одного кормильца. Надя, конечно, огорчилась, но в глубине души понимала, что он прав, и была благодарна. А так как никогда не страдала сентиментальностью, то выразила свою благодарность тем, что купила Володе и мне валенки (чёсанки, как их тогда называли) с галошами. Какая это была радость! Ведь новой обуви мы отродясь не видали: мама брала на барахолке у старьёвщиков всё ношеное да чиненое. А тут такая красота, особенно галоши – сверкающие, словно лакированные. Володя слово сдержал: несколько лет спустя он действительно окончил институт механизации сельского хозяйства и стал инженером-механиком.
В 1932 году Надя окончила институт, и её направили агрономом в совхоз «15 лет Октября», который был только что организован недалеко от завода комбайнов. Сестре там дали комнату, и она взяла с собой маму, а мне предъявила ультиматум: я должна учиться дальше, иначе она не будет меня содержать.
Я тогда ещё не разобралась в себе, не знала толком, какая профессия нравится. В конце концов решила стать шофёром и поступила в автодорожный техникум. Но зачислили меня не на эксплуатационное отделение, а на дорожное. Это мне совсем «не улыбалось» – дороги строить. Я проучилась месяца три-четыре и ушла.
Надя рассердилась, но всё-таки помогла устроиться в том же совхозе на работу хронометражисткой. Люба в этот год переехала в Москву, потому что зоотехническое отделение перевели из Саратова в столичный институт имени Тимирязева. Теперь дошла наконец очередь и до Клаши: имея стаж работы медсестрой, она довольно легко поступила в мединститут. Она и Володя – два студента – остались жить в нашей новой саратовской квартире, остальные разъехались кто куда. У Клаши был очень хороший, покладистый характер, они с братом ладили.
Надо сказать, что Надя запрещала нам, младшим сёстрам, общаться с парнями: «Вот выучитесь, тогда и ищите себе женихов!» Никто не смел её ослушаться. Видимо, поэтому все мы довольно поздно вышли замуж, да и Володя женился уже перед войной.
***
Люба познакомилась в Москве с однокурсником Степаном Гудиным. Он в числе многих других комсомольцев был досрочно выпущен из «Тимирязевки» и направлен на Дальний Восток. Недалеко от Хабаровска находился красноармейский Гаровский совхоз, где Степан стал работать зоотехником. Больше года он переписывался с Любой, потом сделал предложение и позвал к себе. Окончив институт, она уехала к нему, стала хорошей женой и заботливой матерью для сына Эдуарда и дочери Дины.
В то время мама, Надя и я жили в селе Рыбушка, мы с сестрой работали. Местность эта была малярийная. Мы все болели по очереди: то маму трясёт, то Надю, а меня особенно часто и сильно. Удивительная болезнь: вдруг ни с того ни с сего начинается страшный озноб, зуб на зуб не попадает. Как бы тебя ни укрывали, согреться невозможно. Пьёшь кипяток и не обжигаешься. Температура поднимается до 40 градусов, а ты дрожишь часа два-три. Потом всё-таки согреешься, и станет полегче, но слабость не оставляет. И так малярия треплет человека через день, через два. Единственное лекарство – хинин, такой горький, что ничем его не запьёшь, не заешь.
Я до того извелась, что стала как тень. Врачи сказали, что надо немедленно переменить климат, уехать. А куда? В Саратов? Где я найду там работу? Да я была тогда не в состоянии ходить, искать что-то. В общем, я оставалась на месте, и болезнь не отступала. А тут вдруг приезжает Люба погостить: соскучилась по маме, по родным, по Саратову. Из такой дали ехала – из Хабаровска! Она очень хорошо выглядела – высокая, полная, интересная. Я смотрела на сестру с восхищением: откуда что взялось, просто расцвела! А она поражалась моей худобе. Я действительно была словно прозрачная, в лице ни кровинки. Мама сказала, что врачи велят переменить климат, и Люба ухватилась за эту мысль. Она предложила забрать меня к себе: ей там тяжело среди чужих людей, а с сестрой легче будет. Одним словом, уговорила маму, и через месяц мы отправились на Дальний Восток.
Дорога длинная: двенадцать дней ехали. Вагон был плацкартный, народу много. Измучились в пути, а меня ещё нет-нет да и тряхнёт малярия. Соседи по вагону спрашивали Любу: «Что, сестра ваша туберкулёзная, что ли?» Приходилось объяснять.
Но ехать было интересно. Я всё время смотрела в окно. А как страшно, когда поезд проезжал туннели! Вагон погружается в темноту, всё гремит, и так их много, этих туннелей! Когда ехали по берегу Байкала, состав заворачивался кольцом и были видны хвостовые вагоны.