Конкурс виктор бычков. Перекрёсток веры, надежды. Григорий большунов
| Вид материала | Конкурс |
- Протоиерей Григорий Дьяченко Борьба с грехом Благословение Свято-Троице-Серафимо-Дивеевского, 777.44kb.
- Солошенко Анастасии «Дневники Надежды», 6.91kb.
- Учитель: Федорова Галина Николаевна, 10.79kb.
- Р. В. Щипина Святитель Григорий Нисский, 3701.1kb.
- Белорусская Православная Церковь Минская Епархия Свято-Елисаветинский Женский монастырь, 27.77kb.
- Григорий Фёдорович Пономаренко и Виктор Гаврилович Захарченко. Работа по теме урок, 33.45kb.
- Описание профориентационной методики перекресток (Пряжников), 360.33kb.
- Мартин Бубер. Два образа веры, 2036.01kb.
- Христианская церковь против евреев, 353.52kb.
- Xi международный фестиваль-конкурс детских, юношеских, взрослых любительских и профессиональных, 360.1kb.
Командир расправил на широкой, жёсткой ладони листочек, исписанный мелким, убористым почерком, и впился в него воспалёнными глазами. Чем дальше он читал текст, тем больше светлело и расплывалось в улыбке его суровое, с резко обозначившимися скулами лицо. «Ясно, почему немцы так неожиданно и быстро сняли блокаду», – мелькнуло у него в голове.
– Не томи, Никандр, что за новость? – не вытерпел Мельников.
– Свершилось, Евдоким, побратимы мои, свершилось долгожданное: Красная Армия разбила немцев под Москвой и гонит их, гонит прочь с нашей земли! – возбуждённо воскликнул Талерко и протянул Мельникову листочек. – Организуй митинг, комиссар...
Студёные сумерки окутывали будто застывший в морозной дрёме лес. Люди сгрудились вокруг Мельникова, который стоял, улыбаясь, у костра. Все устремили на него вопрошающие взгляды. Кабаков с Петушковым принесли на самодельных носилках Кумова и поставили их у огня, рядом с комиссаром.
– Товарищи, родные мои, отцы и матери, братья и сёстры, ребята! Две недели назад я говорил вам в деревне Марково после разгрома вражеского гарнизона, что недалёк тот день, когда наша Красная Армия, народ погонят фашистов с родной земли, – с глубоким чувством сказал Мельников простуженным голосом. – Все мы горячо ждали этого светлого дня. Непоколебимо верили, что он скоро наступит. Сегодня мы получили свежую сводку Советского информбюро! – Комиссар поднял над головой, как знамя, исписанный листочек из ученической тетради. – Послушайте, милые, родные мои, какую счастливую весть принёс нам голос нашей Москвы – голос нашей Родины через фронт, через сотни километров вражеского тыла.
Он стал читать сводку, чеканно произнося каждое слово:
– «В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве.
С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Противник имел целью, путём охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, зайти нам в тыл и окружить и занять Москву... – Комиссар откашлялся в кулак и стал дальше читать: – До 6 декабря 1941 года наши войска вели ожесточённые оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Наро-Фоминском направлениях...».
Мельников привёл данные о потерях фашистов за период с 16 ноября по 6 декабря, чрезвычайно внушительные. И взволнованно продолжал:
– «Шестого декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери... С 6 по 10 декабря частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населённых пунктов...».
Люди слушали, затаив дыхание, боясь шелохнуться и пропустить хотя бы одно слово. Почти все беззвучно плакали от счастья. Даже на глазах бывалых бойцов блестели слёзы радости и волнения. Евдоким Николаевич проникновенно читал:
– «В итоге за время с 16 ноября по 10 декабря сего года захвачено и уничтожено, без учёта действия авиации: танков – 1434, автомашин – 5410, орудий – 575, миномётов – 339, пулемётов – 870... Противник потерял только убитыми 85 тысяч солдат и офицеров...»
Комиссар сделал паузу и с жаром сказал:
– Наступление наших войск продолжается! Не за горами тот день, когда Красная Армия начнёт освобождать от врага многострадальную Смоленщину! Каждый из нас ждёт этого дня и не пожалеет жизни для его приближения! Слава героической Красной Армии! Ура, товарищи!
В большом горе, известно, и маленькая радость велика. А тут... Несказанно, невыразимо обрадованные, счастливые люди весело кричали «ура!». Бросали вверх шапки, платки, варежки... Смеялись, целовались, поздравляли друг друга. И качали, подбрасывали чувствовавшего себя именинником Толика, принесшего из Лонницы сводку Совинформбюро...
Мельников радостно глядел на ликующих партизан и жителей деревень Марково и Шарино и думал: «Надо так сделать, чтобы вся округа узнала о разгроме фашистов под Москвой, чтобы сегодня был у многих-многих людей такой большой праздник!» Он спросил, у кого есть карандаш? Таких оказалось немного. Тогда длинные карандаши разрезали на несколько частей. Каждый обладатель огрызка карандаша получил лист бумаги, вырванный Мельниковым из его блокнота, сел ближе к огню и, приспособив оружейный приклад, чурку, книжку или спину товарища, старательно переписывал сообщение Советского информбюро под диктовку комиссара. В конце сводки делали приписку: «Смерть фашистским оккупантам! Товарищ, прочитай и передай другому!».
К ночи лесная «деревенька» опустела: все, кроме дряхлых стариков, детей и тяжело больного Кумова, ушли в ближние селения, чтобы поделиться с народом огромной радостью, поведать людям о разгроме гитлеровских войск под Москвой, о наступлении Красной Армии. И пошло это из уст в уста, из дома в дом, из селения в селение:
«Немцам-то под Москвой так врезали, что без оглядки покатились изверги-поганцы зловонные вспять!..» – «Откуда узнал?!» – «Верные люди сказали. Правда как солнце – рукой не прикроешь! На, прочитай и дай верному человеку...»
К утру благополучно вернулись в лесной стан все партизанские агитаторы. И не с пустыми руками. Весть о том, что Красная Армия крепко всыпала фашистам у стен Москвы и железной метлой выметает врага с нашей священной земли, как волшебный ключ, открывала агитаторам двери каждого дома, раскрывала им самые замкнутые сердца. И люди, почти до нитки ограбленные оккупантами и полицаями, делились с добрыми вестниками последней краюхой хлеба, последними картошинами...
Родные мои
^ Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Б. Пастернак
Когда моя мама, Варвара Васильевна Орлова, рассказывала о детстве, о юности, о родных и близких, о соседях – это было так живо, интересно, что я приставала к ней с просьбой записать эти воспоминания. Она отмахивалась: тоже, мол, нашла писательницу. Я упрашивала, специально для этого купила общую тетрадь – ни в какую!.. И только когда в июле 1994 года мамы не стало, я, разбирая её вещи и документы, обнаружила эту самую тетрадь. В ней было исписано 88 страниц да ещё вложено несколько листков, исписанных карандашом – о блокаде. Так и не знаю, почему мама писала свои воспоминания втайне – стеснялась, наверно.
Сердце сжалось от посвящения: «Дорогой дочери Ольге» – словно оттуда, из небытия, возник родной голос. А потом, страница за страницей, открывалось, оживало это почти неведомое мне прошлое: 20-е, 30-е годы, начало 40-х... Обретали голоса и облик десятки людей, которых давно нет на свете. Но вот же они, вот их поступки, судьбы, характеры!.. Память – единственное, что может противостоять неумолимому времени и возрождать отжившее. Мудрость таких банальных истин постигаешь только, как говорится, на собственной шкуре.
Три года назад получила от двоюродного брата из Москвы перепечатанную им рукопись воспоминаний его матери, Любови Васильевны Орловой (так сложилось, что сёстры, выходя замуж, не меняли фамилию). Тётя Люба была старше мамы на семь лет, многое помнила лучше, поэтому отрывки из её записок включены в мамины. Кроме того, я позволила себе разделить текст на главы и в некоторых случаях дать пояснения и дополнения.
Рассказывайте, родные мои…
Ольга Орлова
^ ИЗ ДЕТСТВА
Я помню некоторые моменты из самого раннего детства. Например, ёлка в Управлении Рязано-Уральской железной дороги, где мой папа работал бухгалтером. Там для детей сотрудников устраивали рождественские утренники, и папа однажды взял меня на такой праздник. Это запомнилось мне на всю жизнь: громадная ёлка, вся сверкающая игрушками и мишурой, много нарядных детей, Дед Мороз и Снегурочка – такие очаровательные!
Ещё задолго до праздника мы с сестрой Надей разучивали стихи, а мама сшила мне новое платье. Как сейчас помню его: в красно-белую мелкую клетку, на кокетке и с красным пояском. На голове большой бант, и кудри по плечам (маленькой я была кудрявая – в папу).
На утреннике все дети пели, танцевали, читали стихи. Когда вызвали меня, я, гордая своим нарядом, смело вышла и стала декламировать. Стишок был длинный, я часто сбивалась, но ничуть не смущалась, а запросто спрашивала: «Папа, а дальше как?» Папа тихо подсказывал, и я продолжала до следующей заминки, и снова: «Папа, а дальше как?» Все громко смеялись и особенно бурно аплодировали мне. Кроме гостинцев я получила ещё большую куклу-бебешку – так её почему-то назвали. Она была как ребёнок, завёрнутый в одеяльце и перевязанный лентой. Это было для девочки (мне было тогда года три-четыре) такое счастье, что я даже на ночь не расставалась с ней.
А стишок тот и сейчас помню в отрывках. Назывался он «Суд царя Миноса» и начинался так: «Пред судом царя Миноса собралися для допроса…» – разные зверушки и отвечали царю, например, так:
^ Я петух – будильник ночи,
Был драчливым, шустрым очень,
Часто бегал за реку
И кричал: «Ку-ка-ре-ку!»
Там ещё было про свинью, про ворона, про корову – одним словом, очень длинный стишок.
***
Помню ещё одно Рождество. Несмотря на нашу бедность, родители всегда устраивали дома ёлку, но в тот год почему-то не смогли. Мы все приуныли, а старшие сёстры, Надя и Клаша, стали что-то придумывать. В самый канун праздника они шептались между собой, даже Любу привлекли в свой заговор, а младших – Володю и меня – прогнали спать пораньше. А когда мы утром встали, то своим глазам не поверили: ёлка! Да какая нарядная! Игрушки самодельные, но такие красивые, лучше магазинных! Это уж Люба постаралась – она у нас выдумщица и художник. Принцесс, клоунов, зверушек, деда-мороза, снегурочку – всё сделала своими руками. Стеклянные шары и бусы у нас оставались от прежних праздников. Цепи из разноцветной бумаги, мишура, «дождик» закрывали всю ёлку. На ветках висели конфеты, пряники, орехи в золотых обёртках. Мы с Володей прыгали, визжали от восторга – и не сразу заметили, что это вовсе не ёлка, а простое дерево.
А получилось вот что: когда все – и малыши, и родители – уснули, Надя взяла топор и срубила небольшое деревце за окном. Потом они втроём – Надя, Клаша и Люба – тихо нарядили «ёлку» и легли спать.
Наде эта проделка даром не прошла: папа выдрал её. Ведь это он высаживал деревья под окнами. Но Надя знала, на что шла, поэтому даже не обиделась, а вместо того чтобы попросить прощения, сказала: «Ну и пусть побил, мне и не больно, зато мы с ёлкой». А мы с Володей были рады вдвойне: и ёлке, и тому, что Надю наказали. Она нас, младших, поколачивала, особенно Володю и меня. «Так ей и надо! – сказали мы (конечно, не вслух). – Пусть сама не дерётся». Вот такой была наша благодарность сестре за её заботу!
***
Я росла очень болезненной. В 1925 году скарлатина дала тяжёлые осложнения, и меня дважды оперировали: долбили кость за ухом. В результате я сильно отстала в учёбе – это было во втором классе. К тому же «учительница первая моя» нанесла мне такую моральную травму, что я всю жизнь не могла её простить.
Я не выговаривала букву «р». До третьего класса на это никто не обращал внимания, но потом случилось вот что. Я у доски объясняла решение примера и сказала: «Два запишем, три в уме». «Три» получилось у меня нетвёрдо, и кто-то из мальчишек крикнул: «Тли в уме!» – и всё, это прилипло ко мне как кличка. Мне не давали проходу, дразнили и даже поколачивали. Однажды на перемене так доняли, что я прямо на уроке расплакалась. Учительница – её звали Манефа Константиновна – подошла и спросила, кто меня обидел. Я молчала, но она настаивала, требовала ответа. Я просто не могла сказать, ведь снова бы подняли на смех. Учительница не отставала, и тогда кто-то выкрикнул:
– Тли в уме!
– Как-как? – переспросила она.
– Тли в уме!
И вот тут учительница громко расхохоталась, не могла остановиться – так это ей показалось забавно. А мальчишки и рады стараться – поддержали её дружным смехом. Какой это был удар для меня!
Одноклассницы рассказали моему брату Володе обо всём, и он вступился за сестру:
– Больше они тебя не тронут. А тронут – не молчи, скажи мне. Я им всем морду набью.
И набил. С тех пор меня действительно уже никто не дразнил. Однако легче мне не стало. Я замкнулась, на уроках старалась отвечать так, чтобы не было слов с «р». Это было трудно, и само учение стало мукой. В результате я осталась в третьем классе на второй год. Среди других ребят было проще: они совершенно не обращали внимания на мой выговор, не дразнили. И всё же эта история сильно повлияла на мою жизнь в школе. Не засмейся тогда учительница – может, я и не чувствовала бы так болезненно свой недостаток и всё сложилось бы иначе. Я одна из всей семьи не получила высшего образования, отчасти из-за того, что боялась, как бы не подняли на смех.
***
Помню, как в третьем классе нам устроили экскурсию на маслозавод, находившийся совсем недалеко, на нашей Нижней улице. Увидев большие плиты колоба (жмыха), мальчишки попросили разрешения погрызть. Нам сказали: «Конечно, дети, берите». Тут же наломали жмых на куски, мы все набрали в карманы и стали жевать, ведь все были тогда голодными. А в цеху стояли огромные лари с семечками, причём такими крупными! У нас глаза разгорелись, но попросить никто не решался. Но тут экскурсовод говорит:
– Ну, что же вы не берёте? Или вы не любите семечки?
– Любим! – закричали мы хором и, не дожидаясь повторного приглашения, набили свои кармашки.
Потом нам показали весь процесс выжимания масла – это было очень интересно. А под конец всем дали по большому куску хлеба и поставили миску со свежим маслом: «Ешьте, ребятишки!» Как это было вкусно! Да ещё на прощание каждый получил кулёчек с чистыми ядрышками. Мы были в восторге.
После четвёртого класса нас отправили на лето в пионерский лагерь на 9-й Дачной. Там был пруд с купальней, и я научилась не только плавать, но и прыгать с вышки, причём вниз головой, хотя многие ребята предпочитали прыгать «солдатиком».
Особенно нам нравились вечера у костра. Тут устраивались целые концерты. Самая любимая песня была – про картошку:
^ Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка,
Низко бьём тебе челом-лом-лом.
Даже дальняя дорожка-рожка-рожка-рожка
Нам с тобою нипочём-чём-чём!
В общем, в лагере было интересно и весело, у меня остались самые хорошие воспоминания.
Ещё очень было радостно, когда к 1 Мая всем пионерам выдали парадную форму: новые галстуки, белые полотняные блузки, а вместо юбок – синие шаровары, и всё это бесплатно! В этой форме мы ходили на демонстрации и на сборы. В те годы пионерские отряды создавались не в школах, а при профсоюзных организациях. Наш отряд собирался в том здании, где сейчас Театр юного зрителя.
^ Тётя Люба добавляет:
«В наше время пионерами были немногие, и они даже боялись ходить по улице в одиночку. Если кто попадался, мальчишки били его и дразнили: «Пионерская шпана – на троих одна штана!» Торговки вообще ненавидели пионеров, не продавали им продукты, называли антихристами, сатаной. Даже многие учителя недолюбливали нас. Например, наша Вера Константиновна старалась задавать самые трудные вопросы и при этом издевательски говорила: «Смотрите, как сейчас будет отвечать пионер – всем пример!»
В те тяжёлые годы страна была бедная, но детям давали бесплатные подарки к 1 Мая, к празднику Октября и к Новому году. А наиболее нуждающимся покупали самое необходимое: обувь, тёплую одежду или школьную форму. У меня было драное пальто, и школа решила помочь. Закупили несколько штук и сказали, чтобы я пришла с мамой на примерку. Мы пришли, я надела пальто, и оно мне не понравилось: как чучело огородное в нём! Оно было тёплое, на вате. Но верх не шерстяной, а из «чёртовой кожи» (это такая грубая ткань), и воротник такой же. Выглядело оно как теперешние рабочие телогрейки. Сняла я его и сказала: «Не нужно мне это пальто, всё равно не буду носить». И как меня ни уговаривали – ни за что, наотрез отказалась. Вот ведь какая: голь перекатная, а туда же – фасон держала! Так и проходила зиму в своём драном. Думала, попадёт мне от Нади за такое самовольство, но, удивительное дело, она даже не ругалась, а сказала так: «Ну и правильно, нечего ребёнка уродовать. Раз не смогли там поприличнее найти, то и не нужно. На следующую зиму сами купим».
Наша школа была четырёхлеткой, и в пятый класс я пошла уже в другую. Она находилась в конце Камышинской улицы (теперь улица Рахова), замыкая её полукругом между Красной и Панкратьевской. Это было далеко от дома, и мне, в ветхой одёжке и рваной обуви, приходилось по пути в школу и мёрзнуть, и мокнуть. Но к новому учебному году Надя купила мне новые туфли – коричневые, на низком каблуке. В них я 1 сентября явилась в школу и была очень рада и горда, что тоже нарядная, «как все».
***
Были в семье и развлечения. Иногда собирались у нас на посиделки подруги сестёр, приходили и ребята. Помню, очень хорошо играл на гитаре Костя Солонин, все пели и танцевали. Часто спорили о литературе – о Блоке, Маяковском. В большой моде тогда был Зощенко. Обсуждали кинокартины: «Багдадский вор», «Бесприданница», «Процесс о трёх миллионах», «Праздник святого Йоргена», «Дина Дза-Дзу»… Между прочим, этот фильм произвёл на Любу такое впечатление, что она впоследствии свою дочь назвала Диной. Шли комедии с участием Пата и Паташона – вроде нынешних Тарапуньки и Штепселя. Пат – высокий, худой, усатый, и толстый коротышка Паташон играли так, что обхохочешься. Даже нам с Володей разрешали ходить на эти фильмы и на Чарли Чаплина. Из артистов я помню Веру Холодную, Нато Вачнадзе, Кторова, Мери Пикфорд.
А нас, младших, развлекала Люба, читая нам книги Лидии Чарской, Андерсена, братьев Гримм и – самое страшное! – Гоголя. Она учила меня и моих подруг танцевать, шила нам куклы, и мы её очень любили. Казалось, и ей самой было интересно заниматься с нами, радовать малышей.
Да, тётя Люба и для меня была интересным и милым человеком. Она умела слушать и понимать чужую душу, а это дорогого стоит. Помню её мягкий внимательный взгляд, негромкий голос… А как хорошо она рисовала!..
И ещё были праздники в тогдашней нашей жизни – именины. Несмотря на бедность, в семье непременно отмечали День ангела каждого из нас. Это было так торжественно: пеклись пироги, готовилось вкусное угощение, а именинники получали подарки – скромные, конечно, по нашим средствам. Но мы были счастливы!
А самым особенным днём для Орловых было 30 сентября – именины Веры, Надежды, Любови и матери их Софии: поздравляли сразу троих: мать семейства и двух дочерей. Между прочим, когда родилась моя мама, её хотели назвать Сонечкой – для «полного комплекта». Но старший брат Миша уговорил родителей дать малышке имя Варя, в честь его любимой девушки.
^ НА НИЖНЕЙ УЛИЦЕ
Детство моей мамы прошло в доме № 118 на Нижней улице – сейчас это улица Зарубина. В конце 19 века она действительно была самая нижняя, то есть последняя улица в Саратове, а дальше, за кирпичным заводом, уже начинался подъём в гору.
^ Тётя Люба рассказывает:
«Бабушка Ефимия купила здесь дворик и ветхую хатку почти за бесценок, потому что место это считалось «нечистым»: говорили, что там водились привидения и скотина не родилась. Из-за таких суеверий двор пустовал несколько лет. Бабка была религиозной, но трезвого ума: отслужила молебен, своими силами сделала ремонт и перевезла с дальних выселок семью сына. «Главное, – говорила она, – чтобы люди нас не обижали. А с нечистой силой и сами управимся». Молодец она у нас была!
Иван Васильевич Мыльников, строитель-десятник, купил по соседству у портного Зиновьева участок и быстро выстроил три двух-этажных дома. Один выходил на улицу, два – во дворе. Со временем провёл электричество и водопровод, что тогда не всем было доступно. Такие удобства привлекли много квартирантов, и хозяин решил расширить двор. Он купил у бабушки Ефимии её домишко, снёс всё и построил одноэтажный дом для Орловых и сарай с погребами для каждого жильца. Посреди двора разбил садик и поставил беседку. Каждое утро самолично поливал деревья, требовал от всех чистоты и опрятности».
В саду росли яблони, вишни и очень много сирени. Беседка утопала в диком винограде. Там собирались поговорить, поиграть в лото – это было любимое развлечение и стариков, и молодых. Заядлые игроки приносили с собой в спичечных коробках чёрных тараканов – на счастье. И мы брали, но что-то не помню, чтобы выигрывали.
На задах был двухэтажный дом, на чердаке которого водились летучие мыши. Как стемнеет, они стаями вылетали оттуда, а ребята ловили их на белые простыни, чтобы днём разглядеть хорошенько. Этого чердака мы боялись. Что только про него не рассказывали! Будто бы там бродит привидение в белом саване, и увидеть его – к несчастью. Мы верили, а подростки, чтобы напугать девчат, одевались в белое и кривлялись, издавая дикие звуки.
Но порой и взрослые поддавались на такие уловки. Одно время по всему Саратову ходил слух о белом человеке гигантского роста, который бродит ночами по улицам и наводит ужас на жителей. Устраивали даже облаву на него, но так и не поймали: он якобы таинственно ускользал из рук, а потом и совсем исчез.
***
^ Мама многое помнила о жизни и судьбах соседей по дому и по Нижней улице. Некоторые из этих историй так и просятся в сюжет какого-нибудь «мыльного» сериала.
На верхнем этаже двухэтажки жили евреи по фамилии Бербраер. Отец, Иосиф Абрамович, служил провизором в аптеке, мать, Мария Григорьевна, – домохозяйка. Дочь Эсфирь, или просто Эся, как мы её звали, училась в институте, а сын Абрам был мой ровесник и лучший друг. Я с девчонками меньше водилась, чем с ним. Это был очень хороший мальчишка. Мы его звали Батька, почему – не знаю, но только Абрамом его никто не называл.
В еврейскую пасху он всегда угощал меня мацой – это их пасхальное печево. Её готовят на специальных противнях с мелкими дырочками. Получается очень тонкая лепёшка из пресного теста без всякой сдоби – только мука и вода, даже соли нет. Но мне маца очень нравилась. Главное, она такая тонкая, вся проколотая вилкой, подсушенная и хрустящая. Её пекли такой пресной в память о том времени, когда евреев изгнали из Египта и они по пути в Иерусалим стали умирать от голода. Но Бог сжалился и послал им манну небесную. Вот в честь этой манны и стали печь мацу только из муки и воды.
Ну, а я тоже делилась с Батькой куличом и крашеными яйцами. Ему родители запрещали это есть, но он им ничего не говорил и уплетал моё угощение с большим удовольствием. Так мы их и послушали, родителей-то!
Дружили все годы детства и ранней юности, пока не разъехались кто куда. А встретились уже взрослыми в Ленинграде накануне войны. В конце апреля или в середине мая 1941 года я окончила вечерние курсы шофёров и пошла сдавать экзамены на права. Принимали в двух кабинетах: в одном – мужчина, в другом – женщина. Мы между собой обсуждали, к кому лучше идти. И вдруг слышу: «Смотрите, ребята, вон парень вышел – не сдал. Его родная сестра завалила. Велела подучить как следует, а уж потом приходить». Ну, мы решили у женщины не сдавать. А тут кто-то заглянул за дверь и позвал: «Эсфирь Иосифовна, вас начальник просит зайти к нему». Из кабинета выходит… Эся Бербраер! Я её сразу узнала. Ну и ну, вот так встреча! Так это, значит, она завалила своего братика, а моего лучшего друга Батьку! Тогда мне туда и соваться нечего. Струсила я, честно говоря. Пошла в другой кабинет, сдала экзамен и получила права стажёра.
В те годы не сразу давали разряд, надо было сколько-то месяцев работать под руководством классного шофёра. Но мне не пришлось: началась война и нужны были не стажёры, а настоящие водители. «Некогда с вами заниматься», – говорили мне везде, куда я ни обращалась.
В блокаду Эся вернулась в Саратов, а Абрам и не покидал родной город. В Ленинград он приезжал в гости к сестре. Родители их умерли после войны. Абрам женился, но что-то болел и тоже вскоре умер. А Эся и теперь, наверно, живёт в Саратове. Замуж она так и не вышла.