Geum.ru

Жеральд Мессадье Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать

Вид материалаДокументы

Содержание


Часть третья лев и дева (1748–1760)
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   48
^

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЛЕВ И ДЕВА (1748–1760)




41. ЗА НАС ВСЕГДА ВЫБИРАЕТ СЛУЧАЙ



Словно души нимф, застигнутые врасплох нескромным взглядом, туман над Майном рассеялся на утреннем солнце. Из окна своего кабинета Себастьян видел, как от берега отчалили две лодки и заскользили к городу Хёхсту.

Он открыл ящик комода, чтобы достать оттуда бумагу. Его взгляд упал на лежавший там медальон, и он сделался задумчив. Миниатюра в золотом ободке на цепочке — прелестное личико, которому к тому же польстил художник.

Он положил себе на ладонь последний дар Зиглин-ды фон Вутенау и вгляделся в него. И опять его сердце сжалось — Себастьян сам не понимал почему, поскольку не был в нее влюблен. Девушка умерла от чахотки через тринадцать месяцев после их встречи. Перед смертью попросила своего дядюшку Вильгельма передать эту вещицу в собственные руки графа де Сен-Жермена. И опять Себастьян спросил себя: могли бы спасти ее припарки из иоахимштальской земли? Но он в то время был в Лондоне, срочно вызванный туда Александром: Соломон Бриджмен доживал свои последние дни и хотел видеть Себастьяна.

Он вздохнул.

Это было на следующий год после подписания договора в Экс-ла-Шапеле. Уже восемь лет назад!


Соломон Бриджмен сидел перед огнем, когда Себастьян вошел в библиотеку. Даже не обернулся. Сказал только:

— Себастьян, я знаю, что это вы. Мой друг Ньютон был решительно прав. Закон притяжения — самый сильный. Я еще несколько минут назад почувствовал, что вы приехали. Мое сердце опять вздрогнуло.

Себастьян наклонился, чтобы поцеловать его в лоб, и, сев рядом, взял за руку.

— Спасибо, что приехали, — прошептал Бриджмен. — Еще одна большая радость из тех, что вы мне подарили. Увы, быть может, последняя.

Александру едва удавалось сохранять спокойствие на лице. Старый доктор Джеремайя Хатчинс, сам не более свежий, откланялся, обменявшись с Себастьяном долгим взглядом.

Словно удерживая свою душу только для того, чтобы в последний раз увидеть былого Джона Таллиса, который стал для него сыном, старик умер на следующий же день. Себастьян еще спал, когда Бенедикт, старый слуга Бриджмена, постучал к нему, чтобы объявить сквозь слезы:

— Мистер Соломон не проснулся сегодня утром.

Стоявший за ним другой слуга, Уильям, не смог сдержать рыданий.

Похороны были строгие — черные одежды и белые стены церкви. Себастьян с Александром проводили своего друга до самого края могилы. Шел мелкий дождь. Он смыл их слезы.

Следующие три месяца прошли между нотариусами и адвокатами. Хоть и получив причитающуюся им долю наследства без малейшего препятствия, родственники Бриджмена, его племянники и внучатые племянники, едва знавшие старика и совершенно им пренебрегавшие, удивились, что тот завещал Блю-Хедж-Холл какому-то чужестранцу, и без того весьма состоятельному. Но узнав сверх того, что ему же теперь принадлежит целиком банк Бриджмена и Хендрикса, они возмутились и воззвали к правосудию, потом написали министру финансов и в казначейство, жалуясь на незаконное присвоение наследства. Министром был тот самый Уильям Стенхоуп, лорд Харрингтон, который оказал столь хороший прием Себастьяну после его освобождения из Тауэра. Его отношение к Себастьяну не изменилось.

— Похоже, завещание мистера Бриджмена совершенно неуязвимо, — заявил министр Себастьяну, когда тот нанес ему визит, — да и ваш поверенный кажется мне одним из самых опытных. Так что не тревожьтесь.

— Все же меня беспокоит, милорд, шум, поднявшийся вокруг этого спора. Нет ли средства замять его?

Лорд Харрингтон улыбнулся и, сощурившись, слегка наклонился, чтобы изучить золотой треугольник на цепочке, видневшийся из-под жабо посетителя.

— Любопытное украшение, — заметил он. — Вы принадлежите к братству?

Себастьян кивнул. Потом увидел тот же символ на одной из пуговиц своего собеседника.

— Требуется бдительность там, где нам угрожают дух наживы и низость, — заявил Стенхоуп.

Себастьян слышал те же слова при своем посвящении в масоны, в Мюнстерской ложе.

— Похоже, любое ваше появление в Лондоне, граф, обречено раздражать низменные умы. Но ваш поверенный, похоже, предусмотрел эту опасность. Он недвусмысленно посоветовал родственникам мистера Бриджмена придержать язык и пригрозил преследованием за клевету.

У Себастьяна вырвался вздох облегчения. Значит, Александр сможет и дальше возглавлять банк, применяя на практике все, чему обучил его Соломон.

Стенхоуп пригласил Себастьяна к ужину.

На ужине присутствовал еще один гость. К удивлению Себастьяна, это оказался его давний венский знакомец, в ту пору посол Англии — сэр Роберт Клайв, барон Пласси,60 один из приглашенных на тот достопамятный вечер в особняке на Херренгассе, тот самый, кто дал Себастьяну понять, что его услуги могли бы быть полезны английской короне.

Разумеется, Клайв, прибывший раньше Себастьяна, уже сообщил хозяину дома о том незабвенном ужине и об интересе, который граф де Сен-Жермен мог бы представлять для короны, поскольку Стенхоуп встретил его еще радушнее, чем утром.

Пожимая руку Клайву, Себастьян был поражен его мертвенной бледностью; несмотря на свою относительную молодость, он решительно был похож на извлеченного из земли покойника.

— Да, знаю, — сказал Клайв, — я вам кажусь гораздо менее свежим, чем в Вене. Подхватил лихорадку в Индии.

— Я тоже там побывал, — сказал Себастьян. — Некоторые ее области и в самом деле полны миазмов.

Клайв вскрикнул от удивления.

— Когда же вы там были?

— С тысяча семьсот сорок шестого по тысяча семьсот сорок восьмой.

— Могу я полюбопытствовать, что вы там делали?

— Меня интересовало умение индусов очищать драгоценные камни. Попутно я смог прийти к заключению, что эта страна будет принадлежать тому, кто сумеет проявить достаточно силы и решительности, чтобы навести там порядок. Похоже, все эти князьки только и ждут нового преемника Ауренгзеба.

— Вы слышите, Уильям? — воскликнул Клайв. — Я же вам говорил, что у графа замечательный ум.

Стенхоуп согласился. Себастьян слегка наклонил голову в знак благодарности.

— Сударь, становитесь-ка англичанином, я вас прошу! — с горячностью вскричал Клайв.

Себастьян и Стенхоуп рассмеялись.

— Выведали там какие-нибудь из индусских секретов? — спросил Клайв.

— Один-два, — ответил Себастьян с улыбкой. — Заодно и несколько ценных лекарственных рецептов, в частности от вашей болезни.

На следующий день он послал Клайву коробку сушеных трав, порекомендовав ему изготовить из них отвар и пить три чашки в день в течение двух недель, каким бы неприятным ни показался вкус; он уточнил, что его можно смягчить медом. Этот рецепт Себастьян нашел в одном руководстве по лекарственной ботанике, которое оставил перед своим прошлым отъездом в доме Соломона. Отвар из полыни назывался там наилучшим средством от четырехдневной лихорадки.61

Через несколько дней Клайв самолично явился в Блю-Хедж-Холл и при этом выглядел гораздо лучше.

— Господи! — вскричал он, схватив руки Себастьяна. — Да вы же кудесник, сударь! Вы мне жизнь спасли! Отведав первый глоток вашего отвара, я уж подумал было, что вы решили меня отравить, но потом сказал себе, что тогда вы бы мне дали что-нибудь с более приятным вкусом. Целых три дня я мочился чернилами, но теперь у меня нет приступов лихорадки, и я чувствую себя как новенький. Я ваш должник навеки.

И, крепко пожав ему руку, стал упрашивать своего благодетеля отправиться с ним в Индию. Клайв добился своего: Себастьян согласился опять поехать в страну, куда, однако, и не думал возвращаться. В этот раз они направились в восточную часть полуострова, в Бенгалию, область болотистую, покрытую джунглями и враждебную. Там Себастьян обнаружил, что радушное приглашение его должника было в некотором смысле корыстным: по меньшей мере треть английских войск была поражена четырехдневной лихорадкой и почти небоеспособна.

Через три дня после их прибытия Клайв вошел в покои Себастьяна, предоставленные ему в одном из дворцов, принадлежавших прежде низамам и прочим пышным магараджам, которые англичане бесцеремонно реквизировали; его сопровождал один из военных лекарей, с которым Себастьян ужинал накануне:

— Друг мой, вы меня спасли в Лондоне. Неужели же вы теперь позволите христианам гибнуть от миазмов этой языческой страны? Заклинаю вас, дайте им то же лекарство, что прописали мне.

— Того, что у меня с собой, хватит только на одного-двух человек. Вы же говорите о целых сотнях больных. Мне потребуются выносливые добровольцы, чтобы прочесать со мной местность и найти подходящее растение.

— Они у вас будут! — воскликнул Клайв. — Да поможет вам Бог! Да поможет вам Бог!

Десять дней подряд, основываясь только на том, что помнил из одного ботанического трактата, Себастьян мерил ногами равнины Бенгалии вместе с тремя солдатами, столь же пригодными к ботанике, как к чтению Раймунда Луллия,62 и собирал полынь. По крайней мере то, что считал ее местной разновидностью, — растение трех-четырех футов высотой, с рубчатыми стеблями, с небольшими темно-зелеными, чуть бугорчатыми и мохнатыми листьями в красноватых точках, растущее на полянах по берегам рек и болот…

Но это была точно полынь. Повсюду наварили огромные чаны снадобья, и по приказу военного врача все больные были обязаны пить его по три чашки в день. Меда не было, так что посыпались проклятия. Что за гнусное пойло! Но неделю спустя результаты подтвердили познания графа де Сен-Жермена. Больные вновь становились на ноги.

Что же нового под солнцем? Века назад травоведы уже определили достоинства растений, излечивающих все известные недуги. Быть может, кто-то нашел и философский камень. Но на этот счет Себастьян сохранял сомнения. Он решил возвращаться.

Он ничего не видел в Бенгалии, кроме англичан да местных крестьян, носящих маски на затылке, чтобы обмануть тигров, которые, согласно поверьям, никогда не нападают на человека спереди.

Но все же купил там несколько камней.

До Лондона он добрался через четырнадцать месяцев, 6 апреля 1756 года. Ему вдруг подумалось, что Исмаэлю Мейанотте уже сорок шесть лет. Телесные флюиды двигались медленнее.

Александр радостно его встретил.

— Помните наш разговор в Индауре? — спросил он, когда отец отдохнул с дороги.

Они сидели перед огнем, поскольку апрель выдался прохладный. Себастьян, разумеется, помнил ту беседу, но хотел быть уверенным в памяти сына. Поэтому посмотрел на него так, будто не слишком понимает, о чем речь.

— Вы мне тогда сказали, что, если мы откажемся от своих личностей и попытаемся считать, что являемся друг другом, наши узы станут крепче и при этом возвышеннее.

Себастьян улыбнулся. Его всегда удивляло, как люди меняют формулировки идей.

— Да, именно это я и хотел сказать.

— С тех пор я не переставал думать об этом, — сказал Александр тихо. — Всякий раз, когда я абстрагируюсь от себя, мой ум проясняется. Я становлюсь вами.

— Неужели это настолько завидная участь? — спросил Себастьян с ироничной усмешкой.

— Отец!

— Простите меня.

— Я сам ее выбрал.

Себастьян посмотрел на сына: Александру теперь было двадцать пять лет. Отцу с трудом удавалось принять этот факт. А также то, что молодой человек во многом перенял его привычки, его походку, манеру одеваться и говорить; к тому же часто носил его одежду, поскольку они были одного роста и сложения.

— Я хотел, чтобы вы знали.

Себастьян кивнул.

— Сама очевидность уже указала мне на это.

Себастьян вновь вспомнил о предсказании индейца, сказавшего, что у него будет две жизни.

Александр рассмеялся; его веселость была одним из главных отличий: у Себастьяна никогда не было этого задорного и беззаботного смеха.

— Моя мать приезжала повидаться со мной, — сказал молодой человек. — Войдя в эту комнату и увидев меня, она усомнилась на миг. Лишь на миг, но все ж таки усомнилась!

— Как она?

— Овдовела. Богата. Живет на Кипре.

Александр поколебался немного, потом продолжил:

— Она еще сказала, что только кажется, будто мы кого-то выбираем. За нас всегда выбирает случай.

— У греков всегда было пристрастие к трагическому, — сказал Себастьян.

Но подумал, не было ли другой причины, по которой он избежал женитьбы.

— Полагаете, у меня оно тоже есть? — спросил Александр шутливо.

— Вы не узнаете этого, пока сами не окажетесь в ситуации, от которой будет зависеть ваша жизнь. Либо вы покоритесь судьбе — и она будет трагичной, либо же сможете ее превозмочь — и она будет героической. Как наши дела в банке? — спросил Себастьян, чтобы сменить тему разговора.

— Процветают. Должен поставить вас в известность: я рискнул предоставить заем в десять тысяч фунтов Объединенной Английской торговой компании. Под пятнадцать процентов.

— Вы не могли поступить иначе, ведь банк Бриджмена и Хендрикса — английский.

Ответ удовлетворил Александра. Он вопросительно поглядел на отца:

— Вы по-прежнему хотите отыграться?

Этот малый был решительно очень памятлив.

— Соломон сказал мне, — продолжил молодой человек, — что ваше отрочество было трагичным.

Опять это слово.

— Он вам сообщил еще что-нибудь?

— Нет. Но подтвердил, что вам надо отыграться.

— Я думаю об этом, Александр, думаю.


Себастьян вздохнул и убрал медальон в ящик. Снега в феврале 1757 года выпало много, но дни становились длиннее.

Он вспомнил первую речь, которую произнес перед братьями в Мюнстере, после своего приема в Великую ложу. Гроб. Красный покров на лице — саван с нарисованными кровавыми слезами. Острия восьми шпаг, коснувшихся его груди. Снятие покрова. Возрождение и приглашение встать. Рукопожатие, заставившее вздрогнуть великого магистра. Объятие. Речь магистра.

В качестве исключения, о котором просил великий магистр и с чем согласилось большинство, его возвели в ранг полноправного каменщика всего через три дня после того, как он был принят учеником.

А позже, в соседнем зале, новые братья одобрительно выслушали его речь о союзе возвышенных умов, цель которого — не допустить, чтобы в делах человеческих возобладала звериная жестокость.

Во время своей речи Себастьян думал, что, как это ни парадоксально, жестокость, лишившая его собственной личности и вынудившая восстать, выковала ему другой характер, гораздо более крепкий, чем был бы у Исмаэля Мейанотте. Правильно ли он усвоил масонскую науку? Или же она влечет за собой новые идеи?

— Если необходимо, надо навязывать мир силой, — утверждал он. — Но только в том случае, если дух убеждения и дипломатии потерпит неудачу. Ибо мир и нравственный закон идут рука об руку.

Себастьян посмотрел на лоскут ярко-алой шелковой ткани, лежащий на кресле, — квадрат величиной с половину шали. Ничего подобного никто и никогда не видел. Этот красный цвет буквально сверкал. Словно был вырван у самого солнца. А голубой шелк, сушившийся на веревке? Будто извлечен из самого сердца лазури! Вот еще один эффект иоахимштальской земли, который он открыл.


Атанор.

Несколько дней назад к нему в усадьбу явился какой-то незнакомец. Пешком. В поношенной одежде. Лет сорока, бледный, с глубоко посаженными глазами. Похож на аптекаря или писца нотариуса. Себастьян принял его на крыльце.

— Вы граф де Сен-Жермен?

— Я.

— Мое имя вам ничего не скажет.

— Тогда вам незачем и говорить.

Незнакомец бесстрастно посмотрел на графа.

— Ладно, я Михель Геллер. Слышал, вы интересуетесь философским камнем.

Взгляд Себастьяна стал колючим.

— Кто вам сказал?

— Слышал во Франкфурте.

Геллер, если его и вправду так звали, достал из кармана какую-то коробочку и открыл ее. На дне лежали зеленоватые камешки разных оттенков, от изумрудного до лимонно-желтого.

— Тогда вы узнаете это, — сказал он.

Себастьян заметил его обожженные пальцы: значит, он не ошибся — помощник аптекаря. Он кивнул и улыбнулся.

— Если бы это было философским камнем, сударь, вы бы не пришли пешком.

Тот не дал себя смутить.

— Я не богатство продаю, сударь, а знание, до которого вы большой охотник.

Ловкий довод, но неубедительный. Какой же человек противится богатству?

— Сколько вы хотите за ваше знание?

— Всего десять тысяч серебром.

Себастьян пожал плечами. У него мелькнула одна мысль, но ее надо было проверить. Он захотел узнать, не надул ли великого Гельвеция подобный торговец.63

— Моя жажда знания не безмерна, сударь. Так что я даю вам пятьсот за самый крупный из ваших камней.

Геллер, вероятно, был в отчаянном положении: он согласился.

Когда аптекарь ушел, Себастьян обмазал камень воском. На следующий день он разогрел атанор и расплавил десять граммов свинца. Когда металл стал жидким, он опустил в него кристалл. Расплавленный свинец пошел пузырями и окрасился в удивительные радужные цвета, потом стал интенсивно зеленым. Себастьян осторожно вылил его на старую бронзовую медаль и дал остыть.

Вернувшись через несколько часов, он застыл от восхищения: медаль, покрытая таинственным сплавом, казалась золотой.

Он положил ее на подоконник, чтобы подвергнуть воздействию сырости. Через два дня медаль потускнела.

Медь.

Себастьян расхохотался.

Стало быть, нечего надеяться на долгие нагревания и выпаривания в атаноре. Красная ртуть, дитя Азота и Меркурия, которую он некогда нашел в книге с тайником, не превращала свинец в золото.

Он не знал ее силы. Быть может, когда-нибудь откроет ее.

Себастьян вздохнул и снова ощупал ткани.

Он вымачивал их в смеси воды и уксуса с добавлением очень мелко истолченной в ступке иоахимштальской земли. Самое замечательное было в том, что одного и того же раствора хватало на два-три замачивания, причем тканей разных цветов, — результат был тот же! Высохнув, они приобретали необъяснимую яркость.

Себастьян написал новому военному министру Франции (им стал не кто иной, как сам маршал де Бель-Иль), чтобы поделиться с ним своим необычайным изобретением, которое желал ему представить. Маршал ответил, что это прекрасный повод для визита в Версаль. Он переговорит об этом с маркизом де Мариньи, но будет разумнее, если Себастьян сам напишет ему: этот человек возглавляет свиту короля и является братом маркизы де Помпадур, его фаворитки. Ответ пришел накануне:


«Господину графу де Сен-Жермену…»


Наконец-то его приглашали в Версаль.

Позвав Джулио и другого слугу, которого недавно нанял, молодого немца по имени Иоганн-Фелициус, Себастьян распорядился, чтобы приготовили чемоданы. Он сам упаковал шкатулку с иоахимштальской землей.

Это было его секретное оружие.