124. о сильной власти

Вид материала

Документы

Содержание Ее возраст есть возраст самой России. 130. России нужны независимые люди 131. Нас учит жизнь I. — во франции 132. Очертания будущей россии

Подобный материал:

• «Створення та впровадження в експлуатацію сімейства цивільних важких транспортних літаків, 236.58kb.
• Социально-трудовая мобильность: механизм регулирования, 111.74kb.
• «Детский сад №124», 21.27kb.
• Содержание:   Введение, 258.04kb.
• Петров М. Т., Ушаков, 46.1kb.
• 117218, г. Москва, ул. Кржижановского, 21/33 Тел.: (499) 124 25 44, факс (499) 124, 20.8kb.
• Номерами: 1,3,7,36,37,53,61,67,83,95,124,125,129,131, 5935.41kb.
• Постановлению Верховной Рады Украины  от 4 апреля 1996 года n 124/96-вр сизменениями, 228.63kb.
• Статья представляет собой попытку анализа данных Всероссийской переписи населения 2002, 451.23kb.
• Анализа автобиографических нарративов в обучении психологическому консультированию, 274.44kb.

III

Эту национальную задачу нашу мы должны верно понять, не искажая ее и не преувеличивая. Мы должны заботиться не об оригинальности нашей, а о предмет­ности нашей души и нашей культуры; оригинальность же “приложится” сама, расцветая непреднамеренно и непо­средственно. Дело совсем не в том, чтобы быть ни на кого не похожим; требование “будь как никто” неверно, нелепо и не осуществимо. Чтобы расти и цвести, не надо коситься на других, стараясь ни в чем не подражать им и ничему не учиться у них. Нам надо не отталкиваться от других народов, а уходить в собственную глубину и восхо­дить из нее к Богу; надо не оригинальничать, а добиваться Божьей правды; надо не предаваться восточно-славянской мании величия, а искать русскою душою предметного служения. И в этом смысл русской идеи.

Вот почему так важно представить себе наше нацио­нальное призвание со всей возможной живостью и конкрет­ностью. Если русская духовная культура исходит из серд­ца, созерцания, свободы и совести, то это отнюдь не оз­начает, что она “отрицает” волю, мысль, форму и орга­низацию. Самобытность русского народа совсем не в том, чтобы пребывать в безволии и безмыслии, наслаждаться бесформенностью и прозябать в хаосе; но в том, чтобы выращивать вторичные силы русской культуры (волю, мысль, форму и организацию) из ее первичных сил (из сердца, из созерцания, из свободы и совести). Самобыт­ность русской души и русской культуры выражается имен­но в этом распределении ее сил на первичные и вторичные: первичные силы определяют и ведут, а вторичные вы­растают из них и приемлют от них свой закон. Так уже было в истории России. И это было верно и прекрасно. Так должно быть и впредь, но еще лучше, полнее и со­вершеннее.

1. Согласно этому — русская религиозность должна по-прежнему утверждаться на сердечном созерцании и свободе и всегда блюсти свой совестный акт. Русское пра­вославие должно чтить и охранять свободу веры — и сво­ей, и чужой. Оно должно созидать на основе сердечного со­зерцания свое особое православное богословие, сво­бодное от рассудочного, формального, мертвенного, скеп­тически-слепого резонерства западных богословов; оно не должно перенимать моральную казуистику и моральный педантизм у Запада, оно должно исходить из живой и творческой христианской совести (“к свободе призваны вы, братья”, Гал. 5. 13), и на этих основах оно должно выра­ботать восточно-православную дисциплину воли и орга­низации.

2. — Русское искусство — призвано блюсти и разви­вать тот дух любовной созерцательности и предметной свободы, которым оно руководилось доселе. Мы отнюдь не должны смущаться тем, что Запад совсем не знает русскую народную песню, еле начинает ценить русскую му­зыку и совсем еще не нашел доступа к нашей дивной рус­ской живописи. Не дело русских художников (всех ис­кусств и всех направлений) заботиться об успехе на меж­дународной эстраде и на международном рынке — и при­способляться к их вкусам и потребностям; — им не подо­бает “учиться” у Запада — ни его упадочному модерниз­му, ни его эстетической бескрылости, ни его художествен­ной беспредметности и снобизму. У русского художества свои заветы и традиции, свой национальный творческий акт; нет русского искусства без горящего сердца; нет рус­ского искусства без сердечного созерцания; нет его без сво­бодного вдохновения; нет и не будет его без ответственно­го, предметного и совестного служения. А если будет все это, то будет и впредь художественное искусство в Рос­сии, со своим живым и глубоким содержанием, формою и ритмом.

3. — Русская наука — не призвана подражать запад­ной учености, ни в области исследований, ни в области ми­ровосприятия. Она призвана вырабатывать свое миро­восприятие, свое исследовательство. Это совсем не значит, что для русского человека “необязательна” единая обще­человеческая логика или что у его науки может быть дру­гая цель, кроме предметной истины. Напрасно было бы толковать этот призыв как право русского человека на научную недоказательность, безответственность, на субъективный произвол или иное разрушительное безоб­разие. Но русский ученый призван вносить в свое иссле­довательство начала сердца, созерцательности, творческой свободы и живой ответственности совести. Русский ученый призван вдохновенно любить свой предмет так; как его любили Ломоносов, Пирогов²⁰¹, Менделеев, Сергей Соло­вьев²⁰², Гедеонов²⁰³, Забелин²⁰⁴, Лебедев²⁰⁵, князь Сергей Трубецкой²⁰⁶. Русская наука не может и не должна быть мертвым ремеслом, грузом сведений, безразличным мате­риалом для произвольных комбинаций, технической мас­терской, школой бессовестного умения.

Русский ученый призван насыщать свое наблюдение и свою мысль живым созерцанием, — и в естествознании, и в высшей математике, и в истории, и в юриспруденции, и в экономике, и в филологии, и в медицине. Рассудочная наука, не ведающая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая: она не видит предмета, а наблюдает одни оболоч­ки его; прикосновение ее убивает живое содержание пред­мета; она застревает в частях и кусочках и бессильна под­няться к созерцанию целого. Русский же ученый призван созерцать жизнь природного организма; видеть матема­тический предмет; зреть в каждой детали русской исто­рии дух и судьбу своего народа; растить и укреплять свою правовую интуицию; видеть целостный экономический организм своей страны; созерцать целостную жизнь изу­чаемого им языка; врачебным зрением постигать страда­ние своего пациента.

К этому должна присоединиться творческая свобода в исследовании. Научный метод не есть мертвая система при­емов, схем и комбинаций. Всякий настоящий, творческий исследователь всегда вырабатывает свой, новый метод. Ибо метод есть живое, ищущее движение к предмету, творческое приспособление к нему, “исследование”, “изобретение”, вживание, вчувствование в предмет, не­редко импровизация, иногда перевоплощение. Русский ученый по всему складу своему призван быть не ремес­ленником и не бухгалтером явлений, а художником в ис­следовании; ответственным импровизатором, свободным пионером познания. Отнюдь не впадая в комическую претенциозность или в дилетантскую развязность само­учек, русский ученый должен встать на свои ноги. Его наука должна стать наукой творческого созерцания — не в отмену логики, а в наполнение ее живою предмет­ностью; не в попрание факта и закона, а в узрение целост­ного предмета, скрытого за ними.

4. — Русское право и правоведение должны оберегать себя от западного формализма, от самодовлеющей юри­дической догматики, от правовой беспринципности, от релятивизма и сервилизма. России необходимо новое правосознание, национальное по своим корням, христиан­ски-православное по своему духу и творчески-содержа­тельное по своей цели. Для того, чтобы создать такое пра­восознание, русское сердце должно увидеть духовную свободу, как предметную цель права и государства, и убедиться в том, что в русском человеке надо воспитать свободную личность с достойным характером и предмет­ною волею. России необходим новый государственный строй, в котором свобода раскрыла бы ожесточенные и утомленные сердца, чтобы сердца по-новому прилепились бы к родине и по-новому обратились к национальной власти с уважением и доверием. Это открыло бы нам путь к исканию и нахождению новой справедливости и настоя­щего русского братства. Но все это может осуществиться только через сердечное и совестное созерцание, через правовую свободу и предметное правосознание.

Куда бы мы ни взглянули, к какой бы стороне жизни мы ни обратились, — к воспитанию или к школе, к семье или к армии, к хозяйству или к нашей многоплеменности, — мы видим всюду одно и то же: Россия может быть обновлена и будет обновлена в своем русском националь­ном строении именно этим духом — духом сердечного созерцания и предметной свободы. Что такое русское вос­питание без сердца и без интуитивного восприятия дет­ской личности? Как возможна в России бессердечная шко­ла, не воспитывающая детей к предметной свободе? Воз­можна ли русская семья без любви и совестного созер­цания? Куда заведет нас новое рассудочное экономическое доктринерство, по-коммунистически слепое и противо­естественное? Как разрешим мы проблему нашего много­племенного состава, если не сердцем и не свободою? А рус­ская армия никогда не забудет суворовской традиции, утверждавшей, что солдат есть личность, живой очаг веры и патриотизма, духовной свободы и бессмертия...

Таков основной смысл формулированной мною русской идеи. Она не выдумана мною. Ее возраст есть возраст самой России. А если мы обратимся к ее религиозному источнику, то мы увидим, что это есть идея православного христианства. Россия восприняла свое национальное за­дание тысячу лет тому назад от христианства: осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую хрис­тианским духом любви и созерцания, свободы и пред­метности. Этой идее будет верна и грядущая Россия.

<28 февраля 1951 г.>


130. РОССИИ НУЖНЫ НЕЗАВИСИМЫЕ ЛЮДИ


Мы, русские люди за рубежом, должны постоянно ду­мать о России, ибо мы — живая часть ее. Мы живем ею, мы разделяем ее судьбу, ее горе и ее радости, мы призваны готовить ее будущее в сердцах и делах наших. Поэтому мы должны смотреть вперед и вдаль, чтобы увидеть очер­тания будущей России. Пусть нам не говорят, что мы мо­жем ошибиться: не ошибается только тот, кто ничего не делает: но именно он-то и делает величайшую ошибку тем, что не делает ничего. Лучше ошибка любящей души и творчески ищущего ума, чем холодное безразличие чер­ствого обывателя. Ибо самою ошибкою нашею,— если это будет ошибка,— мы строим Россию и творим русскую историю. На нашей ошибке,— если это будет ошибка, — другие научатся лучшему и найдут лучшие пути. Но вся­кая ошибка в творчестве требует, конечно, гражданского мужества.

Важно, во-первых, чтобы наши помыслы не направ­лялись нашептами и подкупами врагов России, а шли из умного сердца, беззаветно преданного родине; и, во-вто­рых, чтобы наши предвидения и пожелания подсказывались не слепым доктринерством (все равно —левым или пра­вым!), а русским и общечеловеческим политическим и нравственным опытом.

Итак, мы прежде всего должны быть верны России. Казалось бы, что может быть легче и проще для того, кто любит свою родину? Однако, сто соблазнов стоят на на­шем пути. Мы все, зарубежные русские, живем в инозем­ной среде, которая всегда боялась национальной Рос­сии, не знала ее, не понимала ее, клеветала на нее и тут же верила своей собственной клевете. Ныне вся эта мно­гонародная и чуженародная громада заинтересована в судьбе грядущей России — и непрерывно, всеми спо­собами старается привить нам свои воззрения и во­влечь нас в свои, посторонние для России, соображения и интересы. Иностранцы всех стран, иноверцы всех вер, иноплеменники всех языков — заинтересованы в том, чтобы мы учли их интересы, замышляя будущую Россию и строя ее; чтобы мы согласились оценивать русское прош­лое — их мерилами, их незнанием, их ненавистью и их страхом; чтобы мы приняли и выдали их пользы и нужды за интересы самой России; чтобы мы протащили тайною или явною контрабандою их выгоды, их расчеты, их вож­деления и симпатии в ту душевную и государственную ла­бораторию, где готовится будущая Россия, где слагаются ее очертания.

Мало того: уже созданы специальные иноземные орга­низации для того, чтобы фильтровать русскую эмиграцию, деля ее на “приемлемые” и “неприемлемые” круги. Од­ним приемлемы только “социалисты”. Другим только “республиканцы” и “федералисты”, т. е. расчленители России. Третьим только “фашисты” и “фалангисты”, т. е. правые тоталитаристы. Об эмигрантах, “выдающихся” и “невыдающихся”, наводятся закулисные справки, им ве­дутся тайные списки и “кондуиты”: кто куда тянет? кто что думает? кто и чему готов служить? И при этом ценятся не качество, не честность, не талант, не ум, не познания, а готовность “примкнуть”, принять директивы и поруче­ния, подчиняться, вторить или просто поступить на службу.

И низость людей настолько велика, что среди людей родом из России и русских по имени находятся закулис­ные осведомители, занятые разнюхиванием, нашептами, доносами и клеветою: заводятся “приятные” знакомства и “любезные” беседы, происходит “невинный” обмен мне­ний (с секретными записями), раскапываются старые статьи, регистрируются сплетни и выдумки. А затем начи­нается дезавуирование расспрошенного эмигранта. Так было до второй войны, так было при национал-социа­листах (когда цвело правое доносительство). Секретный “агент-посетитель”, записав свои фантазии и подозрения, докладывает их и старается испачкать клеветою своих соотечественников, изображая их то заядлыми фашиста­ми, то антисемитами, то большевистскими агентами. Выработана даже категория особенно подлая и ни к чему не обязывающая клеветника: “такая-то организация, — не большевистская, но изнутри пронизана большевист­скими агентами, назвать которых мы не можем, но которые наверное там работают”... И за эту категорию хватаются псевдо-русские политиканы, растерявшие за революцию всякое представление о чести и совести — и перебра­сываются, как мячиком, этою клеветою, совсем не помыш­ляя о том, что они сами себя этим компрометируют и разоблачают.

А наивные иностранцы им верят. И психологически это Даже понятно: ибо “если доносчик работает на мои деньги, то он уж наверное блюдет мой интерес и не станет меня обманывать; его донос — есть для меня мера вещей и людей; и кого он отводит, тот для меня уже скомпро­метирован”...

Так сложилась эта своеобразная политическая биржа, где русских эмигрантов котируют по доносам их лукаво интригующих соотечественников; где “репутации” людей зависят от нашептов; где верят только “услужающим”, не соображая о том, что человек, способный вообще стать угодливым прислужником — может быть втайне перекуплен и способен служить на две и на три стороны.

Русскую зарубежную эмиграцию губят два фактора: нищета, которую морально преодолевают только сильные и достойные характеры, и политическое честолюбие, кото­рое абсолютно беспочвенно в зарубежной жизни. Ибо для патриота есть только одна честь — честь предмет­ного служения своему народу; одна истинная почесть — оказываемая этим самым, своим, родным народом за подлинные услуги родине; а “почести”, идущие от инозем­цев за удачное приспособление к их интересам, не весят в его глазах ничего. И можно быть твердо уверенным, что когда пробьет час национального освобождения и отрез­вления и когда восстановятся в России сущие меры добра и зла, чести и верности, то эти иностранные “угодники” из бывших русских людей будут оценены по достоинству и названы своим именем. Сбежит полая вода смуты, рас­сеется ядовитый туман соблазна — и ни один из этих “ста­рателей” не войдет в историю с почтенным именем.

И произнося эти слова, невольно с горечью и стыдом вспоминаешь за долгие годы эмиграции всех тех, кто пи­сал и выпускал лживые книги и клеветнические статьи, поносящие историческую Россию в угоду иноземцам и иноверцам. Невольно думаешь, напр., о тех человечках, которые фальшивыми доносами устроили исторический скандал: даровитейшему русскому писателю, чистейшему человеку, мужественно боровшемуся всю жизнь с боль­шевиками, певцу национальной России, Ивану Сергееви­чу Шмелеву, так и не дали въездной визы в Соединенные Штаты. Думают ли эти клеветники, что брызги их злобы попали на Шмелева? Они ошибаются: эти брызги верну­лись на их лица, чтобы украсить их навсегда...

Совсем иного требуют от честного русского зарубеж­ника его совесть и его патриотическая любовь: они требуют религиозной, государственной и волевой независимости; они требуют, чтобы мы думали только о России, только о ее народах, о ее духе, о ее вере, о ее возрождении и укреплении. Мы должны презирать эти соблазняющие нашепты: “сделайте по-нашему, и мы поможем вам!”; “вот вам типография, бумага и кредит, но не пишите о единой России и о Православии!”; “предайте нам часть России или ее интересов, и мы устроим вас — сначала за рубе­жом, а потом и в самой России (у власти или при концес­сиях)”. Ответ может быть только один: “грядущая Россия не нуждается в предателях; лучше молчать или шептать, чем выкрикивать лживые и изменнические слова; лучше нищета и неизвестность, чем международная реклама, создаваемая врагами национальной России и Правосла­вия”... На все такие предложения должен следовать отказ. Категорический отказ. Ни явной подтасовки, ни тайной контрабанды. Ни уловок, ни сделок. Ни наивности, ни плутовства. Мало того: необходима еще борьба с предате­лями и клеветниками!

Представим себе только, что русские люди за рубежом будут угождать своим туземным хозяевам и “работодате­лям”: в демократической стране они будут обещать, что в России все вопросы будут разрешать всенародным голосо­ванием (референдумом) и что монархисты будут изгнаны или повешены; а в диктаториальной стране они будут уве­рять, что не потерпят никаких демократов и водворят чистейший фашизм... Социалист устроится у социалистов, демократ у демократов, фашист с фашистами, коммунист с коммунистами,— кому он нужен, политический ловчила, и что в нем осталось русского?

И неужели не ясно, что на этом пути русское зарубежье постепенно превратится в жалкий сброд хвастунов — полупредателей, полуобманщиков? Неужели не ясно, что грядущая национальная Россия отречется от этих обещателей и отвергнет этих интернациональных политиканов? Неужели не ясно, что всякая страна, серьезно договари­вающаяся с такими маклерами, захочет от них личных гарантий и личной кабалы (безразлично — в открытой или в прикровенной форме) и предпочтет превратить их в своих платных и поднадзорных агентов? И если это кому-нибудь еще не ясно, то ему предстоит влезть в это ярмо и пройти через эти унижения...

Агент, находящийся на службе у оккупационной армии, вторгшейся в его “бывшую-родную” страну — ослу­шается ли он, когда ему прикажут реквизировать все продукты у населения, выгонять людей из жилищ, от­нимать у них одежду, допрашивать их в застенках, уго­нять их на принудительные работы и расстреливать как заложников, — ослушается ли он или осуществит приказа­ние? Или, может быть, поймет, куда его завело честолюбие, и покончит с собою от горя и стыда?

Нет, России нужны независимые люди, думающие из верного сердца и действующие из несвязанной патриоти­ческой воли. России нужны русские люди, а не закаба­лившие себя иноземцам интернационалисты. Германцы не понимали этого во время второй мировой войны и искали лакеев. Неужели не поймут этого и другие народы и от непонимания начнут навязывать России своих лакеев из бывших русских людей?


131. НАС УЧИТ ЖИЗНЬ


Где бы мы, русские зарубежники, ни жили и чем бы мы ни зарабатывали свой хлеб — мы должны учиться у собы­тий, наблюдать, осмысливать и делать выводы, чтобы передать эти выводы новым русским поколениям. Укажем на некоторые поучительные события и обстоятельства.

I. — ВО ФРАНЦИИ с ноября до мая готовился и об­суждался новый избирательный закон, судьба которого до самого конца была неопределенна. Вся эта работа про­текала в напряженной партийной атмосфере: каждая пар­тия (от “голлистов” до коммунистов) стремилась провести такой избирательный закон, который был бы благоприятен именно ей, и провалить всякую иную формулировку. Не подлежало никакому сомнению, что Франция, как единая страна, и французский народ, столь потрясенный второй мировой войной, — нуждается в надпартийном или сверх­партийном, патриотически-волевом правительстве, которое имело бы за собой прочное, не партийно-, а государствен­но-мыслящее большинство и выправило бы валютный, хозяйственный крен государства. Надо было думать не о “частном”, а об “общем”, о том, что или у всех сразу будет (правопорядок, монетная единица, возможность продуктивного труда, суд, армия), или чего все вместе будут лишены. А партии искали своего, частного, воображая, что они сумеют осчастливить целое — из своего партийного сектора, раздувшегося до большинства.

Чтобы создать такое правительство, надо было покон­чить с пропорциональной системой и вернуться к мажори­тарной. Пропорциональная система кажется людям более “справедливой”: она создает зеркало, лучше отображаю­щее состояние мнений и партий в стране, но зато она дро­бит силы и затрудняет общегосударственное единение. Мажоритарная система упрощает дело, открывая путь пре­обладающей партии или немногим партиям и отметая государственно незрелые и бессильные партийные образо­вания. Естественно, что “пропорциональному парламенту” труднее всего вернуться к “мажоритарному упрощению”, что мы и наблюдали: ибо малые партии боятся исчез­нуть в ничтожестве.

В результате возник компромисс из обеих систем, настолько сложный, что его почти невозможно свести к общим формулам. Одна из самых значительных и беспри­страстных газет демократической Швейцарии характери­зует новый избирательный закон так: “дитя, рожденное в многомесячных муках, оказалось слабым и уродливым”; преимущества мажоритарности почти утрачены, опасности пропорциональности не устра­нены: “компромисс является результатом не только бла­гих, но и дурных намерений”; “многие депутаты предпо­читали создать урода, потому что они совсем не хотели избирательной реформы”; “народ не поймет всей этой сложности, и это грозит воздержанием от голосования”, т. е. массовым абсентеизмом.

Чему все это нас учит?

1. — Чем более какой-нибудь народ является утомлен­ным, обедневшим, разочарованным и, главное, неустой­чивым в вопросах морали и правосознания, тем труднее ему восстановить свой уровень жизни — посредством демократического и особенно партийно-демократического сговора. Достаточно представить себе Россию после боль­шевистской революции.

2. — Партии находятся на высоте только тогда и только постольку, поскольку они способны мыслить государствен­но, а не партийно. Партийно мыслящие партии могут стать началом сущего разложения и гибели.

3. — Люди “дурных намерений” вряд ли заслуживают признания за ними политической правоспособности и дее­способности.

4. — Пропорциональная избирательная система ставит себе дурную и ложную цель: проводить в парламент государственно-незрелые партийные меньшинства, домо­гающиеся власти, к которой они не способны ни по числу, ни по состоянию своего правосознания.

5. — Демократия не имеет единой общепризнанной системы голосования: шесть месяцев разногласия и раз­дора в классически-демократической стране доказали это с очевидностью: здесь все колеблется, все спорно.

6. — В каждой стране должна быть выработана и вве­дена своя, особая, именно для нее подходящая система голосования. Здесь нет догмата или хотя бы общего правила.

7. — Избирательная система, непонятная народу, не должна ни предлагаться, ни вводиться. Последствия мо­гут быть фальшивые и печальные (выборы в Учредитель­ное Собрание 1917 г.) только.

8. — Демократия древнего Рима в трудных обстоятель­ствах государственной жизни назначала срочно, связан­ного целевым заданием, ответственного диктатора и этим справлялась с бедою.

____________


II. — В прошлом году в Соединенных Штатах вышла любопытная книга Гунтера о покойном президенте Франк­лине Делано Рузвельте, трижды всенародно избранном в президенты. Книга написана в хвалебном тоне и харак­теризует его всесторонне: болезнь его (“детский паралич”, от которого он так и не оправился), терпение его в борьбе с болезнью, любовь его к отдохновительному мореплава­нию, лояльность его в уплате налогов, страсть к собира­нию корабельных моделей и почтовых марок и т. д. Между прочим, Гунтер указывает на “один из главных недостат­ков Рузвельта”: это его “нелюбовь к продумыванию слож­ных вопросов. Он принимал решения быстро, почти ин­стинктивно и не любил их менять”. Это подчеркивает и г. Седых в своей рецензии, помещенной в нью-йоркской га­зете “Новое Русское Слово” (1950, сент. 10).

Читатель, наверное, задумается: какие же вопросы в законодательстве и управлении Соединенных Штатов — не являются сложными? Президент США является, как известно, не только главою государства, но и премьер-министром, и главнокомандующим армиею и флотом. Ка­кие же из его огромных и ответственных полномочий — ставят его народ перед немудреными “вопросиками”, эле­ментарными и простыми? Глава всех министерств все-министр, окруженный “секретарями” по собственному вы­бору — он имеет перед собою все сложнейшие дела огром­ного государства: хозяйственные, торговые, социальные, бюджетные, полицейские, дипломатические, военные, воен­но-промышленные, военно-разведочные, морские... А во время войны он был главнокомандующим, направлявшим все военные операции мировой войны — от Пирл-Харбура до Панамы, от Шербурга до Праги, от Филиппин до Египта и Италии; и в то же время он был главою дипло­матии, то присутствуя, то отсутствуя на конференциях в Москве (1942), в Казабланке, Квебеке, Вашингтоне, Каире и Тегеране (1943) и, наконец, в Ялте (1945)...

Все эти “вопросы” (без всякого исключения) отлича­лись и отличаются чрезвычайной сложностью, и решение их возлагало на решающего мировую ответственность. Все, что Рузвельт делал и сделал за десятилетие своего правления и командования — все предопределило резуль­тат мировой войны и позднейшие коммунистические успехи; все было для всего человечества — судьбоносным, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем; все это вызвало к жизни ту мировую “конъюнктуру”, которая ныне чревата третьей мировой (атомной) войной и из ко­торой так трудно найти негибельный исход.

И все это он — по сообщению его прославителей — “не любил продумывать”... “Инстинкт” есть, конечно, замечательная сила, дар природы. “Почти-инстинкт”, ве­роятно, тоже полезная штука... Но ведь тут дело шло не о погоде, не об охоте, не о самолечении, не о питании и не о деторождении, а о надвигающихся с 1904 года (япон­ская агрессия) и с 1914 года (германская .агрессия) ми­ровых войнах и о разразившейся в 1917 году (коммунисти­ческая агрессия) революционной катастрофе. Увы — ин­стинкт не подсказал ему, что Порт-Артур и Чемульпо были прямыми предвестниками Пирл-Харбура; что Германия, проиграв первую мировую войну и возродившись на аме­риканских кредитах, готовит вторую; что Третий Интернационал не “союзник” Соединенных Штатов, а заклятый враг; что необходимо вместе бить и врозь идти, предвидя наводнение Америки коммунистической агентурой и го­товясь в мировой борьбе против посяганий Третьего Интернационала.

Но именно от “непродумывания этих сложных вопро­сов” — Восточная Европа и Маньчжурия были отданы коммунистам, Китай был обречен в добычу им же. Америка была наводнена явными и тайными коммунистическими агентами, секрет атомной бомбы не был соблюден, и весь мир увидел себя в напряженном положении наших дней... Конечно, для “продумывания” можно было организовать из очень умных людей так называемый “мозговой трест”, который и должен был заниматься “предварительным про­думыванием”; но могло ли оно отменить “последующее и окончательное” продумывание со стороны ответственней­шего и решающего лица?..

Читатель книги Гунтера, наверное, спросит еще: извест­но ли было это свойство умершего в 1945 году президен­та — его избирателям? Как могло оно укрыться от них? А если было известно, то чем объясняется его троекрат­ное избрание? Ибо выдвигавшие его верхи партии де­мократов, конечно, не забывшие таких великих президен­тов, как Вашингтон, Джефферсон, Джексон и Линкольн, не могли не знать особенностей своего кандидата.

Невольно вспоминается замечание одного мудрого государствоведа, указывавшего на то, что избираемый глава государства обычно избирается из людей несильных и не­самостоятельных, легко поддающихся влиянию и не очень склонных лично продумывать сложные вопросы и ответ­ственно решать их.

Но, видимо, только беспристрастный историк будущего установит значение деятельности Франклина Рузвельта и его влияние на ход мировой истории.


132. ОЧЕРТАНИЯ БУДУЩЕЙ РОССИИ