Светлана Алексиевич у войны не женское лицо
| Вид материала | Документы |
- Светлана Александровна Алексиевич, 2909.22kb.
- «у войны не женское лицо» С. Алексиевич, 612.95kb.
- Светланы Александровны Алексиевич «У войны не женское лицо». рассказ, 191.53kb.
- Учащиеся 2а класса моу «Тюрлеминская средняя общеобразовательная школа» под руководством, 14.85kb.
- Светлана Александровна Алексиевич, 2831.73kb.
- «У войны не женское лицо», 41.85kb.
- Сценарий постановки для театральной гостиной "У войны не женское лицо", 163.55kb.
- Тема: у войны не женское лицо. Содержание, 235.97kb.
- Виталия Вульфа «Великие женщины XX века», 343.75kb.
- У войны не женское лицо, 181.11kb.
О шепоте и крике
«Я и сейчас говорю шепотом... Про...Это... Шепотом. Через сорок с лишним лет...
Войну забыла... Потому что и после войны я жила в страхе. Я жила в аду.
Уже- Победа, уже - радость. Мы уже кирпичи собирали, железо. начали чистить город. Работали днем, работали ночью, я не помню, когда мы спали и что мы ели. Работали и работали.
Сентябрь... Сентябрь был теплый, я помню много солнца. Помню фрукты. Много фруктов. На базаре ведрами продавали антоновку. И этот день... Я развешивала белье на балконе... Запомнила все до мелочей, потому что с этого дня в моей жизни все изменилось. Все треснуло. Перевернулось. Развешиваю белье... Белое постельное белье - оно всегда у меня было белое. Мама научила, как песком вместо мыла стирать. За песком ходили к речке, я там место одно знала. И вот... Белье... Соседка снизу зовет, кричит не своим голосом: «Валя!! Валя!!» Я скорее - вниз, первая мысль: а где сын? А тогда, знаете, мальчишки бегали среди развалин, играли «в войну» и находили настоящие гранаты, настоящие мины. Подрывались... Оставались без рук, без ног... Я помню, как мы не отпускали их от себя, а это - мальчишки, им интересно. Накричишь: сиди дома - а через пять минут его уже нет. Их тянуло к оружию... После войны особенно... Я - скорее вниз. Спускаюсь во двор, а во дворе мой муж... Мой Иван... Муженек мой любимый... Ванечка!! Вернулся... Вернулся с фронта! Живой! Я его целую, я его трогаю. Глажу гимнастерку, руки его. Вернулся... У меня ноги подкашиваюттся... А он... Стоит, как каменный, ну, картонный стоит. Не улыбнется, не обнимет меня. Замороженный какой-то. Я испугалась: наверное, думаю, контуженный. Может, глухой. Ну, ничего, главное - вернулся. Выхожу его, вынянчу. Уже насмотрелась, как другие женщины живут с такими мужьями, но им все равно все завидовали. Все это мигом в моей голове пронеслось, в одну секунду. Ноги у меня от счастья подкашиваются. Дрожат. Живой! Ах, миленькая моя, наша женская доля...
Соседи тут же собрались. Все рады, все обнимаются. А он - каменный. Молчит. Все заметили.
Я:
- Ваня... Ванечка...
- Пойдем в дом.
Хорошо, пойдем. На его плече повисла... Счастливая! Вся я в радости и в счастье. Гордая! Сел он дома на табуретку и молчит.
- Ваня... Ванечка...
- Понимаешь... - и не может говорить. Заплакал.
- Ваня...
У нас была одна ночь. Всего одна ночь.
На следующий день за ним пришли, постучали в дверь утром. Он курил и ждал, уже знал, что придут. Мне рассказывал мало... Не успел... Прошел он Румынию, Чехию, награды привез, а возвращался в страхе. Его уже допрашивали, уже было две госпроверки. Поставили клеймо - находился в плену. В первые недели войны... Под Смоленском попал в плен, а обязан был застрелиться. Он хотел, я знаю, он хотел... У них патроны быстро кончились, не то что воевать, застрелиться было нечем. Его ранило в ногу, он раненый попал в плен. На его глазах комиссар разбил себе голову камнем... Последний патрон дал осечку... На его глазах... Советский офицер в плен не сдается, у нас нет пленных, у нас есть предатели. Так говорил товарищ Сталин, он от родного сына отказался, который был в плену. Мой муж... Мой... Следователи ему кричали: «Почему живой? Почему живой остался?» Из плена он бежал... Бежал в лес к украинским партизанам, когда освободили Украину, попросился на фронт. В Чехии встретил день Победы. Представили к награде...
У нас была одна ночь... Если бы я знала... Я еще хотела родить, девочку хотела...
Утром его увели... Подняли с постели... Я села за стол на кухне и ждала, когда проснется наш сын. Сыну исполнилось одиннадцать лет. Я знала, что он проснется и спросит, первое, о чем он спросит: «Где наш папка?» Что я ему отвечу? Как объяснить соседям? Маме?
Муж вернулся через семь лет... Мы ждали его с сыном четыре года с войны, а после Победы еще семь лет с Колымы. Из лагеря. Одиннадцать лет ждали. Сын вырос...
Научилась молчать... Где ваш муж? Кто твой отец? В любой анкете вопрос: был ли кто-нибудь из родственников в плену? Меня в школу техничкой не взяли, когда я написала, полы не доверили мыть. Я стала врагом народа, женой врага народа. Предателя. Вся моя жизнь даром... Была до войны учительница, педучилище окончила, а после войны кирпичи на стройке таскала. Эх, моя жизнь... Простите, что несвязно, сбивчиво у меня получается. Я тороплюсь... Я, бывало, ночью... Сколько ночей я лежала одна и кому-то свою жизнь рассказывала и рассказывала. А днем молчала.
Сейчас можно обо всем говорить. Я хочу... Спросить: кто виноват, что в первые месяцы войны миллионы солдат и офицеров попали в плен? Я хочу узнать... Кто обезглавил армию перед войной, расстреляв и оклеветав - немецкий шпион, японский шпион - красных командиров? Я хочу... Кто верил в конницу Буденного в то время, когда Гитлер вооружался танками и самолетами? Кто нас уверял: «Наша граница на замке...» А в первые дни армия уже считала патроны...
Я хочу... Могу уже спросить... Где моя жизнь? Наша жизнь? Но я молчу, и мой муж молчит. Нам и сегодня страшно. Мы боимся... Так и умрем в страхе. Горько и стыдно...»
Валентина Евдокимовна М-ва, партизанская связная
«И она прикладывает руку туда, где сердце...»
И наконец - Победа...
Если раньше жизнь была разделена для них на мир и войну, то теперь - на войну и Победу.
Снова - два разных мира, две разные жизни. После того, как научились ненавидеть, надо было снова научиться любить. Вспомнить забытые чувства. Забытые слова.
Человек войны должен был стать человеком не войны...
О дорогах Победы и маленьком фрице
«Мы были счастливые...
Перешли границу родина освобождена. Наша земля... Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела. Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня пощады не будет, ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Обиды! Почему я должна пожалеть его ребенка? Почему я должна пожалеть его мать? Почему я должна не разрушить его дом? Он не жалел... Он убивал... Жег... А я? Я... Я... Я... Почему? Поче-му-у? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза? Я хотела посмотреть им в глаза...
Я думала: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним... Как мы это выдержим? Какие нужны силы, чтобы это выдержать? Пришли в какой-то поселок, дети бегают – голодные, несчастные. Боятся нас... Прячутся... Я, которая клялась, что их всех ненавижу... Я собирала у своих солдат все, что у них есть, что оставалось от пайка, любой кусочек сахара, и отдавала немецким детям. Разумеется, я не забыла... Я все помнила... Но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла. Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго – каши, гороха. Мы их кормили, лечили. Даже гладили... Я первый раз погладила... Испугалась... Я... Я! Глажу немецкого ребенка... У меня пересохло во рту от волнения. Но скоро привыкла. И они привыкли...»
Софья Адамовна Кунцевич, санинструктор
«Дошла до Германии...
Я была старшим фельдшером в танковом полку. У нас "тридцатьчетверки", они быстро горели. Очень страшно. Я до этого не слышала даже выстрела из винтовки. Где-то один раз далеко-далеко бомбили, когда мы ехали на фронт, так мне казалось: вся земля дрожит. Семнадцать лет было, только техникум окончила. И так получилось, что я приехала и сразу в бой.
Вылезла из танка... Пожар... Небо горит... Земля горит... Железо горит... Здесь мертвые, а там кричат: "Спасите... Помогите"... Такой на меня ужас напал! Я не знаю, как я не побежала? Как я не удрала с поля боя? Это же так страшно, что слов таких нет, только чувства. Я раньше не выдерживала, а сейчас уже смотрю фильмы о войне, но все равно плачу.
Дошла до Германии...
Первое, что увидела на немецкой земле, – самодельный плакат у самой дороги: "Вот она – проклятая Германия!"
Мы вошли в поселок... Ставни у всех закрыты. Они все бросали и удирали на велосипедах. Геббельс их убедил, что русские придут, будут вас рубить, колоть, резать. Откроешь дверь в дом: никого нет или все лежат убитые, отравленные. Дети лежат. Они стрелялись, травились... Что мы чувствовали? Радость, что мы победили и им теперь больно, как и нам. Чувство отмщения. А детей было жалко...
Нашли одну старуху.
Я ей говорю:
– Мы победили.
Она заплакала:
– У меня два сына в России погибло.
– А кто виноват? Сколько у нас погибло!
Она отвечает:
– Гитлер...
– Гитлер сам не решал. Это же ваши дети, мужья...
Она тогда молчит.
Дошла до Германии...
Хотела маме рассказать... А моя мать умерла в войну от голода, у них ни хлеба, ни соли, ничего не было. А брат лежал в госпитале тяжело раненый. Одна сестра дома ждала меня. Она писала, что, когда вошли наши войска в Орел, она всех военных девушек за шинель хватала. Ей казалось, что я обязательно буду там. Я должна вернуться...»
Нина Петровна Сакова, лейтенант, фельдшер
«Дороги Победы...
Вы представить себе не можете дорог Победы! Шли освобожденные узники - с тележками, с узлами, с национальными флагами. Русские, поляки, французы, чехи... Все перемешались, каждый шел в свою сторону. Все обнимали нас. Целовали.
Встретили русских девушек. Я заговорила с ними, и они рассказали... Одна из них была беременная. Самая красивая. Ее изнасиловал хозяин, у которого они работали. Заставил с ним жить. Она шла и плакала, била себя по животу: «Ну, фрица я домой не повезу! Не понесу!» Они ее уговаривали... Но она повесилась... Вместе со своим маленьким фрицем...
Вот тогда надо было слушать - слушать и записывать. Жаль, что никому в голову тогда не пришло нас выслушать, все повторяли слово «Победа», а остальное казалось неважным.
Мы с подругой ехали однажды на велосипедах. Идет немка, по-моему, трое детей у нее – двое в коляске, один рядом с ней, за юбку держится. Она такая измученная. И вот, вы понимаете, она поравнялась с нами – стала на колени и кланяется. Вот так... До земли... Мы не поймем, что она говорит. А она прикладывает руку туда, где сердце, и на детей показывает. В общем, мы поняли, она плачет, кланяется и благодарит нас за то, что ее дети остались живы...
Это же была жена чья-то. Ее муж, наверное, воевал на восточном фронте... В России...»
Анастасия Васильевна Воропаева, ефрейтор, прожектористка
«У нас один офицер влюбился в немецкую девушку...
Дошло до начальства... Его разжаловали и отправили в тыл. Если бы изнасиловал... Это... Конечно, было...У нас мало пишут, но это - закон войны. Мужчины столько лет без женщин обходились, и, конечно, ненависть. Войдем в городок или деревню - первые три дня на грабеж и... Ну, негласно, разумеется... Сами понимаете... А через три дня уже можно было и под трибунал попасть. Под горячую руку. А три дня пили и... А тут - любовь. Офицер сам признался в особом отделе - любовь. Конечно, это - предательство... Влюбиться в немку - в дочь или жену врага? Это... И... Ну, короче, забрали у него фотографии, ее адрес. Конечно...
Я помню... Конечно, я помню изнасилованную немку. Она лежала голая, граната засунута между ног... Сейчас стыдно, а тогда я стыд не чувствовала. Чувства, конечно, менялись. Одно мы чувствовали в первые дни, а второе - потом... Через несколько месяцев... К нам в батальон... К нашему командиру пришли пять немецких девушек. Они плакали... Гинеколог осмотрел: у них там - раны. Раны рваные. Все трусы в крови... Их всю ночь насиловали. Солдаты стояли в очереди...
Не записывайте... Выключите магнитофон... Правда! Все - правда! Построили наш батальон... Этим немецким девушкам сказали: идите и ищите, если кого-нибудь узнаете - расстреляем на месте. Не посмотрим на звание. Нам стыдно! Но они сидели и плакали. Они не хотели... Они не хотели больше крови. Так и сказали... Тогда им каждой дали по буханке хлеба. Конечно, все это война... Конечно...
Думаете, легко было простить? Видеть целые... белые... домики под черепичной крышей. С розами... Я сама хотела, чтобы им было больно... Конечно... Хотела видеть их слезы... Стать хорошей сразу нельзя. Правильной и доброй. Такой хорошей, как вы сейчас. Жалеть их. Для этого мне нужно было, чтобы десятки лет прошло...»
А. Раткина, младший сержант, телефонистка
«Родная земля освобождена... Умирать стало совсем невыносимо, хоронить стало совсем невыносимо. Умирали за чужую землю, хоронили в чужой земле. Нам объясняли, что врага надо добить. Враг еще опасен... Все понимали... А умирать так жалко... Уже никому не хочется...
Я запомнила много плакатов вдоль дорог, они были похожи на кресты: "Вот она проклятая Германия!" Этот плакат запомнили все...
И все ждали этого момента... Вот сейчас мы поймем... Мы увидим... Откуда они? Какая у них земля, какие дома? Неужели это обыкновенные люди и они жили обыкновенной жизнью? На фронте я не представляла себе, что смогу снова читать стихи Гейне. Своего любимого Гете. Я уже не могла бы слушать Вагнера... До войны, а я выросла в семье музыкантов, я любила немецкую музыку Баха, Бетховена. Великого Баха! Все это я вычеркнула из своего мира. Потом мы видели, нам показали крематории... Лагерь Освенцим... Горы женской одежды, детских башмачков... Серая зола... Ее на поля вывозили, под капусту. Под салаты... Я не могла больше слушать немецкую музыку... Много времени утекло, пока я вернулась к Баху. Стала играть Моцарта.
Наконец мы на их земле... Первое, что нас удивило хорошие дороги. Большие крестьянские дома... Горшки с цветами, нарядные занавески на окошках даже в сараях. В домах белые скатерти. Дорогая посуда. Фарфор. Я там в первый раз увидела стиральную машину... Мы не могли понять: зачем им было воевать, если они так хорошо жили? У нас люди в землянках ютятся, а у них белые скатерти. Кофе в маленьких чашечках... А я в музее их только видела. Эти чашечки... Я забыла рассказать об одном потрясении, всех нас потрясло... Мы пошли в наступление, и вот первые немецкие окопы, которые мы захватили... Вскакиваем туда, а там в термосах еще горячий кофе. Запах кофе... Галеты. Белые простыни. Чистые полотенца. Туалетная бумага... У нас этого всего не было. Какие простыни? Спали мы на соломе, на ветках. Другой раз по два-три дня жили без горячего. И наши солдаты расстреливали эти термосы... Этот кофе...
А в немецких домах я видела расстрелянные кофейные сервизы. Горшки с цветами. Подушки... Детские коляски... Но все равно мы не способны были сделать им то, что они нам сделали. Заставить их страдать так, как мы страдали.
Нам трудно было понять, откуда их ненависть? Наша понятна. А их?
Разрешили посылать домой посылки. Мыло, сахар... Кто-то обувь посылал, у немцев прочная обувь, часы, кожаные вещи. Все искали часы. Я не могла, у меня было отвращение. Я ничего не хотела у них брать, хотя я знала, что мама с моими сестричками живут в чужом доме. Наш сожгли. Когда вернулась домой, рассказала маме, она обняла меня: "Я тоже ничего не могла бы у них взять. Они убили нашего папу".
Томик Гейне я взяла в руки лет через десятки лет после войны. И пластинки с немецкими композиторами, которые любила до войны...»
Аглая Борисовна Нестерук, сержант, связистка
«Жалею... Я не выполнила одну просьбу...
Привезли в наш госпиталь одного немецкого раненого. Мне кажется, это был летчик. У него было перебито бедро, и началась гангрена. Какая-то взяла меня жалость. Лежит и молчит.
Я немного немецкий язык понимала. Спрашиваю его:
– Пить дать?
– Нет.
Раненые знали, что в палате немецкий раненый. Он отдельно лежал. Я иду, они возмущаются:
– Так вы врагу воду несете?
–Он умирает... Я должна ему помочь...
Нога вся у него синяя, ничего уже нельзя сделать. Заражение моментально сжирает человека, человек сгорает за сутки.
Даю я ему воду, а он на меня смотрит и вдруг говорит:
– Гитлер капут!
А это сорок второй год. Мы под Харьковом в окружении.
Я спрашиваю:
– Почему?
– Гитлер капут!
Тогда я ему в ответ:
– Это ты так думаешь и говоришь сейчас, потому что ты здесь лежишь. А там вы убиваете...
Он:
– Я не стрелял, я не убивал. Меня заставили. Но я не стрелял...
– Все так оправдываются, когда в плен попадают.
И вдруг он меня просит:
– Я очень... очень... прошу фрау... – и дает мне пакет фотографий. Показывает, что вот его мама, он, его братья, сестры... Красивая такая фотография. На обратной стороне он пишет адрес: – Вы будете там. Будете! – И это говорил немец в сорок втором году под Харьковом. – Так вы бросьте, пожалуйста, это в почтовый ящик.
Он написал адрес на одной фотографии, а там был полный конверт. И я эти фотографии долго с собой возила. Переживала, когда при сильной бомбежке я их потеряла. Конверт пропал, когда мы уже вошли в Германию..»
Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра
«Помню бой...
В том бою мы захватили очень много немецких пленных. Были среди них раненые. Мы перевязывали их, они стонали, как наши ребята. А жара... Жарища! Нашли чайник, дали попить. Место открытое. Нас обстреливают. Приказ: срочно окопаться, сделать маскировку.
Мы стали копать окопы. Немцы смотрят. Им объяснили: мол, помогите копать, давайте работать. Они, когда поняли, что мы от них хотим, с ужасом на нас оглядывались, они так поняли, что, когда выкопают ямы, мы их поставим у этих ям и расстреляем. Они ожидали... Надо было видеть, с каким ужасом они копали... Их лица...
А когда увидели, что мы их перевязали, напоили водичкой и в окопы, которые они вырыли, сказали им прятаться, они не могли в себя прийти, они растерялись... Один немец заплакал... Это был немолодой человек, он плакал и ни от кого не прятал свои слезы...»
Нина Васильевна Ильинская, медсестра
О сочинении с детскими ошибками и кинокомедиях
«Война кончалась...
Вызывает замполит:
– Вера Иосифовна, придется вам работать с немецкими ранеными.
А у меня к этому времени уже были убиты два брата.
– Не буду.
– Но, понимаете, надо.
– Я не способна: у меня погибли два брата, я видеть их не могу, я готова их резать, а не лечить. Поймите же меня...
– Это приказ.
– Раз приказ, тогда я подчиняюсь. Я военный человек.
Я лечила этих раненых, делала все, что надо, но мне было трудно. Притрагиваться к ним, облегчать боль. Тогда я нашла у себя первые седые волосы. Именно тогда. Я им делала все: оперировала, кормила, обезболивала, – все как положено. Одно только я не могла делать – это вечерний обход. Утром ты перевязываешь раненого, слушаешь пульс, одним словом, действуешь, как медик, а во время вечернего обхода надо поговорить с больными, спросить, как они себя чувствуют. Есть ли поправка. Вот этого я не могла. Перевязать, прооперировать – могла, а говорить с ними – нет. Я так и замполита сразу предупредила:
– Вечернего обхода я делать им не буду...»
Вера Иосифовна Хорева, военный хирург
«В Германии... В наших госпиталях уже появилось много немецких раненых...
Помню своего первого немецкого раненого. У него началась гангрена, ему ампутировали ногу... И он лежал в моей палате...
Вечером мне говорят:
– Катя, иди посмотри своего немца.
Я пошла. Может, кровотечение или что. Он проснулся, лежит. Температуры нет, ничего.
Он так смотрит-смотрит, потом вытаскивает маленький такой пистолетик:
– На...
Он говорит по-немецки, я уже не помню, но я поняла, насколько хватило запаса школьных уроков.
– На... – говорит, – я хотел вас убивать, но теперь ты убей меня.
Вроде того, что его спасли. Он нас убивал, а мы его спасли. А я не могу сказать ему правду, что он умирает...
Ухожу из палаты и неожиданно замечаю у себя слезы...»
Екатерина Петровна Шалыгина, медсестра
«У меня могла быть встреча... Я боялась этой встречи...
Когда я училась в школе, а я училась в школе с немецким уклоном, к нам в гости приезжали немецкие школьники. В Москву. Мы ходили с ними в театр, вместе пели. Я в одного немецкого мальчика... Он так хорошо пел. Мы с ним подружились, я даже в него влюбилась... И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства ужасно впечатлительная. Ужасно!
Однажды иду по полю, только бой прошел... Своих убитых мы подобрали, остались немцы... Мне показалось, что он лежал... Ну, такой похожий молодой парень... На нашей земле... Я долго над ним стояла...»
Мария Анатольевна Флеровская, политработник
«Хотите узнать правду? Я ее сама пугаюсь...
Один наш солдат... Как вам объяснить? У него все дома погибли. Он... Нервы... Может, пьяный? Чем ближе была победа, тем больше пили. В домах и подвалах всегда можно было найти вино. Шнапс. Пили и пили. Он взял автомат и бросился в немецкий дом... Разрядил обойму... Никто за ним не успел. Побежали... А в доме уже одни трупы... Дети лежат... Забрали у него автомат, связали. Он матом кроет: "Дайте я сам застрелюсь".
Его арестовали и судили - расстрел. Я его жалела, все его жалели. Он всю войну провоевал. До Берлина дошел...
А можно ли об этом писать? Раньше нельзя было...»
А. С-ва, зенитчица
«Война меня ждала...
Как исполнилось мне восемнадцать лет... Принесли повестку: явиться в райисполком, взять с собой на трое суток продуктов, пару белья, кружку, ложку. Это называлось: мобилизация на трудфронт.
Привезли нас в город Новотроицк Оренбургской области. Стали мы работать на заводе. А морозы стояли такие, что пальто в комнате замерзало, возьмешь, оно тяжелое, как полено. Четыре года без отпусков, без выходных работали.
Ждали и ждали, когда войне наступит конец. Последняя точка. В три часа ночи шум в общежитии, пришли директор завода и остальное начальство: "Победа!" А я встать с койки не в силах, меня посадят, а я назад падаю. Целый день поднять не могли. От радости, от сильного чувства меня парализовало. Только на следующее утро я встала... Вышла на улицу, мне хотелось каждого обнять и поцеловать...»
Ксения Климентьевна Белко, боец трудфронта
«Какое красивое слово - победа...
Я расписалась на Рейхстаге... Написала углем, тем, что в руки попало: «Победила вас русская девушка из Саратова». Все что-то оставляли на стене, какие-то слова. Признания и проклятия...
Победа! У меня подруги спрашивают: "Кем ты будешь?" А мы в войну так наголодались... Невмоготу... Мы говорили, что наесться хоть бы один раз досыта. У меня мечта была – получу первую послевоенную зарплату и куплю ящик печенья. Кем я буду после войны? Конечно, поваром. И до сих пор работаю в общепите.
Второй вопрос: "Когда замуж?" Как можно скорее... Я мечтала, как буду целоваться. Ужасно хотелось целоваться... Еще хотелось петь. Петь! Ну, вот...»
Елена Павловна Шалова, комсорг стрелкового батальона
«Я научилась стрелять, бросать гранаты... Ставить мины. Оказывать первую медицинскую помощь...
Но за четыре года... За войну я забыла все правила грамматики. Всю школьную программу. Могла разобрать автомат с закрытыми глазами, но сочинение при поступлении в институт написала с детскими ошибками и почти без запятых. Спасли меня мои боевые награды - в институт приняли. Стала учиться. Читаю книги - и не понимаю, читаю стихи - и не понимаю. Я забыла эти слова...
По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики... Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось... Человека ведут на расстрел... В глазах у него страх... И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает... По утрам моя голова распухала от крика....
Во время войны я не задумывалась, а тут стала думать. Прокручивать... Все это повторялось и повторялось... Я не спала... Врачи запретили мне учиться. Но девчонки – соседки по комнате в общежитии - сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. "Ты должна научиться смеяться. Много смеяться". Хотела или нет – тащили. Комедий было мало, и каждую я смотрела по сто раз, раз сто - минимум. Первое время смеялась, как плакала...
Но кошмары отступили. Смогла учиться...»
Тамара Устиновна Воробейкова, подпольщица