Действие романа классика ингушской литературы Идриса Базоркина охватывает последнее десятилетие XIX начало XX века
| Вид материала | Документы |
- России Иван Беседин с программой «Романсы Павловского парка». В 19-00 здесь же пройдет, 19.04kb.
- Тематическое планирование по литературе. 10 класс, 31.14kb.
- Н. Э. Баумана Методическое объединение учителей русского языка и литературы программа, 68.89kb.
- Тема: Образ Л. Н. Толстого между строк романа «Война и мир» Ушакова Светлана Михайловна,, 14.6kb.
- История русской литературы XX века. Советская классика., 22.22kb.
- Тематическое планирование уроков литературы в 10 классе, 320.22kb.
- Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.
- Список литературы: Газета «История» №12 март 1997, А. Головатенко «Аграрный вопрос, 6.34kb.
- Программа (по литературе) Раздел, 23.86kb.
- Книга 1 Аннотация Вкнигу вошли первый и второй тома романа «Война и мир», 8753.03kb.
1
Почти месяц русские наступали. На Юго-Западном фронте они были уже под Краковом, но дальше не пошли. Тыл не давал подкреплений. Это вызывало глухое недовольство солдат.
Недели через две противник перешел в контрнаступление и в начале мая прорвал фронт. Истощенные русские войска отходили с боями. А когда нависла угроза гигантского окружения всего Западного фронта, Ставка вынуждена была оставить Польшу. Солдаты ничего этого не знали и не понимали, почему им приказывают отступать.
Кавалерийские части прикрывали отход пехоты и вели тяжелые арьергардные бои.
Только к осени иссякла наступательная сила австро-германских войск. Но выполнить свою задачу: вывести из строя Россию - они не смогли. Голодные, плохо вооруженные, обескровленные русские армии продолжали сопротивляться.
Фронт снова зарылся в землю, окопался, опоясался рядами проволочных заграждений. И опять пришла зима с морозами, слякотью, недоеданием и вшами. Иногда на передовой вспыхивали перестрелки и велись короткие бои местного значения.
Зато в штабах снова разрабатывались планы будущих операций, и тылы лихорадочно готовили для новых ударов людские и материальные резервы.
Весною Калой попал в госпиталь. Во время разведки его ранило в ногу. Он считал, что может остаться в строю, и не хотел уходить из части, но Байсагуров посоветовал ему:
- Ложись! Хоть отдохнешь немного. А может быть, врачи и вовсе спишут домой? Все-таки тебе не двадцать лет!
Калой удивленно посмотрел на командира:
— Я не понимаю, о чем ты? Как я могу уехать, оставив всех здесь? Больше об этом они не говорили. Но в госпиталь Калой все же попал. Рана гноилась и беспокоила.
В госпитале излюбленным местом Калоя стал коридор, в конце которого до самого потолка громоздились парты.
Тут солдаты курили, играли в очко и вели долгие беседы обо всем, даже о судьбе России.
Разных людей пришлось повидать здесь Калою, разные мысли услышать.
Одни говорили, что войну пора кончать, а царя гнать с народной шеи. Другие называли таких бунтовщиками и немецкими шпионами.
Споры эти на многое открывали ему глаза.
Однажды вечером, уже перед самым отбоем, к Калою подсело несколько дружков. Один из них получил письмо из деревни и растревожил всю палату. Из дому писали о разрухе и голоде.
Долго держал солдат письмо в руке, потом сунул его в карман и кое-как, еще совсем неловко, скрутил одной рукой цигарку.
- Чиркни, Филипп! - попросил он соседа.
- Надоел ты, - огрызнулся владелец зажигалки. - Весь камень на тебя одного источил!..
- Не срамись, скареда! Кончится война, я тебе горсть этих камней отдам.
- Ишь, какой добрый нашелся! — рассмеялся Филипп. — После войны! Ты только не забудь ворону заказать, чтоб он адрес запомнил, под какой корягой твой шкилет будет обдирать. Тогда и мы узнаем...
- После войны... Сказанул! - попыхивая цигаркой, ухмыльнулся еще один раненый.
Тоскливый получался разговор.
- Конечно, дело наше ненадежное, - согласился раненный в руку, - впереди — австрияк, позади — военно-полевой, а между ними наш брат, серая вошь с порожним брюхом... Картина!
- Да нынче и в тылу только та привилегия, что немца не видно! — сплюнув, пробасил парень с цигаркой.
- Что немец? Это - враг. А свои-то лучше, что ли? Пишут жа: хлеб да скотина - все к перекупщику ушло! Надо тебе, иди и бери у него втридорога... - раненный в руку говорил негромко. Но ни одно его слово не пролетало мимо друзей. - И в городе, конечно, то же. Рабочие ради матушки России по осьмнадцать часов, с молотком, а прибыля -дяде...
- А нам зато почет! - весело отозвался Филипп. - За храбрость - медаль на грудь! А за дурость - генеральский зад на шею!
Незаметно подошел прапорщик. Знали его здесь как выскочку из приказчиков. Он числился в контуженных, но солдаты между собой окрестили его симулянтом.
- Доболтаешься ты, Филипп! — сказал он чистеньким тенорком. И, напустив на себя важность, строго объявил: - И вообще пора прекратить эти разговоры!
- На чужой роток не накинешь платок! - откликнулся Филипп.
- Вам, господин прапорщик, промеж нас делать нечего, - спокойно заметил раненный в руку.
- Темень вы! Деревенщина! - обозлился прапорщик. - Вас жиды агитируют кончать войну, а вы и уши развесили... Немецких шпионов не понимаете!
- И то верно! - сказал Филипп, со свистом высморкавшись, и многозначительно добавил: - Не верь речам чужим, а верь глазам своим!..
Солдаты засмеялись. Прапорщик понял, что над ним насмехаются.
- Пора на ужин... - начал было он, но Филипп перебил:
- Хлеб да вода - богатырска еда! Солдатикам — тюря, командиру — куря...
Прапорщик со злостью посмотрел на него. Но тот глаз не отвел.
Это был парень сорвиголова. Разведчик. За дерзость он уже побывал в военно-полевом суде, да четыре «Георгия» выручили. Прапорщик боялся его, но и спустить ему не хотел.
- Погоди! Ты у меня заработаешь! - пригрозил он так неуверенно, что, почувствовав это, сам покраснел до ушей и разозлился на себя.
- Ваше благородие! - громко и даже с оттенком игривости обратил ся к нему Филипп и вдруг, перейдя на шепот, пустил скороговоркой:
А курица — не птица!
Баба - не человек!
Прапорщик — не офицер!
Жена его — не барыня,
А ротного кухарка!..
Солдаты весело рассмеялись.
- Катись-ка ты колбасой! Пока я твою кастрюлю не сплющил!.. Что-то пробормотав и задохнувшись от ярости и бессилия, прапорщик удалился. А Филипп, как ни в чем не бывало, добродушно запел:
Жила-была прачка
Звали ее Лукерья
А теперь на хронте — сестра милосердия!
Жил в Москве извозчик. Звали все Володя!
А теперь на хронте — да ваша благородя!..
Иной раз от желания понять этих людей у Калоя начинала болеть голова. Но главное он все же хорошо усвоил: народ в России устал от войны и что-то уже делает, чтоб покончить с ней.
И было это ему очень по сердцу.
Позже, вернувшись в полк, он долго и подробно рассказывал своим обо всем, что здесь увидел и узнал. Рассказывал о Филиппе, о прапорщике. И горцы удивлялись, как мог солдат позволить себе такое против офицера. Только об одном человеке умолчал Калой...
Появление Калоя в госпитале сразу привлекло к нему внимание.
Кое-кто из раненых попытался проехаться насчет его роста. Но Калой так резко оборвал их, что второй раз никто не пытался повторить шутку.
Перевязывали раненых в большом классе, куда заходило сразу по нескольку человек.
Осматривая Калоя, врач обнаружил у него сквозное ранение в икру. Оно не было опасно, но рана оказалась запущенной.
Калой сидел на топчане, согнув над чашкой ногу.
Когда хирург начал обрабатывать рану, сестра милосердия, которую все здесь с уважением называли Анной Андреевной, встала за спиной Калоя и осторожно, но твердо взяла его за голову и прижала к себе.
Калой медленно повернулся. Глаза их встретились: ее - спокойные и ласковые, его — полные удивления. Они смотрели друг на друга несколько дольше, чем надо было.
«Что за человек?..» - подумал Калой и в это время услышал ее мягкий, немного певучий голос:
— Больно... Ничего не поделаешь... сейчас пройдет... Без этого нельзя... А то можно и ноги лишиться...
Калой сконфуженно улыбнулся и освободил из ее рук голову.
— Я не сказал болит... Я не мальчишк... Это такой болит — чепуха! Раненые переглянулись. Даже врач с любопытством посмотрел на
него. Здесь все знали, какая это «чепуха», когда зондом насквозь проходят рану и продевают в нее фитиль.
На следующий день Анна Андреевна перевела Калоя в маленькую отдельную каморку, принесла два табурета и удлинила топчан.
Калой от души благодарил ее. На обычном топчане он не мог вытянуться. А в общей палате, где некоторые солдаты курили даже ночью страдал от табака.
С тех пор каждый день чувствовал он внимание этой женщины, ловил ее случайные взгляды. И его потянуло к ней. Утром он с нетерпением ждал, когда она придет в палату. Потом с тайной радостью шел к ней на перевязку. Ждал, когда после отбоя, перед сном, она на миг появится у него, по-хозяйски дотронется до каких-то вещиц на столе, подоткнет выбившуюся простыню, улыбнувшись, скажет «спокойной ночи» и выскользнет в коридор, мягко прикрыв за собой дверь.
Это была необыкновенная женщина. Иногда Калою казалось, что она вот сейчас возьмет да и заговорит с ним на его языке. Такой близкой, родной стала она ему.
Когда он видел ее, к нему приходила радость. Когда почему-то ее не было, он хмурился и все вокруг ему казалось потерявшим цвет.
И вот однажды Калой крепко задумался над тем, что с ним происходит. А задумавшись, пришел к мысли, что враг Аллаха толкает его на неверный путь. И он решил не поддаваться. Но когда борьба с самим собой стала не под силу, когда он почувствовал, что ищет повода видеть Анну Андреевну чаще обычного, а ночью, во сне, она до утра не покидает его, он пошел к начальнику госпиталя и попросился в полк.
На другой день, получив документы и вещи, Калой обошел палаты, прощаясь с солдатами и «медициной». Всем он сказал свое «пасиба». Расставались с ним люди с сожалением. Не увидел Калой только Анну Андреевну.
Он вернулся к себе. На столе лежало свежее белье. Калой разделся до пояса и начал надевать рубаху. Когда он кое-как напялил ее на себя, она с треском разлезлась на спине. Послышался смех. Он обернулся. В дверях стояла Анна Андреевна.
Лицо этой женщины всегда поражало его своей белизной. Но сегодня оно казалось еще белее. Она перестала смеяться. Ее синие глаза смотрели на него с грустью.
— Сними. Это ж не твое белье. Вот твое. Я принесла... Примерь... Желая за грубоватостью скрыть свое смущение, Калой, словно и вовсе не стесняясь ее, начал стягивать с себя рубаху. И она снова затрещала по всем швам.
- Подожди! Дай помогу, а то и починить не удастся! - воскликнула Анна Андреевна. — Сядь. Подними руки...
Калой с трудом вылез из рубахи. И тогда Анна Андреевна увидела на его широкой груди, на руках рубцы от глубоких ран.
- Что это? - удивилась она.
- Молодой был, медведем дрался, - ответил он просто и надел поданную ему рубаху. Эта оказалась впору.
- Почему так рано уезжаешь? - спросила Анна Андреевна, отведя глаза в сторону. - Нога ведь еще не зажила...
Калой помолчал, подбирая нужные слова, и, тоже не глядя на нее, ответил:
- Нога - чепуха болит! - И добавил: - Ты болит. Очень... Она залилась краской.
- Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Он замотал головой.
- Нет. России большой. Много луде я видал. Разный народ. Такой, как ты, не видал. Плохой!.. - Он усмехнулся. - Ты разве можно плохой делат?.. Плохой - война. Плохой - ты молодой, я нет... Я говорил себе: Калой, какой твой дело сегда этом женчин смотреть хочу? Держи себе... Я так сказал, а сердца не принимаю. Тогда я сказал: Калой, уходи. Твой дело тут нет. Иди война. За этом иду... Нога - чепуха болит! Сердца - другой дело.. Нога терпит можно...
Она все поняла. Но до сих пор она не могла понять одного: почему ее, жену коллежского советника, избалованную вниманием мужчин, женщину другого круга и воспитания, с первого взгляда потянуло к этому простолюдину-горцу?..
Узнав, что он сам попросился из госпиталя, она всю ночь не сомкнула глаз.
Между ними не было ничего. Не было сказано ни одного лишнего слова, но она была уверена: он разгадал ее мысли и чувства, все понял и, не видя иного выхода, решил оборвать протянувшуюся нить, которой рано или поздно все равно суждено было оборваться.
И вот он подтвердил эту догадку. Она смотрела на него, большого и с виду грубого человека, и удивлялась той чуткости, которая оказалась в нем.
А когда мелькнула мысль, что завтра она уже не увидит его и он, наверно, будет где-то убит, навалилась боль, пришли слезы, и она, не отдавая себе отчета, кинулась к нему...
Она целовала его торопливо, нежно и ушла так же неожиданно, как и появилась.
Калой оцепенел. Мысли спутались. Шумно билась кровь в висках. Глаза все еще видели ее... удивительную...
Наконец он тяжело вздохнул и стал быстро собираться.
«Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему...» - проносилось в его голове.
Выйдя на улицу, опираясь на костыль, Калой направился на вокзал.
Через несколько шагов он оглянулся. В окне второго этажа стояла она. Отсюда он не мог различить выражение ее глаз, ее лица. Но со всей остротой и болью Калой почувствовал: она зовет... просит вернуться... И снова: «Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему», - сказал ему внутренний голос, и он отвернулся, зло посмотрел на свой костыль, в сердцах запустил его через крышу двухэтажного дома и пошел...
Он шел своей легкой походкой, не хромая, положив одну руку на кинжал. А в окне стояла женщина в белом...
Такой и осталась она в его памяти на всю жизнь. Вот об этом никому из своих друзей не поведал он.
Хорошо, когда люди умеют оставаться людьми.
2
В полку многие не сразу узнавали Калоя. Пришлось ему рассказывать, что в госпитале стригут всех подряд, чтобы ничего в волосах не заводилось. Мужчину, который хотел его побрить, он прогнал. Но когда явилась санитарка, он не мог сопротивляться, потому что касаться руками чужой женщины неприлично, а она смело двинулась на него и сразу отхватила ножницами полбороды. Хорошо, что усы разрешили оставить. А то и вовсе был бы похож на бабу. Но выглядел он теперь моложе Орци.
Вечером денщик Байсагурова позвал братьев Эги к командиру. Полк занимал большую деревню, и командир сотни жил в отдельной комнате.
Офицеры-ингуши не были с подчиненными запанибрата. Но отсутствие в их языке обращения на «вы», традиция уважения к старшему по возрасту, почитание даже отдаленного родства, а главное, кровная месть за обиду создавали между ними такие взаимоотношения, которые во многом отличались от тех, что существовали в армии. Особенно это было заметно во внеслужебной обстановке. Поэтому, когда Калой и Орци вошли, Байсагуров встал и пригласил их как гостей сесть. Калой сел. Орци остался стоять у дверей.
- Я позвал вас, - сказал командир, - чтобы прочитать письмо от ваших родных. — Он вынул из конверта вчетверо сложенный лист.
Калой и Орци были очень взволнованы. Что принесла эта бумага: радость или боль? Ведь скоро два года, как они здесь.
«Дорогие наши братья и мужья, - начал читать Байсагуров, переводя каждую фразу на ингушский язык, - в первых строках этого письма мы посылаем вам наш горский салам и привет от всего сердца!»
При этих словах Калой почтительно привстал и ответил:
- Салам и здоровья и вам от всех нас!
Байсагуров продолжал: «Мы все живы и здоровы, чего и вам желаем. Почему вы так долго не кончаете войну? Без вас здесь трудно. Ведь когда вы уезжали, наша красная корова отелилась. А теперь эта телка сама скоро будет телиться. И еще сообщаем: умер старик Кагерман, Да-линой матери брат и гойтемировский старик Боскар. Умерли и другие, но про всех писать не будем, вам хватит и этих...»
- Да простит их Аллах! - сказал Калой.
- Да простит их Аллах! - повторили за ним шепотом Орци, денщик и даже сам Байсагуров.
«В жертву за брата матери Дали мы отвели серого быка... Но они отослали его обратно. С женщин, сказали, не надо ничего».
- Как серого? - воскликнул Калой. - Это же телок. За дядю моей жены - телка? Какой позор! Потому и вернули...
- А ты откуда знаешь, что это телок? - удивился Байсагуров. - Тут написано «быка»...
- Что ж, я свою скотину не знаю, что ли?.. — возмутился Калой.
- Да серому теперь два с половиной года, — вмешался в «разговор Орци. - Ведь мы его оставили два года тому назад полугодовалым!..
- Да! Верно! Ну, тогда хорошо! - успокоился Калой. - А я и забыл, что мы здесь так давно. Читай, пожалуйста, еще.
«Дали и Гота хотят, чтоб вы вернулись, - прочитал Байсагуров. -Село из десятой доли помогает им. Но лучше, когда хозяин дома. Ча-борз присылает ящики с винтовками. Их хорошо берут. Неужели вы вдвоем не можете для нас отвоевать хотя бы один ящик? Только посылайте с патронами, а то Сафарбек из Цори хотел загнать в австрийскую винтовку русский патрон, а тот лопнул, выбросил ему в лицо железки и испортил винтовку. Так что деньги его пропали, и лицо стало рябым. Лошадиных гвоздей у нас тоже нет. У всех подковы звякают. А хлеба в городе мало. Но вы там не умирайте и скорее кончайте войну. Нельзя же всю жизнь воевать. На этом все. Скоро начнем пахать. К сему ваш брат Иналук, жена Калоя Дали и жена Орци Гота. Отписал писарь Джа-рахского участка. Очень хороший человек. Это говорит не он, а я, ваш кровный брат и старшина Иналук».
- Большое тебе спасибо, Солтагири! - сказал командиру сотни Калой. - И им спасибо. И тому писарю спасибо. Да, наверно, он очень хороший человек.
- А вы писали домой? — спросил братьев Байсагуров.
- Нет, — ответил Калой. — Мы не умеем. А просить неловко. Каждый занят своим...
- Надо сейчас же написать, - сказал командир сотни. - Не сегодня-завтра снова начнутся бои... Зачем откладывать? А им это будет большая радость. Говори, я запишу. - Он раскрыл чистую тетрадь, отточил карандаш. - Я готов.
- А я даже не знаю, что им писать, - растерялся вдруг Калой.
- Говори то, что ты сказал бы им, если б они были сейчас здесь, -подсказал Байсагуров, и Калой неуверенно начал диктовать:
«Я тоже посылаю вам привет. И Орци посылает. Мы тоже очень хотели бы домой, но отсюда уезжают только в деревянных ящиках. А мы не хотим так. - Байсагуров улыбнулся. Это ободрило Калоя. - Вам не нравится, что мы не кончаем войну. А нам не нравится, что ее начали. Ну, а раз она есть, мы делаем свое дело и имеем кресты. Война эта, как осетинская лезгинка. То мы идем вперед, а они отступают, то они идут на нас, а мы пятимся. Но всякая пляска имеет конец. Кончится и эта война. Есть люди, которые говорят, что для того, чтобы кончился танец, надо у музыканта отнять гармонь. Удастся им это или нет - не знаю.
Нам очень жаль тех, которые умерли дома. Но у них есть могилы. А здесь каждый день умирает столько, что им и могил не хватает. Всех в одну яму кладут. С едой сейчас у всех плохо. Но пока нам дают хлеб, мы не пропадем, потому что мясо к нему сами достаем у наших врагов.
Много дырок на нашей одежде. На шкуре тоже были. Будут еще или нет - никто не знает. Чтоб не было больше, молимся Аллаху. Но война - это такой шум, иногда даже сам себя не слышишь, а слышит нас Аллах или нет - узнаем, когда умрем. На небе теперь тоже война. Здесь люди на крыльях летают и стреляют друг в друга. А другой раз и вниз железные банки бросают. Банки лопаются и летят нам в головы. Теперь еще дым стали пускать такой, что люди от кашля умирают. Все это, конечно, от Аллаха! А мы что!
Есть у нас немного денег. За кресты платят и за лошадей, которых у немцев воруем. Наше начальство покупает у нас. Правда, цену дает небольшую, но куда бы мы их здесь девали? Эти деньги тоже отошлем вам, а вы на все купите зерно. Без мяса жить можно, а без хлеба -смерть. Когда все люди и лошади здесь воюют, откуда же хлебу быть? Купите зерно.
А винтовки, как Чаборз, мы вам слать не будем. Самим не хватает. К нам приходят новые солдаты с пустыми руками. Кончились у царя винтовки. И ждут эти солдаты, когда убьет товарища, чтобы его винтовкой воевать.
Если вернемся, хорошо. Если не вернемся, не горюйте! Значит, была на то воля Аллаха!
Берегите нашего сына. Передайте горячий салам и моршал* всему аулу.
Это письмо для вас написал очень хороший человек, наш земляк Байсагуров Солтагири. Ему тоже спасибо.
Я - Калой и мой брат Орци.
Еще. Мне доктор отрезал бороду, и я пошел назад — молодой стал. Живите счастливо».
Когда письмо было закончено, Калой спохватился. Оказывается, он забыл написать самое главное.
И Байсагуров по его просьбе добавил:
«А с Чаборзом нас нечего сравнивать. Мы всегда впереди первых. И перед людьми наши лица белые. А он за полком, как ворон за пахарем. Идет и червей подбирает, он ни разу не был в бою, вместо крестов на груди у него лавка за спиной. Торгует едой и питьем, теплыми штанами и еще разный шурум-бурум продает. Все!»
Когда письмо было закончено, денщик подал на стол вареную конину, хлеб и спирт.
Настала полночь, а Байсагуров все не отпускал своих гостей. За ужином он пил один. Пить он умел, но, выпив, не мог удержаться от разговора. Он с увлечением рассказывал гостям о подвигах своего отца, который участвовал в последней турецкой кампании. О том, как тот из аманата вышел в офицеры и как не хотел, чтобы сыновья пошли по его стопам. Сначала он определил Солтагири в университет. Но за участие в собраниях и демонстрациях 1905 года его оттуда вместе с товарищами выгнали. И тогда заслуги отца помогли ему кое-как устроиться в кавалерийское училище.
Горцы почтительно слушали его, а он говорил, говорил, шагая по комнате и изредка поглядывая на себя в зеркало. На столе горела оплывшая свеча. Слабый свет еще больше подчеркивал бледность Солтагири.
От разговоров о своей жизни он вернулся к письму Калоя.
- Я написал все, что ты хотел, - сказал он, встав против него. - Но в нем ты говоришь о таких вещах, за которые, если узнают, тебя по головке не погладят! Ты высказываешься против войны, против «гармониста»! Это политика! А солдату политикой заниматься запрещено. Наше дело - воевать.
Я на всю жизнь получил урок за политику! Но то было мирное время. А сейчас знаете, чем это пахнет? Я уважаю вас. Мы земляки, вместе воюем, над нами равно витает смерть. И запомните мой совет: не наше это дело! Мы при России, а не она при нас. И пусть они решают свои дела, как хотят. Нас слишком мало, чтобы ввязываться еще и в их жизнь...