Действие романа классика ингушской литературы Идриса Базоркина охватывает последнее десятилетие XIX начало XX века
| Вид материала | Документы |
- России Иван Беседин с программой «Романсы Павловского парка». В 19-00 здесь же пройдет, 19.04kb.
- Тематическое планирование по литературе. 10 класс, 31.14kb.
- Н. Э. Баумана Методическое объединение учителей русского языка и литературы программа, 68.89kb.
- Тема: Образ Л. Н. Толстого между строк романа «Война и мир» Ушакова Светлана Михайловна,, 14.6kb.
- История русской литературы XX века. Советская классика., 22.22kb.
- Тематическое планирование уроков литературы в 10 классе, 320.22kb.
- Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.
- Список литературы: Газета «История» №12 март 1997, А. Головатенко «Аграрный вопрос, 6.34kb.
- Программа (по литературе) Раздел, 23.86kb.
- Книга 1 Аннотация Вкнигу вошли первый и второй тома романа «Война и мир», 8753.03kb.
Гарак оглянулся... Казалось, для Турса не было уже спасения. Ужас исказил лицо Гарака. Он кинулся назад, схватил брата за руку и с нечеловеческим усилием потянул за собой.
Когда по каменным уступам он втащил его на вершину скалы и, задохнувшись, свалился вместе с ним, серый, клокочущий поток промчался мимо, дробя валуны и обдавая подножие скалы черной грязью.
Турс поднялся, подошел к краю обрыва, посмотрел вниз. Земли его больше не было. Слава Аллаху, только его земли. Все остальные поля, даже площадки Гарака, остались в стороне.
- Эй! - торжествующе закричал он обессилевшему потоку, как живому. - Ты нам ничего не сделал! - И его раскатистый смех повторили говорящие камни Цей-Лома.
Шатаясь, поднялся и подошел к нему Гарак.
- Живы! Живы! - донеслись голоса снизу. И Гарак на людях обнял брата.
Во второй половине дня дождь стих и горы очистились. Люди трудились на своих полях дотемна. Одни восстанавливали стены, подпиравшие террасы, другие продолжали разбрасывать навоз, а пострадавшие возили землю из леса, что был на противоположном склоне. Ко/ многим и ч соседних аулов пришла на выручку родня.
Каждому можно было чем-то помочь. Но только не Турсу. Его террасы были полностью сровнены со склоном и занесены глубоким слоем песка и камня. Здесь просто нечего было делать.
Турс целый день трудился на участке брата. Он распорядился привезти сюда остаток навоза. А Гарак был весел и работал как никогда. Он сегодня вперные узнал, что значит потерять брата и снова найти его. Он понимал, что земля у них общая, отцовская, и поделили они ее сами. Знал, что теперь надо будет обеим семьям кормиться вот с этого оставшегося клочка И нее же Гарак был рад. А Докки не могла подавить в себе чувства досады за то, что придется бедствовать, так как урожая с земли им самим хватило только на три месяца и хлеб приходилось выменивать на скотину. А что же будет теперь?.. Бедность убьет их. Слезы застилали глаза. Беда - для всех беда. А для бедняка - она вдвойне.
Но их ждала иная судьба.
Домой братья и Докки пришли поздно. Турс был усталый, но спокойный. Он увидел заплаканные глаза жены и тихо сказал:
- Не будем раньше срока справлять поминки. Аллах всемогущ. Здесь он у нас взял, - значит, где-то отдаст. Грех отчаиваться, грех роптать... Так говорит Хасан-мулла. У меня есть еще руки. Покуда я жив, вы не останетесь без ничего...
Доули виновато улыбнулась:
- Да разве я о том! Я счастлива, что ты остался. Не знаю, кому и молиться за это!
- И я не знаю... - помолчав, неожиданно ответил Турс и, подумав, добавил: - Только, ее ш уж так хорошо, что я остался, за это благодари Гарака.
После ужина он смял со стены чондыр*, уселся на нары, долго настраивал волосяные струны и наконец повел смычком.
Он играл старинную горскую мелодию, протяжную и грустную, как долгие зимние сумерки, как жизнь человека, у которого сверху недоступное синее небо, снизу серый камень, а кругом дикие силы природы.
Тихо вошел Гарак. Постояв, приблизился к очагу, опустился на низенькую скамейку. Доули поднялась ему навстречу и снова села на пол, продолжая перебирать шерсть. Немного погодя, незаметно вошла и остановилась у дверей Докки. Турс, казалось, никого не видел. В очаге легким бездымным пламенем теплился огонек. Над светильником по бревнам потолка тонкая струйка копоти чертила ровные круги. Стены словно раздвинулись, исчезли, и вместо них сама ночь, темная и тяжелая, встала вокруг людей. Пели струны. И Турс, думая вслух, пел тихим, глубоким голосом:
- Отчего вы, горные реки, седые?
- Мы от вечной боли в боках седые.
- Отчего ж ты, птица в небе, седая?
- И ответил орел: - В облаках летаю.
- Отчего же вы, горы отцов, седые?
- Мы от горя и доли твоей седые....
Горы, горы мои, колыбель вы и мать родная!.. А у матери доля - всегда седая...
Голос Турса умолк, а струны все пели. Женских лиц почти не было видно. Бежали мысли, бежали слезы. Мысли у каждой разные, слезы - одни, женские. Гарак надвинул папаху на лоб, поправил костер. Огонек вырвался на волю, заиграл веселым язычком, осветил, словно поджег, его смуглое лицо.
Туре перестал играть, задумался, глядя на освещенное, негасимое пламя родного очага. Когда и кто зажег его для них? И что станет теперь с его потомками, для которых он сохранил этот свет и это тепло? Сумеют ли они оставить его огонь тем, кто придет сюда следом за ними?
- На нас навалилась беда. - Голос Турса зазвучал так неожиданно и громко, что женщины повернулись к нему со страхом. - В доме я старший. Моя забота - думать о всех. Землю отцов, которая осталась у нас, я поручаю тебе. - Он обращался к брату.
Гарак встал.
- Вас она кормила и будет кормить. А о нас не думайте. Завтра с Богом — пахать!..
- Нам двоим не был тесен материнский живот. Не был узким этот кров наших предков. И то, что родит наша земля, должно быть общим. Кто же я, по-твоему? — почти с гневом возразил брату Гарак. Он был слабее и меньше Турса, но сейчас он всем казался огромным и сильным.
Турсу было радостно, что у Гарака такое родное сердце. Стоя у двери, Докки проклинала себя в душе за мысли, которые мучили ее сегодня, когда на пашне по-хозяйски трудился Турс.
- За кого ты нас принимаешь? - воскликнула она. Голос ее сорвался, и она убежала за перегородку.
- За своих! - крикнул ей Турс. - И поэтому будет так, как я говорю, пока я здесь старший! - добавил он строго. - А слезы будете лить там, где им место! - С этими словами он повел смычком, и чондыр откликнулся веселым плясовым мотивом.
Ночь Турс спал хорошо. Первый раз в жизни он проснулся без забот, без мысли о том, что надо работать. Некуда было торопиться, нечего было делать. Он не знал еще, что придумает, но знал одно - в тягость он никому не будет!
У Гарака и Докки было тихо, видимо, они ушли на работу, как он велел. Но во дворе слышались голоса. С Доули разговаривали какие-то
мужчины. Надев шапку и суконные чувяки, он вышел. У ворот стояли его соседи и Хасан-мулла. Поздоровавшись, Турс пригласил их в дом, но они отказались. Они хорошо понимали, какое несчастье постигло Турса. Что сказать, чем утешить, как помочь? Хасан-мулла первым прерчал молчание:
- Нам всем тяжело. Аллах наказывает нас за то, что не все мы веруем в него, когда он щедро предлагает нам свои откровения. Не все расстались с прежним неверием. Но ты хороший мусульманин. Ты дал бычка, чтоб принести жерту за все село, и ты пострадал за других. Амин ёаллах! Я заявляю об этом при всех! В законе пророка Мухаммеда — да во возвеличит Аллах имя его! — говорится о том, что брат должен помогать брату. Из десятой доли урожая, что дается в жертву сиротам и вдовам, мы не забудем поддержать и тебя!
Хасам-мулла еще не старый и красивый мужчина. Он во всей округе один умеет читать Коран и писать ладанки. Отец посылал его учиться. И он пробыл в Аравии пятнадцать лет. И теперь люди относились к нему с большим почтением. Даже те, которые колебались, стоит ли во имя бога Аллаха изменять всем своим старым богам.
Обычно, как он советовал, так и делали. Никто не мог сказать умнее его. Но на этот раз после Хасан-муллы протолкался вперед сосед Турса — Пхарказ*. Долговязый, сутулый, он расставил широкие, как у гуся, босые ступни и заговорил:
- Хасан-мулла, ты всегда учишь нас, как бы это... только хорошему! Столб в земле. Но если он расшатан, ему нужда подпорка. А если человек в беде, она ему нужна еще больше. Мы сделаем так, как ты сказал. Но, как бы это... мне думается, перед Аллахом было бы неплохо, если б мы решили не только об одной осени... а о всей жизни Турса...
Это верно! — поддержали Пхарказа горцы.
- Так вот, как бы это... Ведь с каждым могло случиться... Не записано ли в иконе пророка, чтоб нам всем вместе помочь Турсу купить себе новую землю?
Народ одобрительно зашумел.
Хасан-мулла, к которому обращался Пхарказ, улыбнувшись, развел руками:
- Разве Аллах может быть против хорошего дела, против добра! О твоих словах надо всем полумать. Ведь не у каждого найдется что дать!
Турс, который слушал их с большим вниманием, поднял голову.
«Вот какой Пхарказ! думал он. - Сам гол, в зиму и лето одна овчина на плечах, а готов поделиться последним. А этот, Цогал*, восемь детей!.. Ноги уже как дерево стали. Чувяки только в мороз одевает... и тоже согласен отнять у своих малышей кусок хлеба для меня... И все остальные...» — И Турсу стало тепло.
- Соседи! Люди мои! Пусть у вас всегда все будет и ничто не уменьшается! Плохой у меня день! Но я что-нибудь придумаю, как-нибудь обойдусь. А долю вдов и сирот, не обижайтесь, не приму. Потому что я не вдова и не ребенок-сирота. Вот они, руки... значит, я что-то еще смогу... Я благодарен тебе, Хасан-мулла, и тебе Пхарказ, за вашу доброту. Если сам не справлюсь с бедой, если у меня ничего не получится, конечно, я приду к вам, куда же мне еще! Соседи мы... Стыдиться не буду. Пусть Бог воздаст вам за добро!..
Люди начали расходиться. Но, прежде чем уйти, каждый еще раз подходил к Турсу и предлагал ему свою помощь.
Хасан-муллу Турс задержал. А когда двор опустел, пригласил войти в башню. Здесь он усадил его на почетный, резной стул, которому, наверно, было столько же лет, сколько и самой башне, поставил перед ним накрытый Доули низенький столик с олениной и лепешками.
Воздав молитву Аллаху, Хасан-мулла принялся за еду, необычную даже для него.
Турс как хозяин стоял и каждую минуту был готов услужить гостю. Он обдумывал предстоящий разговор с Хасаном, от которого зависело многое.
Когда гость наелся, Турс попросил его расположиться для отдыха на нарах. Он помог Хасан-мулле расстегнуть ворот на зеленом бешмете. Это был единственный во всем ауле бешмет из атласной ткани. Турс дотрагивался до его блестящих нитяных пуговок с благоговением. Затем он стянул с него чувяки персидского сафьяна и усадил на войлочную кошму.
- Слушаю я тебя, Турс, - сказал Хасан-мулла, сложив руки на груди и глядя на лазурный кусочек неба, который был виден в окне.
Турс помолчал. Ему легче было день работать в лесу, чем час говорить с таким умным и ученым человеком. Но делать было нечего. Он отослал Доули, помолчал еще, посмотрел, как гость, в окно и сказал:
- То, что мне пришло в голову, это не от силы и гордости, а от бессилия моего... Все знают, что часть земли нашего рода Эги некогда досталась роду Гойтемира. Ею уплатили за их человека, который умер, как говорят, по вине человека из нашего рода. Но я слышал, что моего предка вынудили отдать землю. Он уступил силе, а не правоте. Если б я был уверен в этом, я попробовал бы вернуть свою землю назад. И, может быть, Гойтемир поймет, что волк заскакивает в овчарню не для того, чтобы порезаться с собаками или поймать лбом пулю, и решит спор по-доброму? Мне же терять нечего! Что ты на это скажешь?
Хасан-мулла внимательно следил за выражением лица Турса. Оно не предвещало ничего доброго. Нетрудно было заметить: под видимым спокойствием Турса скрывалась отчаянная решимость так или иначе найти выход из положения.
- Я не судья, - смиренно сказал Хасан-мулла. - Тем более, речь ведь идет о том, что было до нашего с тобой появления на свет! Но раз ты ждешь от меня ответа, я скажу тебе...
Было это, как рассказывал мне мой дед, при отце его или даже при его деде. Двое парней - один из рода Гойтемира, другой из вашего - пасли овец. Гойтемировский парень заснул, а ваш подкрался и из озорства ударил рядом с ним палкой по земле. Спросонья тот так испугался, что умер. И между вами возникла вражда. Ваши не принимали вины на себя, а те утверждали, что вы убили их человека. Никто не мог решить этого спора. Тогда пригласили мудреца по имени Тантал. Он происходил из тех ингушей, что издавна живут в Грузии. Рассказали ему все и попросили решить спор. Тантал велел принести на то место, где умер гойтемировский парень, моральг* нетронутого кислого молока и поставить на землю. Потом велел вашему парню ударить по земле палкой рядом с моральгом так, как он сделал это первый раз. Парень ударил. От сотрясения сметана на молоке разошлась.
«Такая же трещина должна была появиться и на мозгах умершего», — объявил Тантал. И с ним согласились все, даже парень, которого обвиняли в убийстве. У родителей юноши не было двенадцати коров, чтобы отдать за убитого, и им пришлось расплачиваться землей. Так вы остались без своей лучшей пашни, без луга. А Тантал за это решение получил от Гойтемировых кусок скалы с плоской вершиной, на которой и выстроил башню Ольгетты. Потом он перевез из Грузии семью. Но счастья ему не было. Ты знаешь рассказ об этой башне. Люди говорят, что Бог покарал Тантала. Наверное, Бог решил: открытый моральг — это не закрытый череп человека, и мозги - это не кислое молоко...
А что я сам думаю об этом? Я думаю, что если бы у умершего парня душа была мужская, она не выскочила бы из-за удара палки по земле, как лягушка из болота. Тут другого по голой голове кинжалом хватят, и то не могут дождаться, чтоб умер! Значит, у гойтемировского была женская душа. И если бы вы им дали половину стоимости - шесть коров, с них было бы вполне достаточно! Но на их сторону встала сила и неправда...
Чем больше слушал Турс Хасан-муллу, тем темнее становилось у него на душе. Злость и обида поднимались в нем против старшины Гойтемира, который теперь стоял во главе своего рода. Ему казалось, что это несправедливое дело совершилось вчера, а не в глубокую старину, от которой не осталось на земле ни одного свидетеля.
- Хасан-мулла, Бог наградил тебя умом, а ты отдаешь его людям! Слава Аллаху и благодарение тебе! Я знаю, что мне теперь делать. Я возьму свое.
Турс сказал это так твердо и решительно, что даже гостю его сделалось не по себе.
- Турс, быстрая речка до моря не добегает! - Хасан-мулла прищурился. - Очень старое это дело... Трудно его поднимать. Трудно спорить и доказывать свое, когда между тем, что было, и вами лежит в могилах несколько поколений. Гойтемир не ребенок, не трус. Да к тому же начальство уважает его. Он ведь старшина! Вражда была ваша, и мир был ваш. Я не вмешиваюсь. Но советую тебе... подумай. Может быть, ты не в ту сторону идешь? - Хасан-мулла надел чувяки, встал. - Я пойду. Аллах воздаст тебе за хлеб-соль! Но запомни: из всего, что мы говорили, самое важное - терпение! С такими, как Гойтемир, можно сговориться только тогда, когда ручка кинжала в твоих руках, а лезвие в его...
Он ушел. Турс лег на нары и замер, словно медведь в засаде.
С вечера он одолжил у соседа верхнюю рубаху турецкой бязи, которую тот привез из Тифлиса, а утром, позвав брата, отправился с ним в соседний аул Гойтемир-Юрт, к Гойтемиру.
Фамильных братьев у Турса было немало. Одни жили рядом, в ауле, другие давно переселились на плоскость. Однако пока он никогда не звал их на помощь.
Доули слышала весь разговор с Хасан-муллой. У нее екнуло сердце, но вида она не подала, потому что знала - в таком деле муж с ней считаться не будет. Да и что она могла посоветовать? Не затевать тяжбы?
По дороге Турс поведал свои планы Гараку.
- А что думаешь делать, если он откажется говорить об этом? - спросил Гарак брата.
- Думаю, не откажется! - уверенно ответил тот.
Когда за последним поворотом тропы открылся многобашенный Гойтемир-Юрт, Турс зашел в кустарник, снял свою шерстяную дерюгу с заплатами и надел рубаху соседа, которую нес на палке за плечами, чтобы не запачкать до времени. Гарак смотрел на него с восхищением. Спрятав рубаху Турса в орешнике, братья продолжали путь.
Турс по-прежнему шел впереди. Гарак нес его заряженное ружье и курил чубук с глиняной трубкой на конце. Турс был старше брата, но когда они оставались одни, вели себя как равные. Однако на людях Гарак проявлял к Турсу должное уважение и при нем не садился, не ел, не вступал в разговоры. Кончая курить, Гарак последний раз затянулся и выпустил целое облако дыма. Ветром дым занесло на Турса. Он сплюнул и выругался.
- Ты что, лису выкуриваешь, что ли?
- Кончил, — тихо ответил Гарак и, выбив пепел, спрятал горячую трубку за пазуху.
Издали завидев их с плоской крыши заброшенного каменного свинарника, громко залаяла овчарка.
Жилая и боевая башни замка Гойтемира находились во дворе, окруженном высокой стеной. В ней была всего одна дверь. Вокруг стены стояли загоны для скота, для хранения сена и каменные кормушки. Гойтемир сидел у стены. На вид это был мужчина лет пятидесяти пяти. Освещенный утренним солнцем, он, казалось, дремал. Голова его в белой папахе была задрана вверх. Резко выделялась небольшая рыжеватая бородка, мохнатые брови и мясистый, крупный нос. Присмотревшись к братьям, он встал, словно только теперь узнал их, и пошел им навстречу, по-молодому гибкий в спине. Одет он был в холщовый бешмет и черкеску. Поздоровавшись, Гойтемир пригласил братьев в дом и пошел вперед.
- Как хорошо, что вы пришли, - сказал он своим резким, высоким голосом. - Я собирался сегодня поехать к вам. Такое несчастье! И вечно беда объявится там, где ее меньше всего ждут. От всей души сочувствую! Многое отдал бы, чтобы этого не случилось!.. - С этими словами он поднялся по каменной лестнице на второй этаж башни и ввел братьев в комнату для гостей.
- Садитесь! Располагайтесь поудобнее, - пригласил он с кажущимся радушием, и его трудно было заподозрить в неискренности.
Здесь было гораздо светлее, чем у Турса. Вместо очага у одной из стен - широкий камин. Вдоль двух других тянулись нары, которые сходились в углу. На них - войлочные ковры. Такие же ковры с ружьями - на стенах. Окно затянуто не пузырем, а белой бязью, под ним деревянная кровать со стопкой войлоков и горкой подушек. Под потолком на вбитых в стены деревянных колышках висели бутылки, тарелки, чашки. Братья сразу увидели всю эту роскошь и оценили богатство хозяина. Турс сел на низенький стул, Гойтемир тоже. Когда закончились расспросы о здоровье, о семье, Турс приступил к делу. Он откашлялся, строго взглянул на Гарака, с мрачным видом стоявшего у дверей в нахлобученной войлочной шляпе, и начал:
- Меня привела сюда моя беда.
- Я понимаю. Правильно сделал, что пришел. Я очень рад этому, - перебил его Гойтемир
- Может быть, ты и не рад будешь, когда узнаешь, зачем я пришел. Но делать нечего.
- Я понимаю, - снова перебил Гойтемир. - Ты не тот гость, который приходит с дарами. Сегодня ты не тот гость. И это не твоя вина. Говори, Турс, твори, что надо. Мы все сделаем.
Тогда Турс обстоятельно повторил Гойтемиру всю историю их давнишней тяжбы и и конце сказал:
- Тебе, видно, все это известно не хуже, чем мне. У наших предков не было бога Аллаха. Им не грешно было есть чужое. Но мы с тобой одной веры. Я не хочу чужого, но и ты не должен есть хлеб с моей земли, если тебе досталась нечестно, и дожидаться, чтобы я умер с голоду. Греховной тебе будет моя кровь. У тебя от моей земли не прибавится и не убавится. Ты имеешь нее. И дай Бог, чтоб было у тебя больше! А мне, если ты не вернешь землю отцов, ничего не остается, как только умереть. И ты понимаешь: жизнь для меня сегодня ничего не стоит.
Последнюю фразу он произнес дрогнувшим голосом. В глазу его сверкнула решимость, и Гойтемир заметил это.
- Я понял, - сказал он спокойно. — Все понял. Будем говорить по-мужски?
Турс утвердительно кивнул головой.
- Тогда слушай. Того, что ты сказал, достаточно для новой вражды. Но я буду говорим, с тобой так, чтоб в судный день мне не пришлось опускать глаз. Ты сказал, что мы взяли с вас полной мерой, как за убитого, и что это несправедливо. А как ты считаешь: вы вовсе не были повинны в смерти Тешала? Так его звали. Он сам по себе умер?
- Нет. Не сам. Но и не оттого, что мы чем-нибудь повредили его тело.
- Но сколько же ты признаешь вины за собой?
- Не больше половины. Шесть коров. Гойтемир помолчал.
- Турс, вот брат твой, он свидетель моих и твоих слов, хотя я и так знаю тебя как честного человека. Земля твоих предков - у моих сородичей, таких же бедных, как и ты. На ней кормится несколько семей. Отнять ее у них, - значит, разорить их или я должен дать им другую. -
Он вскочил, избоченился, подпершись рукой. - Но я не Гойтемир, если не сдержу слова: давай, веди сюда шесть коров и забери свою землю... Бери! Всю! - закричал он. - Я не хочу твоей гибели. Но будь хозяином слова! А за судьбу своих братьев я буду отвечать!.. Наступило молчание.
- Или ты думаешь, что за жизнь человека и шести коров много?.. Ко всему был готов Турс. Он готов был сражаться за свое право хоть со всем Гойтемировским родом и умереть, если надо. Но такого не ожидал. И он простодушно, по-детски воскликнул:
- Но у меня нет шести коров! Где я их возьму?
- Так неужели, когда ты шел ко мне, ты думал, что я не человек? Не должен же я из-за того, что тебе нужна земля, забыть кровь предка, законы гор, выставить себя на посмешище?! Ведь если я тебе просто так верну землю, полученную за жизнь человека, у меня завтра камня в родовой башне не оставят! Ты же знаешь людей. Скажи, что я неправ.
Турс молчал. Доводы Гойтемира для него, не искушенного в спорах, казались неотразимыми и даже справедливыми.
- Но я думал, что ты должен вернуть мне половину той земли...
- Нет, Турс. Не все должно поворачиваться так, как ты повернешь. Твое слово - шесть коров. Ты пришел заново ворошить покойника. Так держи слово. Шесть коров!
- Видимо, ты прав, - согласился после раздумий Турс. - Я буду помнить наш уговор. И когда у меня будет шесть коров, я вернусь за своей землей...
Он поднялся.
- Сиди, сиди, - закричал на него Гойтемир, - не коснувшись хлеб-соли моей, никуда не уйдете! Эй! - строго сказал он, открыв двери в соседнюю комнату. - Пропали вы там, что ли! Торопитесь!
И тотчас же было подано шу* с дымящейся грудой баранины. Гара-ка позвали есть в другую комнату. За едой Гойтемир сказал: