Geum.ru

Магомет кучинаев

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   34

А в это время Ас-Уят уже начала приходить в себя. И первым, открыв глаза, она увидела Мурата. Увидела и часто-часто заморгала, и когда образ с улыбкой глядящего на нее джигита не исчез, она закрыла глаза и задумалась. Но, как бы ни старалась, никак не могла припомнить кто он. А сердце как будто говорит: «Ты только глянь на него – неужели не узнаешь? Посмотри повнимательнее!» Ас-Уят открыла глаза и, не моргая, некоторое время смотрела на него, потом еле заметно улыбнулась – узнала, видно.

– Как тебя звать? – тихо спросила она.

– Мурат.

– Мурат? – удивилась девушка. Потом, улыбнувшись, спросила. – И чей же ты Мурат?

– Из рода Занкиши, – ответил юноша, подумав, что она спрашивает о том, из какого он рода.

В это время все увидели пять-шесть всадников, несущихся сюда во весь опор. Люди отвлеклись в их сторону, и никто не заметил, как ладонь Ас-Уят коснулась руки Мурата, как бы говоря: «И моя мечта!»...

Подскакавшие оказались Темирканом и его негерами. Темиркан соскочил с коня и тревожно спросил:

– Что случилось?

– Ничего страшного. А как там у вас дела? – спросил Мурат, шагнув ему навстречу.

– Трое джигитов убиты, ранены еще десять человек, – сказал Темиркан. – С девушками, с келин ничего не случилось? А кто это лежит?

Сделав два-три шага к дубу, под которым лежала Ас-Уят, Темиркан узнал ее, и, испугавшись, что с ней случилось несчастье, быстро подбежал к ней и опустился на корточки, мигом оглядел ее. Не заметив на ней ни раны, ни крови и увидев, что и девушка сама смущенно улыбается, несколько успокоился, но тревога все еще не проходила.

– Что случилось? – спросил он, нежно погладив ее голову.

– Не тревожься, ничего не случилось, – ответила Ас-Уят, пытаясь встать.

– Полежи, пока сердце не наберет силу! – не разрешил ей встать Мурат.

Потом, обернувшись к Темиркану, пояснил:

– Она потеряла сознание. Только что начала приходить в себя. А так – ничего страшного не случилось.

А когда услышал полностью рассказ о злоключениях девушек с невестиной повозки, Темиркан и его негеры были восхищены и удивлены бесстрашием Ас-Уят. Девушки, дополняя друг дружку, воздали хвалу и мужеству Мурата с Бийнегером.

– Конечно, Занбериез-бий не оставит вас без подарков за то, что вы избавили его дочь и невестку от позорной неволи в руках разбойников, – сказал Темиркан. – А от меня примите вот это, – и с тем он вручил Мурату уздечку своего коня, а Бийнегеру дал кинжал со своего пояса.

Заметив, что джигиты стоят в нерешительности и смущены, сказал:

– Берите, берите! Ваше мужество достойно и лучших подарков, – и чтобы окончательно убедить юношей в этом, он сжал руку Мурата, держащую уздечку, как бы этим жестом закрепляя сказанное, а кинжал сам прицепил к поясу Бийнегера.

– Иди и скажи – пусть все едут сюда, мы подождем вас здесь, – поручил Темиркан одному из своих негеров.

– Хорошо, – ответил тот, немного замешкался, но потом все-таки спросил:

– Двое раненых качаков попали в наши руки, – что с ними делать?

– Разве не знаешь, Оразат, что положено с ними делать? Качаки и люди, которые участвуют в воровских жортууулах внутри Алан-Ас-Уи убиваются на месте. Такова воля Великого хана – Темир-Зан-хана. Не знаешь об этом?

– Знать то знаю, но...

– Никаких но. Не исполняйте веление Великого хана – я не могу так сказать, Оразай. Что на меня смотришь?

– Тебе-то легко повелеть! Но не в пылу схватки, а сейчас подойти и поднять меч на раненого человека, который смотрит прямо тебе в глаза, – это нелегкое дело, Темиркан.

– Алан, удивительный ты человек, как я погляжу! Как может быть у воина-мужчины такое сердце? Если б ты попал в их руки – я б посмотрел тогда, какую бы песенку ты запел! Ты бы тогда поклялся содрать с них живыми кожу, лишь бы сумел вырваться из их лап. Разве можно их жалеть – бешеных волков?! Идите, Оразай, идите! – повелел Темиркан.

– Позволь мне пойти с Оразаем, – сказал Мурат.

– Вот таким и должен быть джигит! – сказал Темиркан в ухо Оразаю. Потом, обернувшись к Мурату, добавил: – Иди, а то Оразай, я смотрю...

Оразай с Муратом отправились туда, где и была основная часть каравана. Здесь уже были готовы, чтобы тронуться в путь – девушки с повозок были пересажены на коней, а на повозки уложили мертвых и раненых.

– А где эти подлые качаки? Живы они еще? – спросил Оразай у одного из джигитов.

– Живы. Куда им деться-то? Вон под тем деревом сидят, – показал рукой в лес джигит. – А что с ними будем делать, Оразай?

– Не бойся, сделаем что и надо, – ответил Оразай. Потом, обращаясь ко всем, громко сказал: – Хватит стоять, давайте трогайтесь!

Когда все ушли, и Оразай с Муратом остались одни, Оразай, не глядя на Мурата, коротко бросил:

– Пойдем! – и направился в лес.

Раненые качаки полулежали под деревом. А чуть далее, в глубине леса, были уложены шестеро убитых их товарища.

Увидев приближающихся к ним двух джигитов, качаки обеспокоенно задвигались, – они тоже, видно, знали о решении Великого хана по поводу судьбы таких, как они. Старший из них был мужчина лет сорока, с большой черной бородой. Не отрывая взгляда от Оразая и Мурата, он пытался, упираясь обеими руками о землю, хотя бы сесть поудобнее, но это у него не получилось, и он, охнув, опять прислонился к стволу дерева. А взгляд его, прикованный к приближающимся воинам, как бы говорил им, остающимся жить: «Извините, аланы, но жизнь, оказывается – сладкая штучка, и расставаться с ней не очень-то охота!»

Второй был светловолос, сухощав, довольно молод – двадцати пяти. На нем, видно, были две раны – и грудь, и голова его были в крови. Но он все-таки был живее своего товарища, наверное, раны были не очень тяжелые – он сидел вполне нормально, просто прислонившись к дереву. Но и он все время, словно завороженный, пристально глядел на Оразая и Мурата. «Да знаю я, с какой целью вы идете, и что вы вернетесь я знал, так что яготов – и не боюсь вас!» – говорил его спокойный печальный взгляд. Когда до качаков оставалось три-четыре шага, побледневший Оразай потянулся к мечу. А те, вытянув руки к небу, – вымаливали, видно, прощение у Великого Танг-Эри и Святой Сат-Анай – что-то лихорадочно шептали.

– Погоди, Оразай! – Мурат остановил Оразая, положив руку на его руку, уже схватившуюся за рукоять меча.

Оразай остановился, а Мурат подошел к качакам, сел перед ними на корточки и, словно ища знакомого, пристально посмотрел на них.

– Ты почему ушел со своего журта? – спросил он у чернобородого.

– Это долгая история, а у тебя мало времени, джигит – лучше сделай свое дело и иди! – ответил качак.

– Хорошо. А ты, приятель, по какой такой причине так рано ушел от людей? – спросил Мурат у молодого.

– Я убил человека, – спокойно сказал качак, да так спокойно, словно он не человека убивал, а мышонка.

– Почему? Кто он был?

– Был моим приятелем из соседнего журта.

– Ого! А как же тебя угораздило убить приятеля?

– Он не то сказал, касаясь чести моей сестры, мы подрались, и так получилось.

– Да-а-а! – протянул Мурат задумчиво. – Значит, не хочешь говорить? – обратился он к старшему.

– Говорю же – это длинная история, – повторил качак.

– А ты коротко расскажи!

– Тебе-то зачем это знать?

– А это уж не твое дело!

Молодой ухмыльнулся и сказал:

– Стесняется рассказывать – уж очень он любил играть с молодыми невестками, поэтому его и прогнали из рода, посчитав обуром-оборотнем.

Мурат невольно улыбнулся.

– И правильно сделали – какой же род будет терпеть такого человека, который даже не знает, что это такое – человеческая честь и совесть, топчет обычаи своего народа, не уважает своих братьев по роду, – сказал Мурат. Потом, встал, повернулся к Оразаю и сказал: – Ты, Оразай, иди – я догоню тебя, – и вынул меч из ножен.

Оразай пристально посмотрел на Мурата.

– Хорошо! – согласился он, убирая руку с рукояти меча. – Он, конечно, был доволен, что это нелгкое дело молодой джигит взял на себя.

Мурат некоторое время молча стоял, пока Оразай садился на коня и неспеша отъезжал. Потом обратился к качакам:

– Если я не убью вас, оставлю здесь, ваши вернутся за вами? – спросил он.

– Вернутся! Как только вы уедете! Мы никогда не оставляем тела своих убитых товарищей незахороненными – обязательно вернутся, не убивай нас! – горячо заговорил чернобородый.

– Хорошо. Быть может, Небесные Святые смилостивятся, и вы останетесь в живых. Тогда подумайте – может стоит вернуться к людям. Уехав куда-нибудь далеко к примеру, и, конечно, отказавшись от глупых, нехороших поступков.

Так сказав, Мурат повернулся и пошел к своему коню, ни разу не оглянувшись назад.

– Убил? – спросил Оразай, когда тот догнал его.

– Они уже и сами умирают. Зачем мне об них еще свой меч пачкать? Если даже и не умрут до вечера, ночью их загрызут волки, – ответил Мурат. – Только Темиркану ничего не говори, хорошо?

– Конечно, да и навряд ли он будет теперь о них спрашивать! – ответил Оразай, как-то просветлев лицом. – А я удивился даже – думал, молод, а такой жестокий...


IV


Начало лета. Ясный день. Время приближается к полудню. В небесной сини без устали поют жаворонки. Часто из-под самых копыт лошадей тех, кто едет чуть в стороне от дороги по степной траве, пугая животных и смеша лошадей, неожиданно и шумно выпархивают перепелки. Легкий, как жеребенок, ветерок со стороны Каф-Ас-Ум гоняет ковыльные волны, и тогда степь становится похожей на море.

И караван, идущий по степи и растянувшийся на два-три крика, кажется огромным кораблем, плывущим в этом море. Караван возглавляет группа всадников, человек двадцать. Все они нарядно одетые молодые джигиты. Среди них выделяется юноша на коне огненной масти с белыми копытами и со свездочкой на лбу – сразу видно, что джигиты его особо уважают, и каждый из них стремится быть рядом с ним. Белолобый конь юноши, как бы зная это, старается предоставить всем джигитам такую возможность – он, недовольный тем, что приходится так позорно медленно плестись, постоянно грезит удила и то рвется вперед, то шарахается в сторону, хотя хозяин и старается особой воли ему не давать. Лишь потом, когда и ему самому надоедает эта черепашья езда, юноша отпускает узду, и конь стрелой летит вперед. Тогда с радостными возгласами вслед за ним бросаются и остальные джигиты.

А более старшие джигиты, что едут чуть позади молодых, любуются на юношей, и некоторой гордостью осознают себя взрослыми, солидными мужчинами, которым вроде бы уже неприлично вот так беззаботно веселиться и скакать. Хотя здесь, рядом с молодежью, они и считаются старшими, но на самом-то деле и они еще молоды – самому старшему из них, Кара-Батыру, и то сорока нет.

За группой мужчин на расстоянии полета стрелы идет большая, крытая белоснежными кийизами повозка, в которую впряжены четыре сильных белых жеребца.

Два джигита сидят на передке повозки и правят ею, они тоже с головы до ног одеты в белые одежды. Кафтаны их из белого чепкена уложены тут же на передок повозки – видно сняли, когда солнце пригрело. И сама повозка, и кони, и вожжи украшены разноцветными кусками шелковых тканей, лентами, куклами. Из повозки постоянно слышатся смех и звонкие девичьи голоса.

За этой повозкой тянутся еще девять-десять других повозок поменьше, в которые впряжены по две лошади. А позади каравана, отстав на полет стрелы, едут ханские джигиты – их триста. Большинство из них, разделившись на группы по десять-двадцать человек, бредут по обе стороны от дороги по степи, иногда останавливаясь и беседуя, давая коням малость спокойно попастись. А чуть подальше по степи по одну сторону от каравана пастухи гонят отару овец, а по другую сторону – табун лошадей. Видно, вот эта отара овец и является причиной того, что караван двигается так медленно, иначе зачем нужно было уж до такой степени сдерживать коней – можно было бы и побыстрее двигаться.

Солнце уже стало пригревать всерьез. Небо, как в середине лета – в жару, поблекло, покрылось белесой дымкой, утомленные солнцем люди заметно увяли – даже джигиты и то умерили свою прыть. Лишь только из белой повозки по-прежнему слышатся задорный смех и по-утреннему свежие девичьи голоса.

Сегодня уже пятый день, как караван в пути. Если б не отара овец, караван, наверное, уже давно был бы на своей земле – в Алан-Ас-Уе, может быть, даже уже и Айдабол-тайфу проехали бы. Да только с этими баранами далеко не уйдешь. Хорошо, если хотя бы сегодны доберутся до Чек-сая – пограничной реки между сарыбатырами и аланами. А там уже и до Танг-сая, реки Утренней Зари, величественной и красивой, самой большой реки на земле Алан-Ас-Уи, рукой подать – за три-четыре дня можно добраться. Тогда можно было бы и побыстрее двигаться, оставив отару пастухам. Но здесь, на земле сарыбатыров и поблизости к ним нельзя было этого делать – как бы там ни было, а доверять им, все-таки, рискованно.

Это, конечно, так – аланы и сарыбатыры две ветви одного и того же народа – асского народа, но сарыбатыры уже как другой народ – настолько изменились у них и язык, и обычаи, и привычки. К тому же их так много, как муравьев, что нет от них никакого спасу – из года в год все лезут на земли Алан-Ас-Уи. Раньше на эти земли нога сарыбатыров и не ступала, а попробуй сечас об этом хоть намекнуть, сказать, что все эти земли наши – обомлеют! Да и что там эти земли, они уже зарятся на все аланские степи в стороне восхода солнца от Танг-сая. Весь этот берег Танг-сая наш, а вы убирайтесь на ту сторону, там ваши земли – уже так в открытую говорят они аланам, живущим на этом, в стороне восхода солнца, берегу. А куда уходить-то из этих земель, где всегда жили твои предки и где находятся их могилы? Отары овец, стада коров, табуны лошадей можно угнать, увезти с собой, но ведь могилы-то предков не унесешь с собой куда-то. А как можно жить без могил предков, словно ты качак какой, без роду и племени! Начни сопротивляться, воевать – одна беда, не будешь сопротивляться, не поднимешь меча – другая беда. Так что, аланские земли по эту сторону от Танг-сая давно уже стали беспокойными от постоянных набегов сарыбатыров.

Правда, уже третий год как набеги сарыбатыров поутихли, стали редкими. Это случилось после встречи Великого хана Алан-Ас-Уи Темир-Зан-хана с Боз-Батыр-ханом – ханом Айдахар-тайфы сарыбатыров, удалые джигиты которой никогда не давали покоя аланом. Тогда они и договорились так – корни, мол, у нас одни, а потому не к лицу ссорится и враждовать друг с другом. Но все-таки бывают случаи, когда айдахарцам совсем уж невтерпеж сидеть сложа руки, и они тогда, как и в былые времена, отправляются на прогулку по аланским степям, да по тем местам, откуда можно будет попутно угнать табун-другой хороших лошадей. Но от прежних своих привычек – грабить и сжигать журты, убивать людей без разбору, ничего и никого не жалеть – вроде бы стали отвыкать. Свой договор о мире и дружбе Темир-Зан-хан и Боз-Батыр-хан решили тогда подкрепить и родственными узами, и это тоже способствовало замирению.

И вот сегодня дочь Боз-Батыр-хана Толган-Ай1, став невесткой Темир-Зан-хана, едет в Алан-Ас-Ую в повозке, бойко шутя и смеясь со своими подружками. Все в силах Великого Танг-Эри – вполне возможно, что теперь, как в старину, между двумя народами воцарится мир и согласие.

– Добраться бы до какой-нибудь речушки, и привал бы сделали – печет как в середине лета, клянусь, – сказал Кара-Батыр, старший негеров жениха и, само собой, всего каравана. Кара-Батыр один из уважаемых людей рода Абай, является сыном младшего брата Огурлу-хана.

– До урочища Сары-Кол2 осталось недалеко, надо дойти до него, – сказал Джанибек, старший сын Алтынбай-хана, хана Айдабол-тайфы, – там и вода есть, и лес вокруг, можно в тени отдохнуть.

Джанибек и душой, и телом похож на отца – хорошо сложен, смугл, подвижен и открыт сердцем. И не обделен ничем, чтобы ходить на дальние героические жертууулы:-тело-змея, руки-железо, сердце-огонь.

И вправду, вскорости караван дошел до Сары-Кола. Лес, начинался на этой стороне оврага перелесками, на той стороне разросся в настоящую дубраву, что стоит сплошной стеной. Отсюда если ехать напрямую через лес вверх наискосок, отклоняясь малость в сторону захода солнца, через пять-шесть дней можно доехать до будинских земель. Будины – красивые люди; золото – волосья, синеглазые, высокие. И язык их похож на их самих – красивый, мягкий и шелковистый, словно степь ковыльная. А как запоют – подумаешь, что это птички певчие, а не люди. И желье и еда у них – все от леса. Складывая вплотную друг на друга, бревна, как пальцы ладони, строят себе тамы. Вместо воды пьют березовый сок. И еду им лес да река лесные дают – это рыба, кабаны, зубры, маралы лесные, травы разные. И мед. Мед у них как бы вместо айрана – и с хлебом, и просто так едят. Говорят, что они даже воду не пьют, не добавляя меда. А удивительнее всего то, что они их бузу тоже, говорят, делают из меда, только кто поверит в такие россказни. И откуда они могут взять столько меда-что, все их земли заставлены ульями что-ли?..

Караван сделал привал на большой лесной поляне, чтоб тени хватило и людям и животным. Отдохнув, караван вновь тронулся в путь. На этот раз дорога шла по берегу оврага вниз. Так и надо идти и идти, пока не встретится река. Это и есть Чек-сай – пограничная река, за которой начинается Алан-Ас-Уя. Все земли до Чек-сая, и эти места тоже, принадлежат сарыбатырам. Все время двигаясь с хорошей скоростью, караван к вечеру все-таки дошел до Чек-сая. Решили перебраться на свою сторону и там переночевать.

Джигиты сноровисто взялись за дело – до наступления темноты надо было зарезать нужное количество животных, почистить их внутренности, чтобы приготовить из них жерме, сохта и жалбаууры – деликатесы асского стола. Одни резали баранов и разделывали их, другие чистили и мыли внутренности, третьи разводили костры и устраивали на них казаны. На всякий случай вокруг стоянки каравана стали верховые караульные. А большая часть молодежи, не занятая приготовлением ужина, уже подобрала хорошую ровную поляну возле повозки невесты и начала той. Незаметно стало и темнеть. В чистом вечернем воздухе до позднего вечера слышались смех и громкие веселые голоса джигитов и девушек...

На рассвете, не дожидаясь понуканий старших, зашевелились все. Зашевелишься, да еще как: ночью-то в открытой степи все равно холодно, и к тому времени, когда начнет вставать Небесный Отец, тоже, хочешь-не хочешь, встанешь – что толку-то лежать да и дрожать от холода? Лучше уж встать, разжечь костер да согреться.

Люди позавтракали на скорую руку остатками вчерашнего пиршества, согрелись горячим бульоном, и караван вновь тронулся в путь. К полудню он прошел хорошее расстояние. И теперь старшие приглядывались к местности, стараясь выбрать подходящее место для привала.

И тут неожиданно, откуда ни возьмись, на пригорке с левой стороны появился всадник. Но, увидев караван, сразу же исчез. Еще никто и слова сказать не успел, а несколько ханских джигитов уже помчались за ним. Караван остановился.

– Мне это не нравится – может, приготовимся? – спросил Алан-Зигит, предводитель ханских джигитов. Он тоже из рода Абай, племянник Кара-Батыра, сын старшего брата.

– Хорошо! Мне тоже не понравилось, что этот всадник исчез. Кто же он, интересно?

– Этого мы не узнаем, пока не вернутся наши джигиты. Лучше подготовиться – а вдруг, гонясь за нашими джигитами, на нас нагрянет целая шайка качаков или сарыбатыровские разбойники-жортууулцы?

– Хорошо. Расопрядись своими джигитами! А я расставлю повозки.

– Хо! – по-воински коротко ответил Алан-Зигит и поскакал к концу каравана, где находилась основная часть ханских джигитов.

– Подготовиться! – велел Кара-Батыр громко джигитам, которые ждали повелений старших.

Этого одного-единственного слова было достаточно для джигитов, выросших в этом жестоком мире войн и набегов – дальше они уже сами знали, что им делать. Зато казалось, за это время не успела бы упасть на землю и стрела, выпущенная из лука, а караван уже был готов к встрече с врагом. Повозка невесты была поставлена в середину, остальные повозки, очерчивая знак Танг-Эри1, были расставлены вокруг нее на расстоянии полета копья. Все мужчины взяли в руки оружие. А ханские джигиты выстроились чуть в стороне, готовые в любой миг броситься в схватку.

– Мне хотелось сказать тебе несколько слов, – сказал Алан-Зигит Кара-Батыру, увлекая его в сторонку. Отъехали на несколько шагов вперед.

– Может, пусть Огурлу, его негеры и караван с келин продолжают путь – кто знает, что здесь случится?

– Я тоже подумал было об этом, но навряд ли Огурлу послушается нас!

– Разве не ты здесь старший?

– Я-то старший, но он сын Великого хана. А если он скажет – мне, мол, не к лицу бросать своих людей в опасности, а самому, спасая собственную жизнь, бежать, – что тогда ему ответишь?

– Это, конечно, так, но все-таки следовало бы попробовать сказать. Надо сказать – ты, мол, мужчина, и речь вовсе не о тебе, а о келин, а ее судьба отныне доверена тебе.

– Клянусь Танг-Эри, Огурлу совсем не тот джигит, которого мы сможем так легко обмануть. Навряд ли мы сможем его уговорить. Я не смогу ему такое предложить. Если хочешь, попробуй ты сам заикнуться. И к тому же, мы все еще находимся в беспокойной зоне, где привольно себя чувствуют и качакские шайки, и сарыбатыровские жортууулцы. Вот если б мы были уже на той стороне Танг-сая – совсем другое дело. И отпустить их одних здесь – тоже слишком рискованно, уж лучше, быть может, пусть останутся с нами.

– И то правда. Но все-таки здесь, возможно, придется сразиться...

В это время на вершине холма показались всадники. Они, видно, спешили. И оба батыра, больше не говоря ни слова, стали дожидаться. Среди ханских джигитов находился еще один, и никто не сомневался в том, что он и есть тот самый всадник, который только что так внезапно появился было на виду у каравана. Доехав, джигиты коротко доложили о сути дела.