Geum.ru

Предисловие ко второму изданию

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   43

Определение места возникновения произведения

Вопрос о месте возникновения памятника тесно связан с рядом других: был ли его составитель местным жителем, отразились ли в его памятнике местные тенденции, местная идеологическая борьба, в какой мере памятник является по своему содержанию действительно «местным» и в какой — общерусским. Часто местные памятники пишутся пришельцами (например, в Новгороде жития новгородских святых писал серб Пахомий Логофет), компилятор-летописец использует летописи чужого княжества и оставляет в них сведения сугубо местного характера. Автор «Казанской истории» не обязательно писал в Казани; его произведение составлено, по-видимому, в Москве. В Москве же могло быть составлено житие какого-либо вовсе немосковского святого. Житие Зосимы и Савватия Соловецких составлялось то в Соловках, то в Новгороде, то в Ферапонтовой монастыре556. Житие новгородского святого Михаила Клопского составлялось в Новгороде, но москвичом — Василием Тучковым и отличалось московскими идейными тенденциями. Все это указывает на то, что вопрос о происхождении памятника из той или иной местности далеко не прост. По существу перед нами целая группа вопросов по истории текста произведения. Ограничимся только одним вопросом: каковы самые общие приметы возникновения произведения в данной местности? Наиболее часто встречающаяся примета, но вовсе не самая достоверная — это особое внимание в памятнике к своей местности, своему городу, княжеству, области. О местном происхождении известия могут свидетельствовать детальные описания, мелкие географические и топографические особенности, точные даты. Ср., например, в Новгородской первой летописи по Синодальному списку под 1228 г.: «Той же осени бысть вода велика в Вълхове: пойма около озера сена и по Волхову. Тогда помьрзъшю озеру и стоявшю 3 дни, и въздре уг ветр, изламав, вънесе все в Вълхово, и въздре 9 городьнь великаго моста, и принесе к Питбе под святый Николу 8 городьнь в ноць, а 9-ю рознесе, месяця декабря в 8 день, на святого Патапия»557. Конечно, новгородский автор чаще всего и детальнее всего пишет о новгородских событиях, о Новгороде или той или иной новгородской местности, но это признак вовсе не обязательный: путешественники очень внимательно относятся к местности, по которой они путешествуют, и это не значит, что памятник создан именно там, во время путешествия. Московские летописи XV и XVI вв. включают в свой состав много чисто местных новгородских известий, но это объясняется только тем, что московские летописные своды включали в свой состав обширные новгородские летописи.

Гораздо достовернее не количественный признак, а качественный. Важно не то, сколько раз и с какой деятельностью пишет автор о своей местности, а то, как о ней пишет, как он ее называет.

Описывая голод в Новгороде под 1230 г., летописец замечает: «Се же горе бысть не в нашей земли в одиной, нъ по всей области Русстей, кроме Кыева одиного»558. Конечно, если летописец (вернее — автор данной летописной статьи) пишет о Новгородской земле «наша», о новгородцах «наши», а о новгородском князе «наш», — он новгородец. Если он пишет о Торговой стороне «он пол», а о жителях Торговой стороны — «ониполовци»559, он житель Софийской стороны. Если он с удовлетворением пишет о тверском князе и с неудовольствием о его противниках, — он скорее всего сторонник тверского князя.

Но если летописец бранит московского великого князя — это еще не значит, что он не москвич; он просто его противник. Брань же и неприязненные замечания по адресу всех жителей той или иной местности исключают ее происхождение из данной местности. Так, в Симеоновской летописи под 6678 (1170) г., к известию о том, что новгородцы выгнали князя Романа, добавлено: «таков бо бе обычяй блядиным детем», а по поводу рязанцев под 6879 (1171) г. добавлено: «палаумные смерди». Если автор прославляет какого-либо местного святого, это значит, что он его приверженец, но чтобы решить — был ли он жителем той же местности, что и святой, — надо выяснить: могли ли быть почитатели данного святого в момент составления его жития в других местностях. Даниил Паломник выдает свое черниговское происхождение тем, что сравнивает реку Иордан с черниговской речкой Сновью560. Местное происхождение писателя или переписчика рукописи может выдать также ошибка, при которой он принял незнакомое ему географическое название за знакомое ему, местное. Ср., например, в некоторых новгородских летописях XVII в. в рассказе о смерти Игоря: «И убиша его (Игоря. — Д. Л.) вне града Коростеня близь Старыя Русы». Последние слова выдают северное происхождение переписчика.

Определяя то или иное местное происхождение какого-либо литературного произведения или летописного свода, необходимо стремиться установить, с какими местными явлениями и кругами был связан памятник. Когда-то считалось, что политические устремления памятника совпадают с его местными устремлениями. Теперь мы знаем, что в любой местности были различные общественные группы, имевшие различные тенденции. В Новгороде, в Твери, в Ростове были группы населения, противившиеся Москве и тянувшие к Москве, занимавшие различные позиции в целом ряде конкретных вопросов современной им жизни. Уже А. А. Шахматов различал княжеские летописные центры от церковных, но и этого, конечно, недостаточно.

Определение местного характера того или иного памятника и определение политических его тенденций взаимно поддерживают друг друга, что и позволяет нам гораздо конкретнее представить себе и происхождение памятника, и его идейное содержание.

Приведу пример с определением ростовского происхождения Типографской летописи. Определено оно было в свое время А. А. Шахматовым561. Я. С. Лурье следующим образом конкретизирует это ростовское происхождение Типографской летописи562: «Как известно, Типографская летопись, действительно, содержит целый ряд известий, относящихся к Ростову и восходящих, по-видимому, к ростовскому летописанию (в официальной московской летописи их нет). Это — известия о различных бедствиях в Ростове, о важнейших событиях в жизни архиепископской кафедры и т. д.563 Особенно интересны в этом отношении явно местный рассказ о том, как “выло” и “стучало” замерзающее Ростовское озеро, известия о продаже ростовскими князьями в 1474 г. половины своей вотчины, о конфликте между архиепископом ростовским Вассианом и митрополитом (московским. — Д. Л.) Геронтием из-за Кирилло-Белозерского монастыря. Сопоставление этого известия с аналогичным известием Софийской II летописи... еще ярче подчеркивает горячее сочувствие летописца ростовскому архиепископу и его ненависть к “высокоумным и суетным черньцам Кириллова монастыря” и к их покровителю — митрополиту564. Ростовский характер приведенных выше известий делает, на наш взгляд, — пишет Я. С. Лурье, — достаточно вероятным и предположение А. А. Шахматова о ростовском происхождении рассказа о “стоянии на Угре” в 1480 г., содержащегося в Типографской летописи и попавшего (с теми или иными изменениями) почти во все русские летописи конца XV-XVI века. В Типографской летописи рассказ об Угре имеет наиболее развернутый характер: он направлен против “сребролюбцев богатых и брюхатых” — тех представителей боярства, которые побуждали Ивана III к компромиссу с ханом (в частности, против Софии Палеолог, бежавшей во время нашествия хана), и завершающая его концовка содержит пламенный призыв к “храбрым мужественным сыновем Русстим” не следовать примеру “кровопивцев христьянских” и защищать “свое отечество Рускую землю”. Политические тенденции, обнаруживавшиеся в рассказе Типографской летописи о событиях 1480 г., вполне совпадают с политической позицией ростовского архиепископа во время этих событий. Ростовский архиепископ Вассиан Рыло сыграл, как известно, важную роль в организации обороны Русского государства от последнего нападения Золотой Орды. В полном соответствии с его “Посланием на Угру” Ивану III, рассказ Типографской летописи резко осуждает поведение братьев великого князя, смело критикуя самого великого князя за его колебания. Во время “стояния на Угре” Вассиан был в Москве565. Любопытно в связи с этим, что и рассказ об Угре Типографской летописи написан с точки зрения человека, находящегося в Москве: говоря о событиях на Угре, автор трижды возвращается к тому, что происходило в это время “в граде же Москве”. Наконец, весьма характерно прямое совпадение между заключительной частью рассказа об Угре и посланием Вассиана566: если в заключительной части рассказа осмеиваются греческие и другие восточноевропейские государи, которые убежали от турок “с именми многыми и с женами и з детьми в чюжие страны , то в послании Вассиан предостерегает Ивана III от той же участи: “'Не обратися вспять, не речи в сердце своем: “Жену имею и дети и богатество многое, аще и землю мою возмут; то инде вселюся!”, но без сомнения вскочи на подвиг”»567.

Из приведенного рассуждения видно, что вопрос о местном происхождении того или иного памятника связывается с целым рядом других: с вопросом о политических идеях памятника, с вопросом о близости его к другим произведениям той же местной литературы, с вопросом о близости автора к тому или иному политическому деятелю и т.д. Чем больше «обрастает» вопрос такого рода связями, тем конкретнее и доказательнее он может быть решен. Даже то, что с первого взгляда может показаться противоречащим местному происхождению памятника, в конкретном рассмотрении может обернуться в пользу данного решения вопроса. Так, выше мы видели, что рассказ Типографской летописи о событиях 1480 г. написан с точки зрения человека, находящегося в Москве, но это конкретно объясняется тем обстоятельством, что ростовский архиепископ Вассиан, к которому был явно близок летописец, именно в это время находился в Москве со своими приближенными.

И в вопросе о местном происхождении того или иного памятника ясно выступает основное текстологическое правило: не ограничиваться внешними признаками, а видеть за историей текста историю людей, имевших к этому тексту отношение. Умение видеть этих людей, представлять себе всегда и во всем историю исследуемого текста по возможности конкретно и детально — основное качество, необходимое текстологу, поскольку он не может не быть историком.

Возвращаясь к приведенному анализу местного, ростовского происхождения Типографской летописи, следует отметить, что наиболее важное с методологической точки зрения наблюдение, которое было сделано, — это связь политической направленности Типографской летописи с ее местными особенностями. То и другое отделять невозможно, но в такой же мере невозможно примитивно объединять то и другое. Допустим, невозможно представить себе дело таким образом, что то или иное местное, немосковское, происхождение памятника отразится в нем антимосковской и антивеликокняжеской тенденцией. А именно так поступают в некоторых случаях исследователи. Так, например, А. А. Шахматов определил ростовское происхождение Ермолинской летописи на основании имеющейся в ней резкой критики московских князей и наличествующего в ней под 1396 г. перечня ростовских владык.

Однако Я. С. Лурье в той же, уже цитировавшейся нами статье справедливо возражает против того и другого аргумента А. А. Шахматова. Я. С. Лурье указывает, что поместить список ростовских владык в своей летописи и дополнить его мог не только ростовский летописец — ростовские архиепископы, наряду с новгородскими, были важнейшими иерархами русской церкви. Вместе с тем явно иронический и антивеликокняжеский рассказ Ермолинской летописи об обретении мощей ярославских чудотворцев568 вряд ли мог быть сделан в окружении ростовского архиепископа. Я.С.Лурье отмечает, что критика московского великого князя шла в Ермолинской летописи (и близких к ней Погодинской № 1409 и некоторых других) главным образом по военной линии и могла исходить из оппозиционно настроенных кругов в самой Москве. В связи с этим приобретает особенное значение одно наблюдение Я. С. Лурье: автор Ермолинской летописи (вернее ее протографа) высказывает особую привязанность к московскому воеводе Федору Басенку. Приведу это наблюдение Я. С. Лурье полностью: отметив критику в Ермолинской летописи военных действий московских воевод второй половины XV в., Я. С. Лурье пишет: «Заметим прежде всего, что далеко не все военные действия этого периода рисуются в интересующем нас летописном тексте в мрачном свете. Наряду с бездарными и подкупными воеводами эта летопись упоминает и такого воеводу, действия которого неизменно и постоянно увенчиваются успехом. Это — Федор Васильевич Басенок, сражавшийся с татарами еще до свержения Василия Темного в 1445 году и обнаруживший непреклонную верность Василию во время захвата власти Шемякой. В 1445 году Басенок бежал в Литву и оттуда развернул успешную партизанскую войну против Шемяки. После победы Василия Басенок продолжал играть видную роль в военных действиях против татар и Новгорода. Близость летописца к Федору Басенку обнаруживается в ряде известий. “Тогда же мужьствова Феодор Васильевичь Басенок” — так сообщает о его борьбе с татарами в 6951 (1443) году Ермолинская летопись569. Рассказывая под 6963 (1455) годом о сражениях с татарами “Сиди-Ахметовы орды”, Ермолинская, Погодинская № 1409, Софийская I в списке Царского и Новгородская Хронографическая летописи подчеркивают, что “Иван Васильевичь Ощера с коломничи не поспе на них ударити, и пришел сы иные страны Феодор Васильевичь Басенок с великого князя двором, татар бил и полон отнял”570. Под 6964 (1456) годом в тех же летописях повествуется о победе Басенка над новгородцами; Ермолинская летопись сохранила в данном случае и необычайный эпитет Басенка — “Феодор Васильевичь Басенк, удалый воевода”571. Не менее характерен и рассказ о покушении новгородцев на Басенка в 6968 (1460) году: “Феодор Васильевичь Басенок пил у посадника и поеха ночи на Городище, и удариши на него шилники и убиша у него слугу, именем Илейку Усатого Рязанца, а сам едва утече на Городище и с товарищи. Новгородци же, слышавше толку, и возмятошася, и приидоша всем Новым городом на великого князя к Городищу: чаяли, что князя великого сын пришел ратью на них, и едва утолокшася, мало упасе Бог от кровопролития”572. Детальный характер этого известия, ряд подробностей — все это заставляет предполагать близость его автора к главному герою происшествия, Федору Басенку. Предположение о близости интересующего нас летописного текста к Федору Басенку подтверждается не только обилием содержащихся в нем известий о военных столкновениях, явным сочувствием летописи Басенку и враждебностью к ряду других воевод. Оппозиционные тенденции этого летописного текста также соответствуют данным биографии Басенка: вскоре после восшествия на престол Ивана III “удалый воевода” подвергся опале, ослеплению и ссылке в Кириллов монастырь»573.

Наконец, о происхождении памятника из той или иной местности свидетельствует сама рукописная традиция. Если памятник длительное время переписывается в псковских рукописях, — это может служить одним из доводов в пользу псковского же происхождения памятника, хотя мы хорошо знаем случаи (и даже массовые явления), когда та или иная местная традиция (псковская, новгородская, тверская и т. д.) сохраняла памятники Киевской Руси, произведения, созданные в Болгарии, и пр.

Косвенным признаком принадлежности памятника той или иной местности может служить вхождение этого памятника в сборник местных произведений: новгородских, муромских, рязанских, псковских. Однако безусловно этому признаку доверять нельзя. Так, в составе псковских произведений часто переписывалось «Хождение в Царьград Стефана Новгородца»574, а в составе рязанских — «Повесть об убиении Батыя» Пахомия Серба575.

История текста произведения непременно должна приниматься во внимание при решении вопроса о месте происхождения памятника.

Только в связи с историей текста, историей его списков должен приниматься во внимание и важнейший признак местного происхождения памятника — лингвистический.

Но, анализируя язык, выявляя диалектизмы (фонетические, морфологические и лексические), мы все время должны стремиться те из них, которые могли проникнуть в язык памятника от его переписчиков и редакторов, отделить от тех, которые присущи памятнику как таковому. Работа эта очень сложна и, по существу, требует специальных знаний. В данном случае текстолог всегда должен обращаться за помощью к опытному лингвисту, специалисту-диалектологу и историку языка.


Атрибуция

Вопрос об авторстве того или иного произведения в древнерусской литературе гораздо сложнее, чем в литературе Нового времени. Здесь много неясного в самой своей основе: кого называть автором в древнерусской литературе и что называть его произведением, как отграничить одного автора от другого, автора от компилятора, компилятора от переписчика, различные произведения друг от друга, в какой мере показания идейного содержания и стиля могут считаться достоверными доказательствами принадлежности произведения тому или иному автору и т. д.

Прежде всего — что называть произведением в древней русской литературе, как отграничить одно произведение от другого и, следовательно, как разграничить работу авторов?

В решении этой проблемы есть специальные трудности. Многие из произведений древнерусской литературы представляют собой коллективные, многослойные произведения, компиляции или литературные обработки предшествующих произведений. В составлении некоторых памятников древней русской литературы принимало участие много авторов, работавших разновременно, дополнявших и переделывавших работу своих предшественников.

Известно, что летописи представляют собой своды предшествующего летописного материала. Работа различных летописцев соединена в них не крупными кусками, а по большей части отдельными небольшими летописными статьями под каждым годом отдельно. Работа по атрибуции отдельных летописных текстов связана поэтому прежде всего с работой по расслаиванию летописи и по ее хронологизации.

Точно такое же соединение многих мелких авторских текстов представляют собой хронографы, степенные книги, отчасти некоторые исторические повести и т. д.576

Житие святого также представляет собой по большей части соединение работ многих авторов. Как правило, дополнительные части в житиях святого — рассказы о его посмертных чудесах — составлялись позднее и принадлежали различным авторам. Но и основной текст жития часто представляет собой «украшенный» текст, составленный на основе первоначального, «неукрашенного» и частично сохраняющий этот первоначальный текст. Очень трудно, например, отделить работу Епифания Премудрого от работы Пахомия Серба в Житии Сергия Радонежского577.

Даже в тех случаях, когда перед нами безусловно произведение одного автора, представляется иногда нелегким отделить его самостоятельную творческую работу от нетворческого включения заимствований из других памятников, обработки фольклорного или письменного материала.

Здесь мы подходим еще к одному сложному вопросу: как отделить работу автора от работы редактора. Дело в том, что одно и то же лицо часто выступает и как автор — для тех частей произведения, которые пишутся им самостоятельно, и как редактор — для тех частей, где им только обрабатываются предшествующие источники. Так часто бывает в летописании и хронографии, но так же бывает и в других сочинениях, по преимуществу исторического характера. Вот почему исследователи древней русской литературы нередко вынуждены говорить не об авторах, а о древнерусских «книжниках» вообще, или о компиляторах, «сводчиках», летописцах и т. д., каждый раз применяя особый термин к тому роду работы, которая была выполнена по данному произведению. Понятие «автор» оказывается слишком общим и неточным в применении к большинству древнерусских произведений. Понятие «автор» даже в большей степени неопределенно, чем понятие «авторский текст».

Древняя русская литература в отношении к авторству своих произведений занимает переходное положение между коллективным народным творчеством и индивидуальным творчеством Нового времени. Коллективное начало в нем очень сильно, текст произведений неустойчив, подвижен, а понятие авторской собственности весьма своебразно.

Исследователь древней русской литературы, решая вопрос об авторстве, вынужден не отделять его от вопросов строения произведения, истории его создания, определения времени его возникновения в целом и в отдельных частях, от судьбы текста в последующее время, от вопроса о сохранности авторского текста и т. д. Определяя автора того или иного произведения, исследователь обязан точно оговаривать — в чем выразилось это авторство, где и в каких частях оно проявилось полностью, а где частично и т. д. Простая атрибуция произведения далеко недостаточна, — надо каждый раз конкретно определять не только автора, но и его авторскую работу.

Следовательно, применительно к древней русской литературе, мы должны сказать, что вопрос об атрибуции произведения есть частный вопрос истории текста этого произведения. В дальнейшем мы продемонстрируем это положение на конретных примерах.


*

История древней русской литературы знает очень много примеров недостаточно обоснованных атрибуций. Нередко болезненное стремление к значительным выводам и «открытиям» без уравновешивающего это стремление чувства научной ответственности приводит к поспешным, хотя и эффектным выводам. Поскольку эффектные выводы легче всего удаются на значительных произведениях, — больше всего различного рода атрибуций было сделано в отношении известнейших памятников. Кого только ни предлагали, например, в авторы «Слова о полку Игореве»: Митусу, Беловолода Просовича, Кочкаря — милостника Святослава Киевского578, сына тысяцкого, самого князя Игоря и т. д.

Особенно опасен путь, на который, к сожалению, очень часто становятся исследователи, — это путь приписывания одному более или менее известному автору тех или иных значительных произведений одновременной ему литературы. Так, например, Пахомию Сербу, известному автору середины XV в., приписывалось сказание о князьях Владимирских579, старцу псковского Елеазарова монастыря Филофею, создателю известной теории Москва — третий Рим, — Хронограф 1512 г.580, Ивану Грозному — сочинения Ивана Пересветова581 и т. д. Как правило, чем известнее лицо, которому приписывается то или иное произведение, тем меньше приводится доказательств, тем «общее» и неопределеннее соображения, по которым эта атрибуция производится.

П. Н. Берков совершенно правильно пишет: «Сравнительное текстоведение или сравнительное изучение текстов показывает, что “нормальный”, “естественный” путь всяких приурочиваний анонимных произведений идет по линии атрибуции их крупным, а не мелким, литературным деятелям. Наоборот, в подавляющем числе случаев приписывание анонимного произведения мелкому автору бывает безошибочным»582.

Говоря о такого рода атрибуциях произведений какому-либо известному историческому лицу, Б. В. Томашевский остроумно замечает: «Иногда в основе такого приписывания лежит простое невежество и тяга к крупному имени. Оно отлично сформулировано Гоголем в “Записках сумасшедшего” (запись 4 октября): “Дома большей частью лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: “Душеньки часок не видя, думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, льзя ли жить мне, я сказал”. Должно быть Пушкина сочинение”»583.

Очень часто исследователи, приписывающие то или иное произведение какому-либо известному автору, ограничиваются косвенными соображениями, не приводя решающих аргументов. Необходимо прямо сказать, что косвенные соображения, как много бы их ни было, не могут иметь полной силы, особенно если эти косвенные соображения в свою очередь опираются на гипотезы и побочные соображения. Косвенные соображения могут лишь подкреплять основной довод.

В статье «Повесть XIII века об Александре Невском», опубликованной в 1957 г. (Ученые записки МГПИ. Т. XVII), Н. В. Водовозов пришел к выводу, что «Слово о погибели Русской земли», «Повесть об Александре Невском» (т. е. его житие) и «Моление Даниила Заточника» написаны одним автором — Даниилом Заточником. Главный аргумент Н. В. Водовозова, которому подчинены остальные, следующий: мог ли молчать Даниил, когда Русская земля лишилась такого великого сына, как Александр Невский? Если Даниил был жив (а это, судя по его возрасту, вполне вероятно, так как в год смерти Александра ему было бы лет 65 или только немногим более), то кто же как не он взялся бы за благодарную задачу рассказать о жизни и подвигах такого человека, который не только соответствовал его идеалу главы государства, но и лично для него был «добрым», идеальным господином?

Итак, основной аргумент, объединяющий автора «Моления», с одной стороны, и автора «Жития Александра Невского» и «Слова о погибели Русской земли» — с другой, состоит в том, что, кроме Даниила, некому было написать «Житие» («кто же как не он»). Остальные соображения — это только различные допущения и предположения, пытающиеся биографически объяснить некоторые частности «Жития» и «Моления».

Если идти дальше путем объединения авторов различных произведений, строя эти объяснения исключительно на вопросе «кто же как не он» и на различного рода допущениях, то легко свести все многообразие древнерусских писателей к двум—трем в каждом поколении. Это объединение авторов, которое, к сожалению, делается у нас очень часто, есть не что иное, как обеднение литературы. Оно зиждется на представлении, что писателей было мало и писать было некому.

Но есть и другие причины, вызывающие обилие слабо обоснованных атрибуций. Одна из этих причин: отсутствие точного учета особых трудностей атрибуции в древнерусской литературе. Нередко приемы атрибуции, выработанные на материале новой русской литературы, механически применяются к древней.


*

Специфические трудности атрибуции древнерусских литературных произведений легче всего установить, сравнив методы и приемы атрибуции произведений новой русской литературы и древней. При этом оказывается, что многое из того, что в новой русской литературе имеет силу доказательства, к атрибуции древнерусских литературных произведений вообще неприменимо или применимо с большими ограничениями.

В статье Л. Д. Опульской «Документальные источники атрибуции литературных произведений»584 перечисляются данные, имеющие силу документального свидетельства о принадлежности произведения новой литературы тому или иному автору. Полезно привести эти данные и определить их применимость к произведениям древнерусской литературы.

Первое документальное свидетельство — это полная подпись, а также подпись общеизвестным псевдонимом585. Подписи в Древней Руси до XVII в. вообще не употреблялись. Надписывание же произведения в заглавии или в конечной приписке именем какого-либо книжника доказательной силы иметь не может, так как при этом, с одной стороны, не было, как мы уже отмечали выше, точного разграничения авторов, компиляторов, редакторов и переписчиков, а с другой стороны, произведение могло быть приписано известному писателю (русскому или нерусскому) для придания ему большей авторитетности.

Другим документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опульская считает составленные авторами списки собственных произведений. Такого рода списки авторы Древней Руси обычно не составляли.

Документальным свидетельством в новой литературе Л. Д. Опульская считает также «включение напечатанного некогда без подписи произведения в авторизованное издание избранных произведений»586, а также в издания, которые осуществлялись лицами, близко знавшими автора и бывшими свидетелями его творчества. Это свидетельство также неприменимо к древней русской литературе. Не говоря уже о том, что в Древней Руси не было ничего похожего на издания сочинений одного автора, не могло быть и авторизации произведений. Правда, в Древней Руси известны подборки произведений одного автора, переписывавшиеся из рукописи в рукопись как единое целое, и включение в эту подборку того или иного произведения составляет довольно сильное свидетельство в пользу принадлежности его тому же автору, что и соседние, однако все же полной доказательности это включение не имеет. До нас дошли подборки сочинений Кирилла Туровского, Серапиона Владимирского. Пахомия Серба, Максима Грека, Ивана Пересветова, Ивана Грозного, Ермолая Еразма, различных авторов (особенно часто проповедников), однако при отсутствии других данных (хотя бы косвенных) одно только включение в собрание сочинений не может быть убедительным, так как известны подборки, которые делились не только по признаку принадлежности произведений одному автору, но и по признаку их тематической близости. В подборку по признаку принадлежности сочинений одному автору какой-нибудь из переписчиков мог легко вставить то или иное заинтересовавшее его произведение, близкое по теме к остальным, которое затем последующими переписчиками закреплялось в этом своебразном «собрании сочинений».

Следующие документальные свидетельства относительно авторской принадлежности произведений новой литературы, приводимые Л. Д. Опульской, вовсе не применимы к литературе древнерусской: это сведения, почерпнутые в архивах редакций, конторских книгах, гонорарных ведомостях и счетах; сведения о круге сотрудников того или иного периодического издания, о времени их участия в нем.

Важным документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опульская считает «автопризнания и автоотрицания»587, содержащиеся в автобиографиях, дневниках, письмах, мемуарах; носящие характер автопризнаний пометы печатных изданий и рукописных сборников и т. д. Нечто похожее мы можем встретить и в древней русской литературе, но в весьма ограниченных, сравнительно с новой литературой, масштабах. Иногда в своем точно установленном произведении автор ссылается на другое произведение, как на принадлежащее ему же; или наоборот: в произведении неатрибутированном дается ссылка на произведение атрибутированное, как на принадлежащее ему же.

Менее достоверны отсылки и признания в заголовочной части произведения: «Того же инока слово второе», или «Иное сказание того же списателя» и т. д. Меньшая достоверность такого рода ссылок объясняется тем, что заголовочные части произведений очень часто меняются первоисточниками и компиляторами. Перед нами, следовательно, не «автопризнание», а мнение переписчика или компилятора — мнение, вызванное при этом иногда чисто случайными обстоятельствами, случайными соображениями.

Одним из наиболее важных документальных свидетельств принадлежности тому или иному автору являются для новой литературы автографы. «В ряду документальных источников, которые могут свидетельствовать об авторской принадлежности, — пишет Л. Д. Опульская, — первостепенная роль принадлежит рукописи. Рукопись, если она отражает результаты творческой работы, служит бесспорным свидетельством авторской принадлежности»588.

Автографов писателей Древней Руси (до XVII в.) почти не сохранилось — их не берегли. Не сохранилось автографов даже Ивана Грозного или Нила Сорского. Случайно дошли незначительные автографы Пахомия Серба, Максима Грека и некоторых других. Следовательно, и это документальное свидетельство мало применимо к древней русской литературе.

Гораздо легче применить к древней русской литературе последнюю группу «документальных свидетельств», приводимую Л. Д. Опульской: разнообразные фактические данные, содержащиеся в самих текстах анонимных произведений. «Автор сообщает, например, факты своей биографии или биографии близких ему лиц, называет другие свои произведения, приводит из них цитаты. В самом произведении удается тогда почерпнуть сведения о том, к какой эпохе и социальному кругу принадлежал автор, где или когда он родился, где бывал, с кем встречался, какие читал книги и проч.»589. Можно прямо сказать, что наиболее ответственная, первоочередная задача всякого исследователя древней русской литературы, занимающегося поисками автора произведения, заключается во внимательном чтении изучаемого произведения для выявления всей фактической стороны, которая могла бы свидетельствовать об авторе, его социальной принадлежности, времени его жизни, круге лиц, с ним связанных, его литературной эрудиции, стиле и языке его произведений и т. д. При этом надо учитывать не только те данные, которые свидетельствуют о том или ином возможном авторе, но и те, которые прямо или косвенно отводят авторство некоторых известных в истории литературы лиц. Последнее редко делается исследователем, между тем обязанность каждого исследователя, закончив доказательства любого выдвигаемого им положения, — еще раз внимательным образом проверить весь касающийся изучаемого им вопроса материал с той точки зрения: нет ли в этом материале чего-либо, что могло бы противоречить его выводу. Такого рода заключительной, контрольной проверки требует научная добросовестность исследователя. В большинстве случаев отсутствие такой контрольной проверки легко себя обнаруживает.

Заканчивая вопрос о сравнении «документальных свидетельств» для атрибуции в древней русской литературе и в новой русской литературе, необходимо отметить, что свидетельств этих для древнерусской литературы значительно меньше. Каждое из свидетельств не может быть принято само по себе. Необходимо соотнести его со всеми другими данными. Это собственно касается и новой литературы, но особенно следует учитывать это правило специалисту по древней русской литературе. Вот почему, забегая несколько вперед, еще раз скажем: установить принадлежность того или иного произведения древнерусскому автору мы можем только в результате работы над историей текста изучаемого произведения. Только убедительные свидетельства по истории текста могут быть и убедительными же свидетельствами в пользу той или иной атрибуции. Еще раз повторим: атрибутировать произведение, не зная истории его текста, в древнерусской литературе невозможно. В этом, как мы уже говорили, одна из специфических сторон проблемы атрибуции в исследованиях по древнерусской литературе.


*

Остановимся на одном из самых важных для древней русской литературы вопросов атрибуции: как отличить переписчика от автора. Дело не только в том, что работа переписчика и работа автора часто переходят одна в другую, но и в том, что в приписках и записях не всегда понятно — идет ли речь о переписчике или об авторе произведения. Вот, например, известная запись игумена Сильвестра в Лаврентьевской летописи под 1110 г.: «Игумен Силивестр святаго Михаила написах книгы си летописець, надеяся от Бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах».

На основании этой записи летописец начала XV в., составивший повесть об Едигее 1409 г.590, считал Сильвестра автором Начальной русской летописи — «начальным летословцем киевским» и называл его «великим». Впоследствии, в XIX в., Сильвестра считали то автором, то переписчиком «Повести временных лет», и только А. А. Шахматовым было установлено, что Сильвестр в основном был редактором «Повести временных лет» и автором некоторых ее заключительных частей. К этому выводу А. А. Шахматов пришел в результате полного изучения всей истории текста «Повести временных лет».

Любопытны расхождения, возникающие по вопросу о роли монаха Лаврентия, оставившего о себе заключительную приписку в рукописи Лаврентьевской летописи: «Радуется купець, прикуп створив, и корьмчий, в отишье пристав, и странник, в отечьство свое пришед, тако ж радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Тако ж и аз худый недостойный и многогрешный раб Божий Лаврентий мних. Начал есм писати книги сия, глаголемый Летописець, месяца генваря в 14 на память святых отець наших авва в Синаи и в Раифе избьеных князю великому Дмитрию Костянтиновичю, а по благословенью священьнаго епископа Дионисья. И кончал есм месяца марта в 20 на память святых отець наших, иже в манастыри святаго Савы избьеных от срацин, в лето 6885 (1377. —