* книга третья *

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 82

Платоновичем и Цацей, рассказывал о Германии, о своем житье там, о дороге

через Францию и море. Говорил, слушая жалобы Мохова, и все время жадно

посматривал на часы...

Хозяйка вернулась из Ягодного в сумерках. Собирая вечерять в летней

стряпке, рассказывала, что Аксинья испугалась нежданной вести, много

расспрашивала о нем, но вернуться отказалась наотрез.

- Нужды ей нету ворочаться, живет барыней. Гладкая стала, лицо белое.

Тяжелую работу не видит. Чего ишо надо? Так одета она - и не вздумаешь.

Будний день, а на ней юбка, как снег, и ручки чистые-пречистые... -

говорила, глотая завистливые вздохи.

У Степана розовели скулы, в опущенных светлых глазах возгорались и

тухли злобно-тоскливые огоньки. Ложкой черпал из обливной чашки кислое

молоко, удерживая дрожь в руке. Вопросы ронял с обдуманной

неторопливостью.

- Говоришь, хвалилась Аксинья житьем?

- Где же там! Так жить каждая душа не против.

- Обо мне спрашивала?

- А то как же? Побелела вся, как сказала, что вы пришли.

Повечеряв, вышел Степан на затравевший баз.

Быстротеком пришли и истухли короткие августовские сумерки. В сыроватой

прохладе ночи навязчиво стучали барабаны веялок, слышались резкие голоса.

Под желтым пятнистым месяцем в обычной сутолоке бились люди: веяли

намолоченные за день вороха хлеба, перевозили в амбары зерно. Горячим

терпким духом свежеобмолоченной пшеницы и мякинной пыли обволакивало

хутор. Где-то около плаца стукотела паровая молотилка, брехали собаки. На

дальних гумнах тягучая сучилась песня. От Дона тянуло пресной сыростью.

Степан прислонился к плетню и долго глядел на текучее стремя Дона,

видневшееся через улицу, на огнистую извилистую стежку, наискось

протоптанную месяцем. Мелкая курчавая рябь вилась по течению. На той

стороне Дона дремотные покоились тополя. Тоска тихо и властно обняла

Степана.

На заре шел дождь, но после восхода солнца тучи разошлись, и часа через

два только свернувшиеся над колесниками комки присохшей грязи напоминали о

непогоде.

Утром Степан прикатил в Ягодное. Волнуясь, привязал лошадь у ворот,

резво-увалисто пошел в людскую.

Просторный, в выгоревшей траве, двор пустовал. Около конюшни в навозе

рылись куры. На упавшем плетне топтался вороной, как грач, петух. Скликая

кур, он делал вид, что клюет ползавших по плетню красных божьих коровок.

Зажиревшие борзые собаки лежали в холодке возле каретника. Шесть

черно-пегих куцых щенят, повалив мать, молоденькую первощенную суку,

упираясь ножонками, сосали, оттягивая вялые серые сосцы. На теневой

стороне железной крыши барского дома глянцем лежала роса.

Степан, внимательно оглядываясь, вошел а людскую, спросил у толстой

кухарки:

- Могу я видеть Аксинью?

- А вы кто такие? - заинтересовалась та, вытирая потное рябое лицо

завеской.

- Вам это не нужно. Аксинья где будет?

- У пана. Обождите.

Степан присел, жестом страшной усталости положил на колени шляпу.

Кухарка совала в печь чугуны, стучала рогачами, не обращая внимания на

гостя. В кухне стоял кислый запах свернувшегося творога и хмелин. Мухи

черной россыпью покрывали камель печки, стены, обсыпанный мукой стол.

Степан, напрягаясь, вслушивался, ждал. Знакомый звук Аксиньиной поступи

словно пихнул его с лавки. Он встал, уронив с колен шляпу.

Аксинья вошла, неся стопку тарелок. Лицо ее помертвело, затрепыхались

углы пухлых губ. Она остановилась, беспомощно прижимая к груди тарелки, не

спуская со Степана напуганных глаз. А потом как-то сорвалась с места,

быстро подошла к столу, опорожнила руки.

- Здравствуй!

Степан дышал медленно, глубоко, как во сне, губы его расщепляла

напряженная улыбка. Он молча, клонясь вперед, протягивал Аксинье руку.

- В горницу ко мне... - жестом пригласила Аксинья.

Шляпу Степан поднимал, как тяжесть; кровь била ему в голову,

заволакивало глаза. Как только вошли в Аксиньину комнату и присели,

разделенные столиком, Аксинья, облизывая ссохшиеся губы, со стоном

спросила:

- Откуда ты взялся?..

Степан неопределенно и неестественно-весело, по-пьяному махнул рукой. С

губ его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли.

- Из плену... Пришел к тебе, Аксинья...

Он как-то нелепо засуетился, вскочил, достал из кармана небольшой

сверточек и, жадно срывая с него тряпку, не владея дрожащими пальцами,

извлек серебряные дамские часы-браслет и кольцо с дешевым голубым

камешком... Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья глаз не

сводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой.

- Возьми, тебе берег... Жили вместе...

- На что оно мне? Погоди... - шептали Аксиньины помертвевшие губы.

- Возьми... не обижай... Дурость нашу бросать надо...

Заслоняясь рукой, Аксинья встала, отошла к лежанке:

- Говорили, погиб ты...

- А ты бы рада была?

Она не ответила; уже спокойнее разглядывала мужа всего, с головы до

ног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки. Заложив руки

за спину, сказала:

- Аникушкину бабу ты присылал?.. Говорила, что зовешь к себе... жить...

- Пойдешь? - перебил Степан.

- Нет. - Голос Аксиньи зазвучал сухо. - Нет, не пойду.

- Что так?

- Отвыкла, да и поздновато трошки... Поздно.

- А я вот хочу на хозяйство стать. Из Германии шел - думал и там жил -

об этом не переставал думать... Как же, Аксинья, ты будешь? Григорий

бросил... Или ты другого нажила? Слыхал, будто с панским сыном... Правда?

Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдом

глаз, крыла кровь.

- Живу теперь с ним. Верно.

- Я не в укор, - испугался Степан. - Я к тому говорю, что, может, ты

свою жизнь не решила? Ему ты ненадолго нужна, баловство... Вот морщины у

тебя под глазами... Ведь бросит, надоешь ты ему - прогонит. Куда

прислонишься? В холопках не надоело быть? Гляди сама... Я денег принес.

Кончится война, справно будем жить. Думал, сойдемся мы. Я за старое

позабыть хочу...

- Об чем же ты раньше думал, милый друг Степа? - с веселыми слезами, с

дрожью заговорила Аксинья и оторвалась от лежанки, в упор подошла к столу.

- Об чем раньше думал, когда жизнь мою молодую в прах затолочил? Ты меня к

Гришке пихнул... Ты мне сердце высушил... Да ты помнишь, что со мной

сделал?

- Я не считаться пришел... Ты... почем знаешь? Я, может, об этом

изболелся весь. Может, я другую жизнь прожил, вспоминая... - Степан долго

рассматривал свои выкинутые на стол руки, слова вязал медленно, словно

выкорчевывал их изо рта. - Думал об тебе... Сердце кровью запеклось...

День и ночь из ума не шла... Я жил там со вдовой, немкой... богато жил - и

бросил... Потянуло домой...

- К тихой жизни поклонило? - яростно двигая ноздрями, спрашивала

Аксинья. - Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь, жену, чтоб

стирала на тебя, кормила и поила? - И нехорошо, темно улыбнулась. - Нет

уж, спаси Христос. Старая я, морщины вон разглядел... И детей родить

разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается... Нужна

ли такая-то?

- Шустрая ты стала...

- Уж какая есть.

- Значит - нет?

- Нет, не пойду. Нет.

- Ну, бывай здорова. - Степан встал, никчемно повертел в руках браслет

и опять положил его на стол. - Надумаешь, тогда сообщи.

Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес рвется

пыль, заволакивает широкие Степановы плечи.

Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не

сбылось, - оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После того как

узнала, что Евгению она больше не нужна, услышав о возвращении мужа,

решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье, которого не

было... С этим решением ждала Степана. Но увидала его, приниженного,

покорного, - и черная гордость, гордость, не позволявшая ей, отверженной,

оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы. Неподвластная ей злая воля

направляла слова ее и поступки. Вспомнила пережитые обиды, все вспомнила,

что перенесла от этого человека, от больших железных рук и, сама не желая

разрыва, в душе ужасаясь тому, что делала, задыхалась в колючих словах:

"Нет, не пойду к тебе. Нет".

Еще раз потянулась взглядом вслед удалявшемуся тарантасу. Степан,

помахивая кнутом, скрывался за сиреневой кромкой невысокой придорожной

полыни...

На другой день Аксинья, получив расчет, собрала пожитки. Прощаясь с

Евгением, всплакнула:

- Не поминайте лихом, Евгений Николаевич.

- Ну что ты, милая!.. Спасибо тебе за все.

Голос его, прикрывая смущение, звучал наигранно-весело.

И ушла. Ввечеру была на хуторе Татарском.

Степан встретил Аксинью у ворот.

- Пришла? - спросил он, улыбаясь. - Навовсе? Можно надежду иметь, что

больше не уйдешь?

- Не уйду, - просто ответила Аксинья, со сжавшимся сердцем оглядывая

полуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном.

VIII

Неподалеку от станицы Дурновской Вешенский полк в первый раз ввязался в

бой с отступавшими частями красноармейцев.

Сотня под командой Григория Мелехова к полудню заняла небольшой,

одичало заросший левадами хутор. Григорий спешил казаков в сыроватой тени

верб, возле ручья, промывшего через хутор неглубокий ярок. Где-то

неподалеку из черной хлюпкой земли, побулькивая, били родники. Вода была

ледениста, ее с жадностью пили казаки, черпая фуражками и потом с

довольным покряхтыванием нахлобучивая их на потные головы. Над хутором,

сомлевшим от жары, в отвес встало солнце. Земля калилась, схваченная

полуденным дымком. Травы и листья верб, обрызганные ядовито-знойными

лучами, вяло поникли, а возле ручья в тени верб тучная копилась прохлада,

нарядно зеленели лопухи и еще какие-то, вскормленные мочажинной почвой,

пышные травы; в небольших заводях желанной девичьей улыбкой сияла ряска;

где-то за поворотом щелоктали в воде и хлопали крыльями утки. Лошади,

храпя, тянулись к воде, с чавканьем ступая по топкой грязи, рвали из рук

поводья и забредали на середину ручья, мутя воду и разыскивая губами струю

посвежее. С опущенных губ их жаркий ветер срывал ядреные алмазные капли.

Поднялся серный запах взвороченной илистой земли, тины, горький и

сладостный дух омытых и сопревших корней верб...

Только что казаки полегли в лопухах с разговорцами и куревом - вернулся

разъезд. Слово "красные" вмиг вскинуло людей с земли. Затягивали подпруги

и опять шли к ручью, наполняли фляжки, пили, и, небось, каждый думал: "То

ли придется еще попить такой воды - светлой, как детская слеза, то ли

нет..."

По дороге переехали ручей, остановились.

За хутором, по серо-песчаному чернобылистому бугру, в версте

расстояния, двигалась неприятельская разведка. Восемь всадников сторожко

съезжали к хутору.

- Мы их заберем! Дозволишь? - предложил Митька Коршунов Григорию.

Он кружным путем выехал с полувзводом за хутор, но разведка, обнаружив

казаков, повернула обратно.

Час спустя, когда подошли две остальные конные сотни полка, выступили.

Разъезды доносили, что красные, силой приблизительно в тысячу штыков, идут

им навстречу. Сотни вешенцев потеряли связь с шедшим справа 33-м

Еланско-Букановским полком, но все же решили дать бой. Перевалив через

бугор, спешились. Коноводы свели лошадей в просторный, ниспадавший к

хутору лог. Где-то правее сшиблись разведки. Лихо зачечекал ручной

пулемет.

Вскоре показались редкие цепи красных. Григорий развернул свою сотню у

вершины лога. Казаки легли на гребне склона, поросшего гривастым

мелкокустьем. Из-под приземистой дикой яблоньки Григорий глядел в бинокль

на далекие цепи противника. Ему отчетливо видно было, как шли первые две

цепи, а за ними, между бурыми неубранными валками скошенного хлеба,

разворачивалась в цепь черная походная колонна.

И его и казаков изумило то, что впереди первой цепи на высокой белой

лошади ехал всадник, - видимо, командир. И перед второй цепью порознь шли

двое. И третью повел командир, а рядом с ним заколыхалось знамя. Полотнище

алело на грязно-желтом фоне жнивья крохотной кровянистой каплей.

- У них комиссары попереди! - крикнул один из казаков.

- Во! Вот это геройски! - восхищенно захохотал Митька Коршунов.

- Гляди, ребятки! Вот они какие, красные!

Почти вся сотня привстала, перекликаясь. Над глазами щитками от солнца

повисли ладони. Разговоры смолкли. И величавая, строгая тишина,

предшествующая смерти, покорно и мягко, как облачная тень, легла над

степью и логом.

Григорий смотрел назад. За пепельно-сизым островом верб, сбоку от

хутора, бугрилась колышущаяся пыль: вторая сотня на рысях шла противнику

во фланг. Балка пока маскировала продвижение сотни, но версты через четыре

развилом выползла на бугор, и Григорий мысленно определял расстояние и

время, когда сотня сможет выровняться с флангом.

- Ложи-и-ись! - скомандовал Григорий, круто поворачиваясь, пряча

бинокль в чехол.

Он подошел к своей цепи. Лица казаков, багрово-масленые и черные от

жары и пыли, поворачивались к нему. Казаки, переглядываясь, ложились.

После команды: "Изготовься!" - хищно заклацали затворы. Григорию сверху

видны были одни раскоряченные ноги, верхи фуражек да спины в выдубленных

пылью гимнастерках, с мокрыми от пота желобками и лопатками. Казаки

расползались, ища прикрытия, выбирая места поудобней. Некоторые

попробовали шашками рыть черствую землю.

В это время со стороны красных ветерок на гребне своем принес невнятные

звуки пения...

Цепи шли, туго извиваясь, неровно, качко. Тусклые, затерянные в знойном

просторе, наплывали оттуда людские голоса.

Григорий почуял, как, сорвавшись, резко, с перебоем стукнуло его

сердце... Он слышал и раньше этот стонущий напев, слышал, как пели его

мокроусовские матросы в Глубокой, молитвенно сняв бескозырки, возбужденно

блестя глазами. В нем вдруг выросло смутное, равносильное страху

беспокойство.

- Чего они ревут? - встревоженно вертя головой, спросил престарелый

казак.

- Вроде как с какой молитвой, - ответил ему другой, лежавший справа.

- Чертячья у них молитва! - улыбнулся Андрей Кашулин; дерзко глядя на

Григория, стоявшего возле него, спросил: - Ты, Пантелев, был у них, -

небось, знаешь, к чему песню зараз играют? Небось, сам с ними дишканил?

"...владе-еть землей!" - ликующим вскриком взвихрились невнятные от

расстояния слова, и вновь тишина расплеснулась над степью. Казаки нехорошо

повеселели. Кто-то захохотал в середине цепи. Митька Коршунов суетливо

заерзал.

- Слышите, эй, вы?! Землей владеть им захотелось!.. - И похабно

выругался. - Григорь Пантелев! Дай, я вон энтого, что на коне, спешу! Я

вдарю раз?

Не дожидаясь согласия, выстрелил. Пуля побеспокоила всадника. Он

спешился, отдал коня, пошел впереди цепи, поблескивая обнаженной шашкой.

Казаки стали постреливать. Красные легли. Григорий приказал

пулеметчикам открыть огонь. После двух пулеметных очередей первая цепь

поднялась в перебежке. Саженей через десять снова легла. В бинокль

Григорий видел, как красноармейцы заработали лопатками, окапываясь. Над

ними запорхала сизая пыль, перед цепью выросли крохотные, как возле

сурчиных нор, бугорки. Оттуда полыхнули протяжным залпом, перестрелка

возгорелась. Бой грозил стать затяжным. Через час у казаков появился урон:

одного из первого взвода пуля сразила насмерть, трое раненых уползли к

коноводам в лог. Вторая сотня показалась с фланга, запылила в атаке. Атаку

отбили пулеметным огнем. Видно было, как панически скакали назад казаки,

грудясь в кучи и рассыпаясь веером. Отступив, сотня выровнялась и без

сплошного крика, молчком пошла опять. И опять шквальный пулеметный огонь,

как ветер листья, погнал ее обратно.

Но атаки поколебали стойкость красноармейцев - первые цепи смешались,

тронулись назад.

Григорий, не прекращая огня, поднял сотню. Казаки пошли, не ложась.

Некоторая нерешительность и тягостное недоумение, владевшее ими вначале,

как будто исчезли. Бодрое настроение их поддерживала батарея, на рысях

прискакавшая на позиции. Первый батарейный взвод, выдвинутый в огневое

положение, открыл огонь. Григорий послал коноводам приказ подвести коней.

Он готовился к атаке. Возле той яблоньки, откуда он в начале боя наблюдал

за красными, снималось с передков третье орудие. Высокий, в узких галифе

офицер тенористо, свирепо кричал на замешкавшихся ездовых, подбегая к

орудию, щелкая по голенищу плетью:

- Отводи! Ну?! Черт вас мордует!..

Наблюдатель со старшим офицером в полуверсте от батареи, спешившись, с

кургашка глядели в бинокль на отходившие цепи противника. Телефонисты

бегом тянули провод, соединяя батарею с наблюдательным пунктом. Крупные

пальцы пожилого есаула - командира батареи - нервно крутили колесико

бинокля (на одном из пальцев золотом червонело обручальное кольцо). Он

зряшно топтался около первого орудия, отмахиваясь головой от цвенькавших

пуль, и при каждом его резком движении сбоку болталась поношенная полевая

сумка.

После рыхлого и трескучего гула Григорий проследил место падения

пристрельного снаряда, оглянулся: номера, налегая, с хрипом накатывали

орудие. Первая шрапнель покрыла ряды неубранной пшеницы, и долго на синем

фоне таял раздираемый ветром белый хлопчатый комочек дыма.

Четыре орудия поочередно слали снаряды туда, за поваленные ряды

пшеницы, но, сверх Григорьева ожидания, орудийный огонь не внес заметного

замешательства в цепи красных, - они отходили неспешно, организованно и

уже выпадали из поля зрения сотни, спускаясь за перевал, в балку.

Григорий, понявший бессмысленность атаки, все же решил поговорить с

командиром батареи. Он увалисто подошел и, касаясь левой рукой спаленного

солнцем, порыжелого курчавого кончика уса, дружелюбно улыбнулся:

- Хотел в атаку пойтить.

- Какая там атака! - Есаул норовисто махнул головой, тылом ладони

принял стекавшую из-под козырька струйку пота. - Вы видите, как они

отходят, сукины дети? Не дадутся! Да и смешно бы было, - ведь у них в этих

частях весь начальствующий состав - кадровики-офицеры. Мой товарищ,

войсковой старшина Серов - у них...

- Откуда вы знаете? - Григорий недоверчиво сощурился.

- Перебежчики... Прекратить огонь! - скомандовал есаул и, словно

оправдываясь, пояснил: - Бесполезно бить, а снарядов мало... Вы - Мелехов?

Будем знакомы: Полтавцев. - Он толчком всунул в руку Григория свою потную

крупную ладонь и, не задержав в рукопожатье, ловко кинул ее в раскрытое

зевло планшетки, достал папиросы. - Закуривайте!

С глухим громом поднялись из лога ездовые. Батарея взялась на передки.

Григорий, посадив на коней, повел свою сотню вслед ушедшим за бугор

красным.

Красные заняли следующий хутор, но сдали его без сопротивления. Три

сотни вешенцев и батарея расположились в нем. Напуганные жители не

выходили из домов. Казаки сновали по дворам в поисках съестного. Григорий

спешился возле стоявшего на отшибе дома, завел во двор, поставил у крыльца

коня. Хозяин - длинный пожилой казак - лежал на кровати, со стоном

перекатывал по грязной подушке непомерно малую птичью головку.

- Хворый, что ли? - поздоровавшись, улыбнулся Григорий.

- Хво-о-орый...

Хозяин притворялся больным и, судя по беспокойному шмыганью его глаз,

догадывался, что ему не верят.

- Покормите казаков? - требовательно спросил Григорий.

- А сколько вас? - Хозяйка отделилась от печки.

Blog

* книга третья *