Geum.ru

Учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее

Вид материалаУчебник
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   29

третьи – крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы

вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются

равновероятными, следует говорить о хаосе. Если порядок столь

привлекателен в силу того, что он дает возможность предсказывать и,

тем самым, контролировать результаты своих поступков, то хаос

предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим,

поскольну он разрывает связи между тем, что вы предпринимаете, и

тем, что с вами происходит, между «действием» и «страданием».

Чем более различаются шансы различных реакций на ваши действия, чем

менее случайны последствия этих действий – тем больший, если так

можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести

вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями тех или иных

событий. Именно это и делает, или, по крайней мере, должна делать,

любая культура. Пьер Буле говорил об искусстве, что оно

трансформирует невозможное в неизбежное. То, что он сказал об

искусстве, применимо ко всем областям культуры. В «естественных»,

нетронутых культурой условиях встреча яйца с беконом – событие

крайне маловероятное, почти что чудо; однако в Англии, в старые

добрые времена, когда все вещи оставались неизменными, а каждый

человек знал свое место среди них, вст­реча яйца с беконом на

тарелке для завтрака происходила почти с неизбежностью, и лишь

дураки могли делать ставки на то, что она не состоится.

Постижение вероятностей и, тем самым, волшебное превращение хаоса в

порядок есть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря

точнее, именно постоянное воспроизведение такого чуда мы и называем

культурой. Мы рассуждаем о «культурном кризисе», если повседневный

порядок игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы считаться

надежным, не говоря уж о том, чтобы восприниматься как должное.

Культура оперирует вероятностями событий посредством дифференциации.

Все мы помним утверждение Клода Леви-Стросса о том, что первым

«культурным актом» в истории было разделение всех женщин – сколь бы

одинаковыми по своему репродуктивному потенциалу они ни были – на

тех, кто считался подходящей для сексуальных отношений, и на тех,

кто таковыми не считался. Культура есть деятельность по установлению

различий: классификации, сегрегации, проведению границ и, тем самым,

разделению людей на категории, объединенные внутренним сходством и

разделенные внешними различиями; по определению диапазонов

поведения, предписываемых людям, относящимся к различным категориям.

Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, то, определение

культурой различий, причем достаточно значительных, чтобы было

оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ,

а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представляющегося

легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасности», которую

Мэри Дуглас видит в смешении категорий; опасности, которую человек

во все времена и в любом месте склонен ассоциировать с объектами и

людьми, находящимися «по разные стороны баррикады», или

обнаруживающими черты, которые не дол­жны были бы появляться

одновременно, если бы классификации сохраняли свою пред­сказующую и,

тем самым, обнадеживающую, ценность. Досадное обыкновение таких черт

не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное

положение, свидетельствует об условности, а значит и хрупкости там,

где, предположительно, дол­ж­ны были бы царить «объективная

реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас, вслед

за Жан-Полем Сартром, назвала скользкими созданиями, упрямыми

«посредниками», играющими злые шутки с упорядоченностью мира и

размывающими четкость разграничения его частей, позволяет судить о

том хаосе, на котором покоится всякий порядок, готовый в любой

момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпитывает

стремление к упорядочению и разжигает страсти, бушующие в связи с

наведением, подправлением, и защитой порядка. Усилия культуры по

дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению

безопасности, определенному Людвигом Витгенш­тейном как «знание

того, как действовать дальше», если бы одновременно не

пре­одолевалась «скользкость» – то есть не устранялись бы все

взявшиеся неведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и

нечеткие названия; иными словами, если бы не устранялась

двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность

мира к аккуратной и исчерпывающей классификации могут быть

успешными, двойственность едва ли будет побеждена и перестанет

угрожать алчущим безопасности. Скорее, карты показывают обратное:

чем сильнее желание порядка и лихорадочней попытки его установить,

тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими

беспокойство. И мало шансов, что установление порядка будет

когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием

самоподдерживающи­мся и самовозрастающим, оборачивающимся

саморазрушительной деятельностью.

Из-за неочевидной, но все же тесной связи постоянных источников

страха и агрессивности с состоянием неопределенности, с

«нечеткостью» классификаций, условностью границ и прозрачностью

рубежей, устранение этих источников неотделимо от усилий по

установлению и охране порядка. Однако конфликт проистекает не только

из этих источников. Еще один из них был открыт Мишелем Крозье в его

убедительном исследовании «феномена бюрократии»: это использование

хаоса, отсутствия порядка, в качестве грозного орудия власти в ее

претензиях на господство. Стратегия борьбы за власть состоит в том,

чтобы сделать одну из сторон неизвестной переменной в расчетах

других сторон и в тоже время предотвратить любую их возможность

выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что

господство достигается устранением правил, ограничивающих

собственную свободу выбора, и установлением максимально возможного

количества правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем

шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя

свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути

своей спорная концепция. В рамках одного и того же социального

контекста видение порядка резко различается. То, что выглядит

порядком для властей предержащих, стоящих у власти, представляется

жутким хаосом тем, кем они управляют. В борьбе за власть именно

противоположную сторону хочется видеть более «упорядоченной» и

пред­сказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть

рутинными, лишить их всех элементов случайности и неожиданности,

оставляя за собой право игнорировать какие бы то ни было

установления и действовать по собственному разумению. В обстановке

борьбы за власть процесс установления порядка не может не быть

чреват конф­ликтами.

Масштаб открытия Крозье, сделанного применительно к тому, что можно

назвать «закрытыми системами» бюрократических институтов (еще

неочевидный в то время, когда автор проводил свое исследование),

становится понятным в условиях, описываемых в наше время термином

«глобализация». Позвольте напом­нить, что концепция «глобализации»

была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию

«универсализации», когда стало ясно, что установление глобальных

связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и

контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации

описывает про­цессы, представляющиеся самопроизвольными, сти­хийными

и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за

пультами управления, занимающихся планированием и, тем более,

принимающих на себя ответственность за конечные результаты. Без

большого преувеличения можно ска­зать, что это понятие отражает

беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном

от той «в основном скоординированной» территории, которая

управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных

государств. В своем проницательном исследовании «нового мирового

беспорядка» Кен Джовитт отметил упадок «дискурса Джошуа», который

явно или неявно предполагал мироздание, управляемое законами, по

сути заданное или даже предопределенное, и замену его

противоположным «дискурсом генезиса», изображающим мир как сферу

нестабильности, изменений, лишенных определенного направления, как

область спонтанности и вечного экспериментирования с неопределенными

и практически непредсказуемыми последствиями; короче – как полную

противоположность представлениям о порядке.

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализацией, имеет, однако,

один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как

такового. Такая возможность проглядывала из анализа Крозье, более

того, она следовала из предположении о пресловутой тенденции к

саморазрушению, содержащейся в любых усилиях по установлению

порядка, – но лишь сегодня мы смогли увидеть, как эта возможность

реализуется во всем многообразии ее проявлений. В глобализирующемся

мире порядок становится индикатором беспомощности и подчиненности.

Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя

мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность

или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая

эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь

подходит к концу… Глобализация может быть определена различными

способами, но «реванш кочевников» – один из самых удачных, если не

лучший.

Стратегия борьбы за власть, описанная Мишелем Крозье, предполагает,

подобно паноптикальной модели социального контроля Джереми Бентама,

взаимную зависимость правителей и управляемых. Навязывание норм и

исполнение нормативных предписаний приковывает контролирующих и

контролируемых друг к другу, делая их неразделимыми. Обе стороны,

если можно так выразиться, привязаны к одному месту: воспроизводство

властной иерархии требовало их постоянного присутствия и

конфронтации. Именно эту взаимную зависимость, эту вечную связь и

сделала излишней новая технология власти, выдвинувшаяся на передний

план в эру глобализации. Высшие эшелоны новой иерархии власти

характеризуются прежде всего способностью передвигаться –

стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни –

неспособностью даже замедлить, не то чтобы остановить, такие

движения и собственной неподвижностью. Побег и ускользание, легкость

и переменчивость пришли на смену мощному и зловещему присутствию как

главным приемам господства.

Нормативное регулирование более не является необходимым инструментом

доминирования. Домогающиеся власти могут вздохнуть с облегчением:

нормативное регулирование было громоздким, сложным и дорогостоящим

механизмом, примитивным, экономически нерациональным и разорительным

по современным меркам. Его преодоление ощущается как эмансипация и

воспринимается глобальной элитой как требование разума и

свидетельство прогресса. Исчезновение ограничителей, дерегулирование

и гибкость кажутся гигантским скачком вперед по сравнению с

дорогостоящими и трудоемкими методами дисциплинирующего

натаскивания, практиковавшимися в паноптикумах эпохи модернити.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приемам

разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности,

население, обезоруженные и лишенные сил для противостояния, можно

удерживать в повиновении всего лишь в силу крайней его уязвимости и

ненадежности положения; теперь для этого не требуется даже

регулировать поведение людей нормативным образом. Работники

предприятий, организованных по образцу фордовских заводов, могли

демонстрировать свою «досаждающую» силу и заставлять менеджеров

обсуждать сносный modus vivendi, идти на компромиссы до тех пор,

пока обе стороны, собравшиеся за столом переговоров, понимали, что

им не жить друг без друга и потому следует довести торг до конца.

Доходы собственников и акционеров зависели от доброй воли рабочих

так же, как средства к существованию, получаемые самими рабочими,

зависели от создававшихся [предпринимателями] рабочих мест. Сегодня

ситуация совсем иная; одна из сторон (но не другая) с болью

осознает, что ее партнеры по переговорам могут легко встать из-за

стола и уйти в любой момент; еще один нажим, и они просто подхватят

свои кейсы и уйдут, так что разговоривать будет не с кем. Для тех,

кто попал в это ущербное и затруднительное положение, единственным

способом удержать столь мобильных менеджеров и переменчивых

акционеров (и тем самым удержаться на своих рабочих местах хотя бы

чуточку дольше) остается уговорить их прийти и остаться, убедительно

продемонстрировав собственную слабость и отсутствие возможностей к

сопротивлению. Неопределенность, в которую новая мобильность

глобальной элиты вогнала массы лю­дей, зависящих от готовности этой

элиты инвестировать, способна к самоувековечению и самовозрастанию.

Рациональные стратегии, порожденные этим типом не­определенности,

лишь усугубляют небезопасность положения вместо того, чтобы бороться

с ней, и ускоряют дезинтеграцию нормативно регулируемого порядка.

«Precarite est aujourd’hui partout», – сделал вывод Пьер Бурдье.

Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики,

разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным

капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями

территориально ограниченных госу­дарств, которым не оставлено иного

выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики

претензий на власть и [новых методов] самозащиты – такая

ненадеж­ность является сегодня основным материалом для строительства

глобальной властной иерархии и основным инструментом социального

контроля. Как отмечает Бурдье, претензии в отношении будущего едва

ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего,

а именно такого контроля безнадежно лишено большинство обитателей

глобализирующегося мира.

Они лишены контроля над настоящим потому, что наиболее важные

факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также

перспективы то­го и другого, не находятся у них в руках; они ничего

или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы

вернуть эти факторы в сферу своего влияния. Территории, заселенные

этими обездоленными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые

садятся и с которых взлетают воздушные суда глобального флота,

причем делают это в соответствии с их собственными загадочными

расписанием и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением

связаны надежды людей на выживание. Ставка здесь делается не просто

на выживание, а на сам образ жизни и даже образ мыслей об этой

жизни.

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании

Фердинан­дом Тённиесом основывалась на значительной плотности

связей, обеспечивающей высокую интенсивность повседневного общения.

Если информация не может перемещаться без своих носителей, имеющих

весьма небольшую скорость транспортировки, близкое име­ет

преимущества перед отдаленным, а товары и новости, происходящие из

окрестных местностей, преобладают над прибывающими издалека. Границы

локального сообщества обусловливались возможностями и скоростью

передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися

средствами транспорта и связи. Короче говоря, прост­ранство было

значимым. Но сегодня его значение утрачивается; Поль Вирилио,

объявляя о «конце географии», предположил, что оно сведено на нет:

смысл пространства как препятствия или даже предела коммуникации

ныне изжил себя.

Новости, циркулирующие в ходе повседневного личного общения, имеют

шанс усилить свое звучание отнюдь не за счет многократности

повторения, а только в том случае, если будут подхвачены

электронными средствами массовой информации; в любом ином случае

такие новости кажутся ущербными, если кто-то вознамерится с их

помощью привлечь внимание [к тем или иным проблемам]. И даже если

какая-то из этих новостей и привлечет к себе внимание, можно биться

об заклад, что она будет искажена, основательно подсокращена и

лишена «изю­минки» и влияния в жерновах средств глобально

продуцируемой и глобально распространяемой информации, средств,

имеющих неоспоримое преимущество в части выразительности подачи,

арсенала аргументов и силы убеждения. Даже интерпретация вполне

«местных» событий все чаще исходит теперь из тех же

экстерриториальных источников информации. Для того чтобы взгляды,

подчас возникающие и распространяющиеся в определенной местности,

могли заинтересовать публику, вызвать доверие и захватить

воображение, они должны прежде воплотиться в электронной версии и

быть протранслированы по телевидению, и, следовательно, полностью

или частично лишиться их коммуникационных качеств внутри локального

сообщества. Перспективы формирования доморощенного «общественного

мнения», опирающегося на ресурсы, контролируемые исключительно

локальным сообществом, туманны ли­бо отсутствуют вовсе.

Передача информации электронными средствами ныне практически

мгновенна, и для этого требуется всего лишь вставить штепсель в

розетку; сообществу, чтобы организовать общение в собственных

пределах, игнорируя электронные средства массовой информации,

придет­ся по-старинке полагаться на консервативные способы собрания

и бесед, в рамках которых скорость передачи [и усвоения] информации

имеет «естественные пределы», а издержки этих процессов высоки и, во

всяком случае в сравнительном отношении, имеют тенденцию к росту.

Результатом становится девальвация места. Физическое,

не-кибернетическое, пространство, где имеют место не-виртуальные

связи, превращается всего лишь в площадку для доставки, поглощения и

переработки информации, по своей природе экстерриториальной,

киберпространственной. Оплата доступа к киберпространству по

расценкам местного телефонного тарифа ознаменовала смертный приговор

общинной автономии; то было ее символическое погребение. Сотовый

телефон, предлагающий независимость даже от кабельных сетей и

разъемов, нанес завершающий удар по тем претензиям на духовную

общность, которые могла бы предъявить пространственная близость.

Растущая «ино-направленность» локальности чревата наступлением

трудных времен для ортодоксальной формы сообщества, складывающегося

вокруг сердцевины переплетения частых и устойчивых взаимодействий,

соста­вляющих основу долгосрочных инвестиций [человеческого]

доверия. Как указывал Ричард Сеннетт в своей книге «Коррозия

характера», «‘Краткосрочность’ является принципом, разъедающим

доверие, верность и взаимную преданность», но в наши дни «та или

иная местность обретает жизнь по взмаху волшебной палочки

девелопера, процветает и приходит в упадок на протяжении жизни

одного поколения. Такие сообщества не лишены социальных черт или

элементов добрососедства, но никто в них не становится свидетелем

жизни другого на протяжении долгого времени»; при таких