Ялом И. Когда Ницше плакал/ Пер с англ. М. Будыниной

Вид материала

Документы

Содержание 11 декабря 1882 года

Подобный материал:

• Ялом И. Когда Ницше плакал/ Пер с англ. М. Будыниной, 4547.52kb.
• Ирвин Ялом Когда Ницше плакал, 4242.26kb.
• Оформление П. Петрова Ялом И. Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смер­ти / Ирвин, 8224.54kb.
• Ялом И. Дар психотерапии я 51 / Пер с англ. Ф. Прокофье-, 2417.93kb.
• Ялом И. Я 51 Экзистенциальная психотерапия/Пер, с англ. Т. С. Драбкиной, 8797.73kb.
• Ирвин Д. Ялом лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы, 4990.64kb.
• Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное сочетание психологической проницательности, 5803.72kb.
• Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное со -четание психологической проницательности, 5683.07kb.
• Ирвин Ялом. Мамочка и смысл жизни, 2766.77kb.
• Формирование личности Ницше и его философии, 250.86kb.

ГЛАВА 17

ПЕРСОНАЛ В КЛИНИКЕ ЛАУЗОН редко упоминал ИМЯ герра Мюллера, пациента палаты №13, с которым работал доктор Брейер. Да и сказать было почти нечего. Для занятых, загруженных работой людей он был иде­альным пациентом. За первую неделю приступов мигре­ни не было. Он почти ни о чем не просил и требовал к себе мало внимания, кроме измерения признаков жиз­ни — пульса, температуры, частоты дыхания, кровяного давления — шесть раз в день. Медсестры называли его вслед за фрау Бекер, ассистенткой доктора Брейера, на­стоящим джентльменом.

Однако было видно, что он предпочитает быть один. Он никогда не начинал разговор. Когда к нему обращал­ся кто-то из персонала или пациентов, он отвечал друже­любно и коротко. Он предпочитал есть в палате и после утреннего визита доктора Брейера (который, по предпо­ложениям медсестер, был посвящен массажу и электри­ческим воздействиям) проводил большую часть времени в одиночестве: он писал в своей палате или, если погода позволяла, делал записи, гуляя по саду. Герр Мюллер вежливо пресек все расспросы относительно того, что он пишет. Было лишь известно, что он интересуется Заратустрой, древнеперсидским пророком.

Брейера просто поражало несоответствие между без­упречной вежливостью Ницше в клинике и пронзитель­ным, даже командным тоном его книг. Когда он спросил об этом своего пациента, Ницше улыбнулся и ответил:

«Никакой загадки здесь нет. Когда никто не слышит, на­чать орать вполне естественно!»

Казалось, он был доволен своей жизнью в клинике. Он говорил Брейеру не только о том, что его дни были приятны и не омрачены болью, но и что их ежедневные беседы были полезны для его философии. Он всегда пре­зрительно относился к философам вроде Канта и Гегеля, которые писали, по его словам, академическим стилем для академического сообщества. Его философия была о жизни и для жизни. Лучшие истины — кровавые исти­ны, вырванные с мясом из собственного жизненного опыта.

До встречи с Брейером он никогда не пытался найти своей философии практическое применение. Проблему практического использования он считал второстепен­ной, утверждая, что о тех, кто не может его понять, не стоит и беспокоиться, тогда как лучшие представители человечества сами найдут свой путь к его мудрости, — если не сейчас, то через сто лет! Но ежедневные встречи с Брейером заставили его вернуться к этому вопросу и рассмотреть его более серьезно.

Тем не менее беззаботные продуктивные дни в кли­нике Лаузон не были для Ницше такой уж идиллией, как могло показаться на первый взгляд. Подземные потоки подтачивали его силы. Чуть ли не каждый день он сочи­нял длинные, отчаянные, полные тоски письма Лу Саломе. Ее образ постоянно вторгался в его мысли и воровал энергию у Брейера, у Заратустры, у искренней радости вкушения дней без боли. Жизнь Брейера в первую неде­лю пребывания Ницше в больнице и снаружи, и внутри была суматошной и мучительной. Часы, проведенные в Лаузоне, добавлялись к и без того перегруженному рас­писанию. Неизменное правило венской медицины зву­чало так: чем хуже погода, тем больше у врача работы. Неделю за неделей мрачная зима с ее беспросветно се­рым небом, ледяными порывами северного ветра и вяз­кий влажный воздух отправляла пациентов одного за другим нескончаемым ковыляющим потоком в его смот­ровой кабинет.

В записях Брейера лидировали зимние болезни: бронхит, воспаление легких, синусит, тонзиллит, отит, фа­рингит и эмфизема. Не обошлось, как всегда, и без па­циентов с нервными расстройствами. В первую неделю декабря на пороге его кабинета появились два молодых создания с рассеянным склерозом. Брейер испытывал особую неприязнь к этому диагнозу: он не мог предло­жить достойного лечения и ненавидел оказываться перед дилеммой, говорить ли молодым пациентам, что ждет их впереди: постепенная потеря дееспособности, приступы слабости, паралич или слепота, которые могут начаться в любой момент.

Еще в эту первую неделю пришли две пациентки, у которых Брейер не смог найти никаких признаков орга­нической патологии, зато он был уверен, что у них исте­рия. У одной из них, женщины средних лет, начинались спастические судороги, как только она оставалась одна. Вторая пациентка, девочка семнадцати лет, страдала су­дорогами ног и могла ходить только с двумя зонтиками вместо трости. Через разные промежутки времени с ней случались помутнения сознания, когда она начинала вы­крикивать такие странные фразы, как, например: «Ос­тавь меня! Поди прочь! Я не здесь! Это не я!»

Обе пациентки, думал Брейер, — кандидатуры на ле­чение разговором Анны О. Но тот терапевтический курс обошелся ему слишком дорого: на алтарь были положе­ны его время, его профессиональная репутация, психи­ческое равновесие, его семейная жизнь. Хотя он и клял­ся никогда больше за это не браться, он не мог решиться обратиться к традиционным, неэффективным терапев­тическим методам — глубокому мышечному массажу и электрической стимуляции по точно установленной, но неподтвержденной схеме, предложенной Вильгельмом Эрбом в очень популярном «Учебнике по электротера­пии».

Если б он только мог направить этих двух женщин к другому врачу! Но к кому? Никто не захочет их принять. В декабре 1882 года помимо него ни в Вене, ни во всей Европе не было терапевта, который бы мог лечить исте­рию.

Но Брейера изматывали не эти профессиональные требования; он мучился от душевных страданий, в кото­рых виноват был он сам. Четвертый, пятый и шестой се­анс прошли в соответствии с планом, принятым на тре­тьей встрече: Ницше делал акцент на экзистенциальных проблемах, особенно на озабоченности бессмысленнос­тью жизни, конформности и несвободе, страхах старе­ния и смерти. «Если Ницше действительно хочет, чтобы я почувствовал себя лучше, — думал Брейер, — мой про­гресс доставит ему удовольствие».

Брейер чувствовал себя совсем несчастным. Он еще больше отдалился от Матильды. Он не мог избавиться от давления в груди. Ему казалось, что гигантские тиски ломают его ребра. Дыхание было поверхностным. Он по­стоянно напоминал себе, что дышать надо глубже, но как бы ни старался, не мог справиться с постоянным на­пряжением. Хирурги уже научились вставлять дыхатель­ные трубки для выведения плевральной жидкости; иног­да он представлял в своей груди и подмышках трубки, высасывающие из него Angst. Каждая ночь приносила с собой леденящие кровь кошмары и ужасную бессонни­цу. Через несколько дней он уже принимал большие до­зы хлорала, чем Ницше. Он думал о том, как долго смо­жет протянуть в таких условиях. Стоило ли жить такой жизнью? Иногда он подумывал о том, чтобы принять смертельную дозу веронала. Некоторые его пациенты страдали так годами. Ну и пусть страдают! Пусть они цепляются за такую бессмысленную, наполненную стра­даниями жизнь. Это не для него!

Ницше, который, как предполагалось, должен был помочь ему, особого сочувствия не проявлял. Когда Брей­ер рассказывал ему о своих мучениях, Ницше отмахи­вался от его слов, как от назойливой мухи: «Разумеется, вы страдаете. Это цена провидения. Разумеется, вы на­пуганы, жить — значит находиться в постоянной опасности. Станьте сильным! — увещевал он. — Вы не коро­ва, а я не инструктор по жеванию жвачки!»

К вечеру понедельника, спустя неделю после заклю­чения ими договора, Брейер понял, что план Ницше в корне неправилен. По теории Ницше, фантазии о Берте были отвлекающим маневром части сознания Брейера, мозговой тактикой «темных аллей», которая была на­правлена на переключение внимания от значительно более мучительных экзистенциальных проблем, требую­щих решения. Ницше утверждал, что стоит Брейеру ра­зобраться со значимыми экзистенциальными вопросами, как одержимость Бертой исчезнет сама собой.

Но она не исчезала! Фантазии устраивали еще более мощные атаки на выстроенную Брейером линию сопро­тивления. Их аппетиты все росли: больше внимания, больше будущего. Снова и снова Брейер представлял се­бе, как он может изменить свою жизнь, искал все новые способы вырваться из опостылевшей тюрьмы — семейно-культурно-профессиональной тюрьмы — и сбежать из Вены, сжимая в объятиях Берту.

На первый план вышла совершенно конкретная фан­тазия. Он представлял себе, как возвращается домой ве­чером и видит на улице толпу соседей и пожарных. Его дом горит! Он набрасывает на голову пальто и, вырыва­ясь из рук пытающихся удержать его людей, врывается в горящий дом, пытаясь спасти свою семью. Но спасти их невозможно из-за огня и дыма. Он теряет сознание, его выносят из дома пожарные, которые и сообщают ему, что вся его семья сгорела: Матильда, Роберт, Берта, Дора, Маргарита и Йохан. Его смелая попытка броситься на спасение семьи вызывает всеобщее восхищение, все ошеломлены постигшим его несчастьем. Он сильно пе­реживает, боль его невыразима. Но он свободен! Свобо­ден для Берты, свободен бежать с ней, может, в Италию, может, в Америку, свободен начать все сначала.

Но получится ли это? Не слишком ли она молода для него? Хочет ли она того же? Смогут ли они сохранить свою любовь? Как только появляются эти вопросы, начинается новый виток, и вот он снова на улице, наблю­дает, как языки пламени бушуют в его доме!

Фантазия отчаянно защищалась от вмешательства в свой ход: если она появлялась, она доходила до конца. Иногда даже во время короткого перерыва между двумя пациентами Брейер обнаруживал себя напротив горяще­го дома. Если в этот момент в кабинет заходила фрау Бекер, он делал вид, что делает записи в карте пациента, и жестом просил оставить его.

Дома он не мог смотреть на Матильду, не испытывая приступов вины за то, что отправил ее в горящий дом. Так что он старался поменьше смотреть на нее, прово­дил большую часть времени в лаборатории за опытами с голубями, почти все вечера просиживал в кофейне, два раза в неделю играл с друзьями в тарок, принимал боль­ше пациентов и возвращался домой очень, очень устав­ший.

А что с Ницше? Брейер больше не прикладывал все свои силы, чтобы помочь ему. Его убежищем стала мысль о том, что, может быть, он сможет помочь Ницше, позво­ляя Ницше помочь ему. У Ницше, судя по всему, все было в порядке. Он не злоупотреблял лекарствами, крепко спал после полграмма хлорала, хорошо кушал, желудок его не беспокоил, приступы мигрени не возвращались.

Теперь Брейер полностью осознал тот факт, что он в отчаянии и что ему нужна помощь. Он прекратил обма­нывать себя, перестал делать вид, что общается с Ницше ради того, чтобы помочь Ницше, что эти встречи были уловкой, мудрой стратегией, направленной на то, чтобы заставить Ницше говорить о его отчаянии. Брейер был поражен заманчивостью лечения разговором: он втянул­ся. Строить из себя пациента означало быть им. Он по­лучал огромное удовольствие, рассказывая все, что нако­пилось в душе, раскрывая самые гадкие секреты, будучи единственным объектом внимания человека, который понимал, принимал и, судя по всему, даже прощал его. После некоторых сеансов он чувствовал себя только ху­же, но, несмотря на это, он почему-то с нетерпением ожидал следующей встречи. Он стал свято верить в воз­можности и мудрость Ницше. Он больше ничуть не со­мневался, что Ницше обладает способностью и силой вылечить его, если только он, Брейер, сможет добраться до этой силы.

А Ницше как человек? «Интересно, — думал Брей­ер, — наши отношения так и остались исключительно деловыми? Разумеется, он теперь знает меня лучше, или, по крайней мере, знает обо мне больше, чем кто бы то ни было. Нравится ли он мне? Нравлюсь ли я ему? Стали ли мы друзьями?» Брейер не мог точно ответить на эти вопросы, тем более он не знал, как можно строить отно­шения с человеком, который оставался все таким же хо­лодным и сдержанным. «Смогу ли я быть лояльным? Или же придет день, когда я тоже предам его?»

Затем случилось непредвиденное. Попрощавшись од­нажды утром с Ницше, Брейер приехал в офис, где его, как обычно, ждала фрау Бекер. Она вручила ему список из двенадцати пациентов, в котором красным были по­мечены имена тех, кто уже приехал, и хрустящий голу­бой конверт, на котором он узнал почерк Лу Саломе. Брейер вскрыл запечатанный конверт и достал карточку с серебряной окантовкой:

11 декабря 1882 года

Доктор Брейер,

надеюсь встретиться с вами сегодня днем.

ЛУ

Лу! Они не договаривались переходить на имена! — подумал Брейер и вдруг понял, что фрау Бекер что-то го­ворит ему.

«Час назад приходила русская фройлен, спрашивала вас, — объяснила фрау Бекер, и Брейер заметил, что ее обычно гладкий лоб прорезает морщина. — Я взяла на себя смелость сказать ей о вашем насыщенном утреннем расписании, и она сказала, что вернется в пять. Я сооб­щила ей, что ваш дневной график не менее перегружен. Тогда он спросила, где остановился в Вене профессор Ницше, но я ничего ей не сказала, так что она будет и вас об этом спрашивать. Я правильно поступила?»

«Разумеется, фрау Бекер, — впрочем, как всегда. Но мне кажется, что вас что-то беспокоит?» — Брейер знал, что она не только сильно невзлюбила Лу Саломе, когда та приходила сюда впервые, но и винила ее за обремени­тельную авантюру с Ницше. Ежедневные поездки в кли­нику Лаузон сделали работу в кабинете столь напряжен­ной, что теперь Брейер едва обращал внимание на свою ассистентку.

«Честно говоря, доктор Брейер, мне так не понрави­лось, как она влетела в ваш кабинет, в котором уже было полно народу, и еще ожидала, что вы будете сидеть здесь и ждать ее, что вы примете ее вперед всех. Да еще в до­вершение всего спросила у меня адрес профессора! Что-то в этом не так — все за вашей спиной — и вашей, и профессора!»

«Вот почему я говорю, что вы все сделали правиль­но, — мягко сказал Брейер. — Вы действовали осторож­но, вы направили ее ко мне и вы защитили личную жизнь пациента. Никто бы не справился с этой задачей лучше. Ну давайте, пригласите герра Виттнера».

Где-то в пятнадцать минут шестого фрау Бекер сооб­щила, что приехала фройлен Саломе, и тут же напомни­ла ему, что в приемной осталось пять пациентов.

«Кого мне пригласить? Фрау Майер ждет уже почти два часа».

Брейер понял, что он попал в неудобное положение. Лу Саломе рассчитывала, что он встретится с ней сейчас же.

«Пригласите фрау Майер. Следующей будет фройлен Саломе».

Двадцать минут спустя, когда Брейер делал записи в карте фрау Майер, фрау Бекер привела в кабинет Лу Са­ломе. Брейер вскочил и прижался губами к протянутой ею руке. Он уже начал забывать, как она выглядит, со времени их последней встречи. И теперь он был снова ошеломлен ее красотой. Как вдруг посветлело в его ка­бинете!

«А, дорогая фройлен! Как приятно видеть вас! Я уж и забыл!»

«Вы уже забыли меня, доктор Брейер!» «Нет, не вас. Я забыл, какое это удовольствие — ви­деть вас».

«Теперь смотрите внимательнее. Вот, взгляните сю­да, — Лу игриво повернула головку сначала в одну сторо­ну, потом в другую, — теперь сюда. Я говорила вам, что это мой лучший профиль? Как вам кажется? Теперь ска­жите мне — мне нужно знать, — вы прочитали мое по­слание? Вы не обиделись?»

«Обиделся? Разумеется, нет. Хотя, конечно, огорчил­ся, что могу уделить вам лишь немного времени, скорее всего, где-то четверть часа. — Он предложил ей стул, и она опустилась на него — изящно, медленно, словно в ее распоряжении было все время мира. Брейер сел на стул рядом с ней. — Вы были в моей приемной. К сожале­нию, я не могу выкроить время сегодня».

Лу Саломе ничуть не расстроилась. Она, конечно, со­чувственно кивала головой, но все равно создавалось впечатление, что ее совершенно не касается обстановка в приемной Брейера.

«Помимо этого, — добавил он, — мне еще нужно по­сетить нескольких пациентов на дому, а сегодня вечером у меня собрание в Медицинском обществе». «Ах да, цена успеха, герр профессор». Брейер все еще не собирался закрывать эту тему:

«Скажите мне, дорогая моя фройлен, к чему так риско­вать? Почему бы вам не написать мне заранее, чтобы я мог назначить вам время. Иногда у меня целый день нет ни минуты свободной, иногда меня вызывают за город. Могло получиться так, что вы приехали бы в Вену и во­обще не смогли со мной встретиться. Зачем рисковать — вы могли бы приехать зря!»

«Всю жизнь люди говорят мне, что я рискую. Однако до сих пор я никогда, ни разу не разочаровывалась. По­смотрите, сегодня, сейчас, я здесь, разговариваю с вами. Может быть, я останусь в Вене, и тогда мы сможем завтра снова встретиться. Так что объясните мне, доктор, зачем мне менять свои привычки, когда все получается так хорошо? А еще я слишком импульсивна, я часто не могу предупредить заранее, потому что я заранее не пла­нирую. Я часто принимаю решения быстро и выполняю их сразу же.

Но, дорогой мой доктор Брейер, — безмятежно про­должала Лу, — я не это имела в виду, когда спрашивала, не обиделись ли вы на мое послание. Я хотела узнать, не обидел ли вас мой неофициальный тон, то, что я назвала себя по имени. Большинство жителей Вены чувствуют себя голыми без своих регалий, им кажется, что они в опасности, но у меня ненужная дистанция вызывает от­вращение. Мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Лу».

Господи, какая опасная женщина, да еще и провока­торша, подумал Брейер. Несмотря на то что он чувство­вал себя не в своей тарелке, Брейер не мог придумать оп­равдание, которое не ставило бы его в один ряд с чопор­ными венцами. Внезапно он понял, в какое неудобное положение поставил Ницше несколько дней назад. Но они-то с Ницше были ровесниками, а Лу Саломе была вполовину младше него.

«Конечно, с удовольствием. Я никогда не буду стре­миться ставить между нами барьеры».

«Хорошо, стало быть, Лу. Теперь, что касается ожи­дающих вас пациентов, могу заверить вас, что я испыты­ваю одно только уважение к вашей профессии. На самом деле мой друг Поль Рэ и я часто обсуждаем возможность поступления в медицинское училище. Итак, уважая ва­ши обязательства перед пациентами, я немедленно пере­хожу к делу. Вы, разумеется, догадались, что сегодня я пришла к вам с вопросами и важной информацией отно­сительно нашего пациента, если, конечно, вы все еще работаете с ним. От профессора Овербека мне удалось узнать только то, что Ницше уехал из Базеля на консуль­тацию с вами. Больше я ничего не знаю».

«Да, мы встретились. Но скажите мне, фройлен, что за информацию вы приготовили для меня?»

«Письма Ницше — необузданные, бешеные, пута­ные... Иногда мне кажется, что он потерял рассудок. Вот они. — Она передала Брейеру пачку листов. — Я успела выписать для вас некоторые отрывки, пока ждала вас се­годня».

Брейер взглянул на первый лист, на котором аккурат­ным почерком Лу Саломе было выведено:

О, меланхолия... где то море, в котором действительно можно утонуть?

Я потерял даже то малое, что имел: мое доброе имя, веру в нескольких людей. Я потерял моего друга Рэ — я потерял целый год из-за ужасных мучений, которые терза­ют меня даже сейчас.

Прощать своих друзей труднее, чем своих врагов.

Написано было намного больше, но Брейер прекра­тил читать. Как бы ни восхищали его слова Ницше, он знал, что каждая прочитанная им строка — предательст­во по отношению к его пациенту.

«Ну что, доктор Брейер, что вы думаете об этих пись­мах?»

«Скажите мне еще раз, почему вы думаете, что я дол­жен их читать?»

«Я получила их все сразу. Рэ не показывал их мне, но решил, что не имеет права на это».

«Но почему я обязательно должен их читать?»

«Читайте дальше! Посмотрите, что говорит Ницше! Я была уверена, что врач должен знать об этом. Он гово­рит о самоубийстве. К тому же многие его письма слиш­ком путаные, может, он теряет возможность рациональ­но мыслить. И потом, я всего лишь человек, а эти его на­падки на меня — горькие и болезненные, — я не могу так просто от них отмахнуться. Честно говоря, мне нуж­на ваша помощь!»

«Чем я могу вам помочь?»

«Я уважаю ваше мнение — вы умелый наблюдатель. Вы думаете обо мне так же? — Она пролистала стопку писем. — Только послушайте: «бесчувственная женщи­на... бездуховная... неспособная любить... ненадежная... смутные представления о чести...» Или вот еще: «хищни­ца в шкуре домашней киски», или, например, «ты — ма­ленькая негодяйка, а я-то думал, что ты — воплощение добродетели и благородства».

Брейер энергично покачал головой: «Нет, разумеется, нет, я так о вас не думаю. Но мы так мало знаем друг друга — наши встречи были короткими, делового харак­тера. Как можно доверять моему мнению? Вам действи­тельно нужна от меня помощь такого рода?»

«Я знаю, что большая часть того, что мне пишет Ницше, носит импульсивный характер, он пишет из зло­сти, хочет наказать меня. Вы говорили с ним. И, я не со­мневаюсь, говорили с ним обо мне. Я должна знать, что он действительно про меня думает. Вот о чем я прошу вас. Что он говорит обо мне? Он что, правда ненавидит меня? Он действительно считает меня таким монстром?»

Брейер помолчал какое-то время, обдумывая все скрытые значения вопросов Лу Саломе.

«Но я, — продолжила она, — задаю вам очередную порцию вопросов, хотя вы не ответили еще не предыду­щие. Вы смогли убедить его поговорить с вами? Вы до сих пор видитесь с ним? Сдвиги есть? Нашли ли вы ле­карство от отчаяния?»

Она замолчала, уставившись прямо в глаза своему со­беседнику в ожидании ответа. Он чувствовал, как нарас­тает давление; давление исходило со всех сторон — от нее, от Ницше, от Матильды, от ждущих его пациентов, от фрау Бекер. Ему хотелось кричать.

В конце концов он сделал глубокий вдох и произнес:

«Дорогая фройлен, мне очень жаль, но я могу только сказать, что не могу ответить на ваши вопросы».

«Не можете ответить! — удивленно воскликнула она. — Доктор Брейер, я не понимаю».

«Войдите в мое положение. Я могу понять, почему вы задаете мне эти вопросы, но не могу на них ответить, не нарушая права моего пациента на конфиденциальность».

«Это значит, что он стал вашим пациентом и вы про­должаете видеться?»

«Увы, я не могу сказать вам даже этого». «Но, я уверена, ко мне это не относится, — произне­сла она полным негодования голосом. — Я не человек с улицы и не сборщик податей».

«Мотивы того, кто задает вопросы, не имеют значе­ния. Имеет значение только право пациента на конфи­денциальность» .

«Но это не просто обычный случай предоставления медицинских услуг! Весь этот проект был моей идеей! Я несу ответственность за то, что привела Ницше к вам, чтобы не дать ему покончить с собой. Вне всякого со­мнения, я заслуживаю знать, к чему привели мои стара­ния».

«Да, словно вы начали эксперимент, а теперь хотите знать, что у вас получилось».

«Именно так. Вы же не откажете мне в этом?» «Но что, если, сказав вам, сообщив вам результат, я поставлю весь эксперимент под угрозу?» «Как такое может случиться?»

«Поверьте моим словам. Помните, вы обратились ко мне, потому что считали меня экспертом. Так что будьте добры относиться к моему мнению как к мнению экс­перта».

«Но, доктор Брейер, я же не безразличный прохожий, не просто свидетель происшествия, у которого судьба жертвы вызывает болезненное любопытство. Ницше был мне небезразличен — и сейчас небезразличен. Тем бо­лее, как я уже говорила, я несу некоторую ответствен­ность за его страдания. — В ее голосе появились пронзи­тельные нотки. — Я тоже переживаю. И я имею право знать».

«Да, я слышу, что вы переживаете. Но как врач я дол­жен в первую очередь заботиться о своем пациенте и быть на его стороне. Может, когда-нибудь, когда вы определитесь с вашими планами относительно карьеры в медицине, вы сможете войти в мое положение».

«А мои страдания? Или это не считается?»

«Мне жаль, что вы так мучаетесь, но я ничем не могу вам помочь. Я вынужден посоветовать вам обратиться за помощью к кому-нибудь еще».

«Вы можете дать мне адрес Ницше? Я могу связаться с ним только через Овербека, который, наверное, не пе­редает ему мои письма!»

Настойчивость Лу Саломе начала раздражать Брейера. Он должен был четче объяснить ей свою позицию.

«Вы задаете мне сложные вопросы об обязанностях врача перед пациентами. Вы хотите заставить меня де­лать вещи, которые я считаю нецелесообразными. Но те­перь я не сомневаюсь, что не могу сказать вам ничего — ни где он живет, ни в каком он находится состоянии, не могу даже сказать, является ли он моим пациентом. Кста­ти, что касается пациентов, фройлен Саломе, — произ­нес он поднимаясь со своего стула, — я должен вернуть­ся к тем, кто меня ждет».

Лу Саломе начала вставать, и Брейер вручил ей при­несенную ею пачку писем: «Я должен вернуть это вам. Я понимаю, зачем вы их принесли, но если, как вы гово­рите, ваше имя для него — острый нож, я не смогу из­влечь никакой пользы из этих писем. Я боюсь, что со­вершил ошибку, согласившись читать их».

Она выхватила из его руки письма, развернулась на каблуках и, не проронив ни слова, бросилась вон.

Подняв бровь, Брейер опустился на свой стул. Кажет­ся, это была его последняя встреча с Лу Саломе. Но вряд ли! Когда вошла фрау Бекер и спросила, приглашать ли герра Пфеффемана, который жутко кашлял в приемной, Брейер попросил ее дать ему еще пару минут.

«Сколько угодно, доктор Брейер, только дайте мне знать. Может, чашечку горячего чая?»

Но он покачал головой и, оставшись наедине с собой, закрыл глаза, надеясь передохнуть. Он вновь попал в плен видений о Берте.