Первая

Вид материала

Документы

Содержание Рождение вымысла… Однажды случившееся - смысл простых вещей

Подобный материал:

• Первая. Новое восприятие проблемы рождаемости глава первая, 1589.66kb.
• Первая. Новое восприятие проблемы рождаемости глава первая, 5106.96kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• А. Первая буква слова "астрология", и первая буква почти во всех мировых алфавитах, 3392.44kb.
• А. И. Уткин глобализация: процесс и осмысление оглавление Глава первая, 3584.73kb.
• Общие сведения, 236.6kb.
• Первая, 1651.33kb.
• Первая, 870.29kb.
• Древний Египет-первое государство на Земле, первая могущественная великая держава,, 265.58kb.
• Школьные годы неизбывный повод для ностальгии. Первый звонок, последний звонок. Первая, 399.66kb.

Рождение вымысла…

Что? Стук копыт лошадки по Лондонской мостовой? Или шум шагов путника, заблудившегося в литературном лесу - эко его угораздило⁶⁶... Или всё-таки – пронзительно-прохладный ветерок, качающий розы и разгуливающий осенью по кенсингтонским аллеям? А быть может, его собрат, развевающий плащи всадников, стремительно летящих по аллеям – шенбруннским? Во всём этом – явный привкус сбывшейся мечты, ощущенье путешественника, вернувшегося домой после долгих странствий – привкус столь же отчётливый, как привкус детства, что чувствуешь, когда надкусывешь развёрнутого в хрусте фольги шоколадного «Мишку»⁶⁷, любуясь ароматно-белым паром над чашкою густого свежезаваренного кофею... И эти – придуманные, уютные, вымышленные миры, которые рождаются во мне - вот сейчас, сплетаясь, пересекаясь, вбирая в себя романтические воспоминанья и кусочки наиреальнейшей реальности – вдруг становятся бытиём, в котором шорох крыльев дракона или кривлянья горгулий не менее реальны, нежели стук копыт по лондонской (или это всё же Opern-ring?) мостовой. Впрочем, за реальность этого мира отвечаю только я, моё удовольствие при его сотворении, и единственной истинной гарантией его существования является существованье множественных, столь же литературно-воображаемых миров будущих читателей, из которых он, собственно, и построен.... Итак, нам с вами, о читатель, предстоит поблуждать в литературном лесу сказок⁶⁸ и времён...


Я... я начинаю ощущать, что все разрозненные кусочки этого текста – это лишь попытка подступиться к чему-то, чего я не понимаю ещё до конца, но что пронизано единым, сквозным ощущением (не осознанием!) необходимости этого текста – as is… Еже писах – писах. Это – не самооправданье, этот мир, эта сказка – уже существует, звеня колокольчиками – и всё, что мне осталось – это придумать её... Придумать – так, чтобы и вы смогли вместе со мною побродить по её аллеям, испугаться её страхов, и населить её – своими страхами и нежностью. И вот тогда окажется, что эта зыбкая граница между ЭТОЙ и ТОЙ стороной времён – была лишь нашей придумкой, позволяющей отделить...что? день ото дня в рассеянной и плавно текущей их череде, в снегурочкином снегу и в ёлках Рождества, тёплых летних лесных сумерках... И я вспомню⁶⁹, и - «над вымыслом – слезами обольюсь...»

Однажды случившееся⁷⁰ - смысл простых вещей

И проясняется смысл простых вещей... Обыденность сумерек, привычность нежности – настолько, что перестаёшь её ценить и позволяешь себе поддаться мгновенным, проходящим нежеланьям. «Сентиментальность» по Далю – это... опаньки! а и нету там этого словечка. Пусть, не суть, знаю лишь, что способность обливаться слезами над вымыслом и воскрешать прошлое⁷¹, есть, как, наверное, и déjà vu – признак того неуловимого, что отличает – творца.


И каждая из строк воскрешённого ведёт на свои пути – воздушные⁷², небесные ли, но – уводит от того чистого, первоначального чувства-ощущенья, побудившего коснуться клавиш. И ежели музыка слов так уютна, узорна и кружевна - когда вы решаете «ещё раз перечитать историю о том, как герцог Бофор бежал из Венсенского замка»⁷³, или снова поглядеть через плечо рисующей акварелью Ады – так знакома и обворожительна, что душа сама собою укладывается в эту реальность, не слыша соблазнительного звона серебра...

Звона серебряных монеток, быть может – звона серебряных монист гоголевской цыганки, тряхнувшей головою на залитой солнечной дымкою травяной поляне под Римом, или даже звон кошеля с серебром, брошенного нищему на мощёную пражскую (или арканарскую) мостовую. Серебро Господа моего – и через Гребенщикова и «Ассу», возвращение к исходной безнадёжности того, что мучительно пытаешься узнать, разглядеть в потоке равнодушного времени, того, что обещано, обещалось и обещается прустовским солнечным лучом⁷⁴ – некого блаженства понимания, которого, наверное, и нету на этой земле вовсе... пониманья, слиянья с этим неспешно-стремительным потоком времени, пониманья, в котором может раствориться душа, воплощённом в... Бог весть. Хотя я лукавлю – я догадываюсь о возможных его воплощеньях; и отсутствие выбора, возможности ответить на этот вызов⁷⁵ наполняет душу чёрною желчью равнодушия, с которым всегда можно глядеться в колодец времён⁷⁶, или – в поток проходящего мимо столь же равнодушно-неспешного времени. А ещё – вот это мученье ненаписанного. Те миры, что живут во мне, невоплощённые, как у отца Гура⁷⁷, и, казалось бы, ждут своего часа, возможности выплеснуться на песок, жемчужно сияющей в луче солнца волною, или засветиться зеленоватым светом сумерек московских закатных небес. Или, вдруг – стать залитой солнечными лучами венецианской набережной, ещё жаркой, но уже предчувствующей сумерки, превращающие однажды виденное – в сказку... Или... Ах, как много несбывшихся обещаний, и обещаний сбывшихся⁷⁸ таит в себе луч солнца, пляшущего на подоконнике – тут тебе и цветаевское «дуновение вдохновения»⁷⁹, и набоковское обещание бабочек⁸⁰, и своё – приближающееся несбывшееся, обещанное только тебе...

Но вот - превращенье⁸¹ произошло, случилось, истомная, в розах и увитая диким виноградом грёза Нерваля⁸² стала реальностью – точнее, создала возможность создания новой реальности в душах нескольких, вовсе не связанных между собою людей. И... и что? Прошли те времена (да и – были ль?), когда такие сказки ценились славою и существованьем... Остаётся сетовать, вглядываясь равнодушно в это стремительное теченье, которое неумолимо несёт туда, где всё иначе, где, во всяком случае, не существует вовсе этого «я»...

И всё же, вглядываясь в этот поток снова и снова, понимаешь, что можешь кое-что нащупать в нём – подобные же оттенки воспоминанья, когда вечереющее яркое солнце бьёт в глаза сквозь почти невидимые стволы нескольких сосен на холмистом возвышении⁸³, льётся на широкий белый подоконник, упираясь – куда, во что? Как ни напрягаю память (ах, капризнейшая из Мнемозин!) – помню лишь кусочек стены, дощатый переплёт, увитый диким виноградом, тогда как остальное только услужливо достраивается более поздними воспоминаньями – а не стоит, ведь нарушается их первозданная достоверность. А между тем, дремотно закрывая глаза, я и сейчас могу расположить в пространстве памяти свою кровать...

Объяснимся⁸⁴: мы вернулись в мечтательный мир до-сознательного детства, когда лишь отдельные искры сознания и ощущений наполняют его (для нас, нынешних), оставляя в забвеньи (быть может – блаженном, или же - мучительном?) всё остальное – горькое или радостное, но – весьма обыденное внешне, в котором, однако, время ещё бесконечно⁸⁵ и наполнено смыслом.

Итак: кровать расположена посередине, среди других рядов, ещё застеленных, и, чтобы пройти к ней и улечься (время дневного дремотного сна – «тихий час») надо ещё задеть боком её холодную круглую железную спинку, и, возможно, обхватить её ладонью. Собственно, холодно и в самой кровати – чуть сырые простыни и... – и чтобы чуть дольше не касаться этого холода хотя бы частью спины, приходится подкладывать кулаки – большими пальцами вверх! – под поясницу. Ноги надёжно укрыты тяжёлым, больнично-детсадовским буро-сине-коричневым в крапинку (почему-то вдруг напомнившим на мгновенье крапинки перепелиных яиц в Елисеевском) одеялом, и постепенно солнце за окном становится всё менее ярким, под одеялом становится тепло, и вот тут... нежная ностальгическая тоска по дому и странные грёзы вдруг сплетаются между собой в одно – томное и желанное целое; жалость к себе и мысль о том, чтобы «не быть вовсе», исчезнуть, раствориться в этом таком желанном мире подступает к горлу слезами⁸⁶, заставляя возбуждённо стучать сердце худенького (если судить по детсадовским фотоснимкам тех времён) мальчишки, глядящего позабывшими всё на свете глазами на белый потолок над собою, где по углам пересекаются какие-то старые провода, покрытые давно облупившейся краскою... А меж тем видит он странные картинки, и не оттуда ль, не из тех грёз, и рождается сейчас?... Но до этого ещё далеко, это ещё только предстоит услышать и рассказать, а сейчас – какой-то человек, затянутый во всё красное (похожее цветом на резину красного воздушного шарика) человек стреляет себе в сердце из пистолета, и падает с небольшого возвышения в... не хочется здесь произносить это слово, потому как оно сейчас наполнено совсем другими, более поздними переживаниями, а тогда.... И мальчик, лежащий сейчас с открытыми глазами, и есть этот человек, и одновременно, сразу, плачущие (вернее – грустно и горестно горюющие) вокруг родственники (собирательный образ: родители, дедушка, бабушка, тётя) и ещё кто-то, смотрящий на всё это сверху, и получающий от всего этого пронзительное наслажденье, близкое к...

Отгадка проста, хоть и не хочется мне (вот, опять не хочется) произносить слово вслух, но именно это воспоминанье, вместе с цветом одежды тогда стрелявшегося человека, и станет предвестьем когдатошних сексуальных впечатлений, а пока... Пока – ничто похожее неведомо ему, уже двенадцати, почти (за окном уже золото осени) тринадцатилетнему, попавшему в больницу из-за непонятного «шума в сердце»...

Детишки там были весьма разновозрастные и разнородные, и идя вдоль длинного больничного коридора (с одной стороны – окошки, с другой – палаты), упиравшегося в сестринский пост (на самом-то деле обыкновенный стол, заставленный лекарствами, пробирками, бланками) можно было пройти даже мимо «девчачьей» палаты. Хотя девочки его не волновали тогда ещё, зато как о них рассказывал сопалатник Серёжка Бехметьев, бывший чуть постарше, и проходивший какие-то сложные обследования... Говорил он, например, что одна из них, старшая, Ленка, ничего вовсе не носит под больничным халатом, и это вызывало смутный, но какой-то предвкушающий, будущий интерес...

А вечерами – длинными осенними вечерами, после раннего ужина, который раздавался спешившими домой, в погожую солнечную осень санитарками, и когда становилось томительно скушно – они вдвоём, как самые старшие, пользуясь своей свободой передвижения, шли к сестринскому столу – поглядеть, как готовится вечерняя порция лекарств... Этими вечерами (а значит, и ночами) почему-то дежурили только двое: чуть полноватая, белокуро-крашено-голубоглазая хохотушка Зоя⁸⁷ (к которой Серёжка был явно неравнодушен), ходившая в кокетливой белоснежной плоской шапочке с завязками, и хрупкая Марина, поднимавшая при нашем появлении от книги нежный слегка отрешённый взгляд насмешливых, чуть с зеленцою, глаз, и машинально поправлявшая выбившийся из-под строгой крахмальной косынки непокорный рыжий локон... Ах, ежели б можно было вот сейчас, заглянув ей через плечо, разглядеть, что же она читала тогда? – и много бы я отдал, чтобы это был... (улыбнувшись: «хорошо-хорошо, я знаю, что этого не может быть») – ну, пусть даже не невозможные тогда Набоков или Нерваль, но – Бунин или Пастернак... Она была ровна и приветлива, называя его «мальчиком-колокольчиком» за модную тогда, «под Битлов» слегка удлиненную стрижку, шутя шлёпала по рукам Серёжку, пытавшегося стащить лишнюю витамининку из раздачи... Но стоило лишь вернуться в палату, или даже – отвернуться, отвлечься, думая о чём-то своём, как я забывал о ней, потому что она была такою же частью больничного существованья, и её появление, или хохоток Зои означали лишь – дни недели, когда придут или не придут навестить родители, с которыми можно будет поговорить на «немом» языке через окошко у лестницы... О, а этот странный немой язык-алфавит я помню до сих пор – тот, где «а» обозначалось поднятым вверх большим пальцем, «б» - прикосновеньем к брови, «г» - мизинцем к губам, «д» - указательный палец под носом – горизонтально... А потом они уходили – домой, в недостижимый, невозможный, непредставимый сейчас мир, потому что вернуться туда было нельзя, а здесь от этого становилось ещё более грустно (как словно уже было когда-то), хотя любимый «Понедельник»⁸⁸ и был здесь, с тобою... А ещё потом к этой томной грусти стали примешиваться и другие воспоминанья – несколько дней назад Марина, после какого-то насмешливо-забавного спора (а язык у него уже тогда был подвешен неплохо⁸⁹), вдруг, рассмеявшись, на мгновенье притянула его голову к себе, охватив ладошкой за шею, так, что он ткнулся лицом в накрахмаленную белизну её халата, и, носом, в чуть обнажившуюся нежную шею, ощутив прохладный, слегка терпко-цветочный аромат её кожи, или, наверное, духов, что в контрасте с теплотой её кожи... Была ли это случайность, нет ли, но только воспоминанье о ней наполняло всю мечтательную часть его существа... А она была всё так же ровна и приветлива, всё так же любила рассказывать смешные байки о преподавателях и анатомичке (училась она на медицинском) и так же любила послушать их с Серёжкою рассужденья о будущем, пришельцах, кибернетических машинах, которыми он тогда бредил, начитавшись Лема.

Но «шумы в сердце» (ах!) не проходили, и был назначен «бицилин», а это...больно. Уколы обычно делали в палате, но вечерами сёстры, чтобы не ходить зря, делали их в процедурной. «Давай свою попу!» - привычно скомандовала Марина, и он сжался на банкетке, заметив лишь, как мелькнула её тень на стене. Мгновеньями позже, когда боль ушла под её пальцами, (словно растворившись в привычном запахе спирта), она отошла, и, хотя он и не видел её уже, даже краем глаза, он знал, что руки у неё всё ещё в тонких медицинских перчатках (что-то там такое, связанное с инструкциями тех лет) и вот тут она сказала: «перевернись на спину, но не одевайся...». Он привычно, не задумываясь, подчинился, ощутив прохладное прикосновение простыни к спине, и, увидев на потолке плохо закрашенные провода в свете уже заходящего солнышка ранней осени. И вот в это мгновенье она прильнула к нему губами... Ах, каким нежным и сильным, мягким, податливым и гибким оказалось её тело, и они умирали несколько раз – одновременно... Но в тот, самый первый и неповторимый раз, когда его губы коснулись её груди, он умер один – растворившись, исчезнув в этом мире, став чуть дрожащим в предвечернем осеннем свете солнечным лучом...


Странно, что я не помню расставанья – да и было ли оно? То ли меня выписали, то ли у неё в это время началась сессия... Но было ещё одно воспоминанье, которое останется в моей обмирающей, почти обморочной памяти...

Перед вечерними процедурами он разгонял младших по палатам, помогая Марине (или Мари, нежно называл он её про себя, вспоминая глаза княжны Мэри да Пушкина – мальчик он был начитанный – почти как тот сказочный краб, про которого он напишет, став совсем, совсем взрослым). Но день был – родительский, детишки были взбудоражены и непокорно-капризны. Особенно – один, маленький, вертлявый рыжеватый ябеда, фамилию которого Мнемозина насмешливо отказывается.... что-то на О... или вовсе что-то чеховское, лошадиное? И вот, когда после топотливой погони, этот рыжий, увёртливо проскочив несколько кроватей, столов да пыльных стульев без спинок, был всё ж схвачен сзади за полусползшие колготки, и получил вдогонку болезненный щелобан вместе с увесистым шлепком раскрытыми пальцами по тонкой шее и: «а ну, быстро на укол к Марине, рыжая п...да!...» (почему, почему это вдруг вырвалось у него!?), он вдруг, в это самое мгновенье, осознал, что стоит наклонившись, почти уткнувшись головой ей в колени⁹⁰ - она только что отошла от очередной кровати, где меняла капельницу, и глядела на него, глядела... Это невозможное, невыносимое сочетанье – слов и её улыбки – нежной, любящей, чуть недоуменной (словно спрашивающей: «ты ли это, Боже мой?») но уже всё понимающей, и даже – извиняюще-прощающей... И очерк её щеки в солнечном свете. И – ничего более.


А, собственно, я всего лишь постарался описать, какие – бывшие и небывшие воспоминанья оживают, когда предвечернее солнце падает на белый подоконник распахнутого в сад⁹¹ окна.

В тот сад, где...


1 апреля 2003