Geum.ru

Гирц К. Интерпретация культур

Вид материалаАнализ
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   37

V


Вопрос, который большинство исследователей идеологии забывают задать (что именно мы имеем в виду, говоря, что социопсихологические напряжения «выражаются» в символической форме?), действительно, заводит очень далеко — к несколько нетрадиционной и внешне парадоксальной теории человеческого мышления как деятельности общественной, а не (по крайней мере, принципиально) частной 32 . Входить в детали этой теории здесь невозможно, как невозможно и привести достаточное число фактов в ее поддержку. Но нужно обрисовать ее, по крайней мере, в общих чертах, если из зыбкого мира символов и семантических процессов мы хотим вернуться к (вроде бы) более прочному миру чувств и институтов и если мы хотим сколько-нибудь обстоятельно разобраться в способах взаимодействия между культурой, личностью и социальной системой.

244


Ключевой тезис того подхода к мышлению en plein air 10* , который вслед за Галантером и Герстенхабером можно назвать «внешней теорией», состоит в следующем: мышление представляет собой конструирование и использование ( manipulation ) таких символических систем, которые используются как модели для других систем: физических, биологических, социальных, психологических и т. п. — таким образом, что структура этих других систем и их предполагаемое при благоприятном случае действие, оказываются, как мы говорим, «поняты» 31 . Размышление, концептуализация, постижение, понимание и т. п. — это не призрачные процессы внутри головы, а стыковка состояний и процессов символических моделей с состояниями и процессами внешнего мира:

«Образное мышление — это не что иное, как конструирование образа среды, при котором модель развивается быстрее, чем среда, и предсказывание, что среда поведет себя в соответствии с моделью... Первый шаг в решении проблемы — это построение модели, или образа, "существенных черт" [среды]. Такие модели могут строиться из многих вещей, в том числе из органической ткани тела, самим человеком с помощью бумаги и карандаша или других оказавшихся под рукой артефактов. Как только модель сконструирована, ее можно испытывать в разных гипотетических условиях и на разных стендах. Тогда организм оказывается способным "наблюдать" результат этих испытаний и проецировать его на среду, что создает возможность предсказания. В соответствии с такой схемой мыслит авиаконструктор, когда испытывает модель нового самолета в аэродинамической трубе. Автомобилист - когда ведет пальцем по линии на карте, и палец служит моделью сушественных черт автомобиля, а карта — моделью дороги. Наглядные модели такого рода часто используют, когда размышляют о сложных [средах]. Образы внутреннего мышления зависят от происходящих в организме физико-химических процессов, которые необходимы для формирования моделей» 34 .

Эта схема, разумеется, не отменяет сознания: она его определяет. Как показал Перси, всякое сознательное восприятие — это акт опознания, т.е. совмещение, при котором объект (или событие, акт, эмоция) распознается, поскольку размещен на фоне соответствующего символа:

«Мало сказать, что некто осознает что-то; он также сознает, что что-то — это что-то. Есть разница между восприятием гештальта (цыпленок различает эффект Ястрова так же, как и человек) и его постижением с помощью символического орудия. Оглядывая комнату, я отдаю себе отчет в серии почти автоматических актов стыковки: между видением объекта и

245


знанием, что он такое. Если взгляд падает на что-то незнакомое, я немедленно сознаю, что одного участника пары не хватает. Я спрашиваю, что это [за объект]? — Вопрос чрезвычайно таинственный» 35 .

То, чего не хватает и о чем задается вопрос, — это подходящая символическая модель, под которую можно подвести «что-то незнакомое» и сделать его знакомым:

«Если я вижу предмет на расстоянии и не совсем его распознаю, то я могу видеть его, и действительно вижу, как последовательность разных вещей, которые, по мере моего приближения, отвергаются одна за другой на основании критерия соответствия, пока, наконец, одна из них не оказывается достоверной. В пятне света на лугу я могу увидеть кролика — видение, идущее намного дальше, чем просто догадка, что это, может быть, кролик; нет, сущность кроличности строит, кладет свой отпечаток на воспринимаемый гештальт: я мог бы поклясться, что это кролик. При приближении световой узор меняется, и догадка "кролик" пропадает. Кролик исчез, и я строю новую догадку: это бумажный пакет — и т. д. Но важнее всего то, что даже последнее, "верное" опознание — такое же опосредствованное восприятие, как и неверные; это тоже догадка, совмещение, приближение. И позвольте, кстати, заметить, что хотя оно и верно, хотя и поддержано всеми признаками, его функция все равно может с тем же успехом состоять в том, чтобы настолько же скрывать, насколько и обнаруживать. Опознавая в странной птице воробья, я избавляюсь от птицы, подобрав ей подходящее обозначение: это всего лишь воробей» 36 .

Несмотря на несколько надуманный характер приводимых примеров, внешнюю теорию мышления можно распространить и на аффективную сторону человеческого интеллекта 37 . Как дорожная карта преобразует точки чисто физического пространства в «места», соединенные пронумерованными дорогами и разделенные измеренными расстояниями, и дает нам возможность найти путь оттуда, где мы сейчас, туда, где мы хотим оказаться, так и стихотворение, скажем «Феликс Рен-дел» Хопкинса, предоставляет нам, воздействуя творческой силой своего насыщенного языка, символическую модель эмоционального воздействия преждевременной смерти, и эта модель, если она кажется нам столь же убедительной, как дорожная карта, преобразует физические ощущения в чувства и отношения и помогает нам откликаться на подобные трагедии не «слепо», а «осознанно». Основные религиозные ритуалы — месса, паломничество, корробори 11* — это символические модели (скорее не в словесной форме, а в форме поведения),

246


постоянное повторение которых производит в участниках особое переживание божественного или определенный род набожности. Конечно, как большая часть актов, обычно называемых «познание», ближе к уровню распознавания кролика, чем к испытаниям людей в аэродинамической трубе, так и большая часть того, что называется «выражение чувств» (дихотомия между ними часто преувеличена и почти всегда неверно истолкована), опосредствуется моделями, взятыми чаше из популярной культуры, чем из высокого искусства или религиозных церемоний. Но существенно то, что возникновение, переживание, прекращение «настроений», «отношений», «чувств» и т. п. не более «призрачный процесс, происходящий в потоках сознания, куда нам воспрещено заглядывать», чем различение объектов, событий, структур, процессов и т. п. в окружающей нас среде. Т.е. и здесь «мы занимаемся описанием способов, которыми... люди реализуют фрагменты своего прежде всего публичного поведения» 38 .

Чем бы они еще ни отличались, у так называемых познавательных и так называемых экспрессивных символов, или символических систем, есть, следовательно, по меньшей мере одна общая черта: они суть внешние источники информации, в свете которой возможно моделирование человеческой жизни, - внеличностные механизмы для восприятия, понимания, оценки и изменения мира. Культурные модели — религиозные, философские, эстетические, научные, идеологические — это «программы»; они снабжают нас шаблонами или чертежами для организации социальных и психических процессов, так же как генетические системы предоставляют шаблон для организации процессов органических:

«Эти соображения определяют метод, с которым мы подходим к проблеме "редукционизма" в психологии и социологии. Предварительно выделенные нами уровни [организм, личность, социальная система, культура] — это... уровни организации и контроля. Низшие уровни "обусловливают" и поэтому в каком-то смысле "детерминируют" те структуры, в которых участвуют, в том же смысле, в каком устойчивость здания зависит от свойств материала, из которого оно выстроено. Но плана здания физические свойства материала не детерминируют; это фактор другого порядка, порядка организации. А организация контролирует те отношения материалов друг к другу, те способы их использования в здании, вследствие которых здание представляет собой упорядоченную систему особого типа - глядя "вспять" вдоль серии, мы всегда можем обнаружить набор "условий", от которых зависит функция высшего порядка организации. Так, имеется крайне

247


сложный набор физиологических условий, от которых зависит физиологическое функционирование и т. д. Верно понятые и оцененные, эти условия всегда оказываются настоящими детерминантами процесса на ближайшем высшем уровне. Но мы можем посмотреть и "вперед". В этом направлении мы увидим "структуры", организационные модели, модели смысла, "программы" и т. д., которые являются сутью организации системы на том уровне, который мы рассматриваем» 39 .

Символические шаблоны необходимы потому, что, как часто отмечалось, человеческое поведение по самому своему существу чрезвычайно пластично. Оно нестрого, лишь в самых общих моментах направляется генетическими программами или моделями, т. е. внутренними источниками информации, — чтобы такое поведение имело хоть сколько-нибудь эффективную форму, оно должно в значительной степени направляться внешними источниками. Птицы учатся летать без аэродинамических труб, и реакции низших животных на протяжении целой жизни остаются по большей части врожденными, физиологически предопределенными 40 . Крайняя обобщенность, расплывчатость и изменчивость врожденных реактивных способностей человека означают, что конкретные модели его поведения управляются не столько генетическими, сколько культурными шаблонами: первые устанавливают общий психофизический контекст, а в его рамках вторые организуют конкретные типы деятельности. Изготавливающее орудия, смеющееся, лгущее животное, человек — еще и животное незавершенное, или точнее — само-себя-завершаю-щее. Виновник собственного осуществления, из общей способности к построению символических моделей он создает определяющие его особенные способности. Или — чтобы наконец вернуться к нашей теме - именно создавая идеологии, схематические образы социального порядка, человек — на радость или на горе — превращает себя в политическое животное.

Далее, поскольку разные виды культурных символических систем — это внешние источники информации, шаблоны для организации социальных и психических процессов, то их наличие важнее всего тогда, когда не хватает содержащегося в них вида информации, когда установленные в обществе руководства для поведения, мышления или чувств слабы или отсутствуют вовсе. Стихи и дорожные карты нужны в местности эмоционально или топографически незнакомой.

Так же обстоит дело и с идеологией. В обществах, твердо стоящих на золотом фундаменте Эдмунда Бёрка из «древних мнений и жизненных правил», роль идеологии, в ее сколько-нибудь выявленном виде, несущественна. В таких — под-

248


линно традиционных политических — системах участники действуют (пользуясь еще одним выражением Бёрка) как люди с естественными чувствами, и в их суждениях и деятельности и эмоционально, и интеллектуально ими руководят неанализируемые предрассудки, избавляющие их «в решительную минуту от колебаний, скепсиса, недоумения, неуверенности». Но когда, как в революционной Франции, которую обличал Бёрк, или во всколыхнувшейся Англии, откуда он, величайший, наверно, идеолог своей нации, изрекал свои обличения, эти чтимые мнения и жизненные правила ставятся под сомнение, тогда-то - чтобы либо укрепить их, либо заменить — пышно растет поиск систематических идеологических формулировок. Задача идеологии — сделать возможной автономную политику, создав авторитетные концепты, которые бы придали ей смысл, и убедительные образы, которые бы сделали ее доступной для восприятия 41 . И действительно: впервые идеологии в собственном смысле слова возникают и завоевывают господство именно в тот момент, когда политическая система начинает освобождаться от непосредственной власти унаследованной традиции, от прямого и мелочного руководства религиозных и философских канонов, с одной стороны, и от принимаемых на веру предписаний традиционного морализма — с другой 42 . Дифференциация автономного государства предполагает и дифференциацию особой самостоятельной культурной модели политического действия, поскольку прежние, неспециализированные модели либо слишком универсальны, либо слишком конкретны, чтобы обеспечить ориентацию, которая требуется в политической системе. Они либо мешают политическому поведению, обременяя его трансцендентальными значениями, либо душат политическое воображение, связывая его бессодержательным реализмом обычной рассудительности. Когда уже ни самые общие культурные, ни самые обыденные, «прагматические» ориентиры данного общества не могут обеспечить адекватное представление о политическом процессе, идеологии становятся главными источниками социально-политических значений и отношений. В каком-то смысле этот тезис просто повторяет иными словами, что идеология - это реакция на напряжение. Но теперь мы имеем в виду не только социальное и психологическое, но и культурное напряжение. Самая непосредственная причина идеологической активности — утрата ориентиров, неспособность, за отсутствием подходящих моделей, постичь универсум гражданских прав и обязанностей, в котором оказывается индивид. Становление дифференцированного госу-

249


дарства (или рост внутренней дифференциации в таком государстве) обьино влечет за собой тяжелые социальные сдвиги и психологическое напряжение. Но оно влечет за собой еще и идейное замешательство, поскольку привычные образы политического порядка или теряют актуальность, или оказываются дискредитованы. Причина, по которой Французская революция, по крайней мере в свое время, оказалась самым большим в человеческой истории инкубатором экстремистских — как «прогрессивных», так и «реакционных» — идеологий, не в том, что персональная незащищенность или социальный дисбаланс были тогда значительней и шире, чем когда-либо раньше — хотя они и были весьма значительны и широки, — а в том, что был уничтожен центральный организующий принцип политической жизни — божественное право королей 43 . Условия для появления систематических (политических, моральных или экономических) идеологий возникают именно тогда, когда обнаруживается отсутствие культурных ресурсов, с помощью которых можно осмыслить создавшееся общественно-психологическое напряжение.

И образность языка идеологий, и горячность, с какой, однажды принятые, они берутся под защиту, вызваны тем, что идеология пытается придать смысл непонятным социальным ситуациям, выстроить их так, чтобы внутри них стало возможно целесообразное действие. Как метафора расширяет язык, увеличивая его семантическое поле, делая возможным выражать значения, которые не могут, или по крайней мере еще не могут, быть выражены буквально, так и прямое столкновение— ирония, гипербола, преувеличенная антитеза — буквальных значений в идеологии дает новые символические схемы, под которые можно подвести мириады «незнакомых нечто», с которыми, как при приезде в чужую страну, мы сталкиваемся при переменах в политической жизни. Чем бы ни были идеологии (проекциями неосознанных страхов, вуалированием скрытых мотивов, добровольными ( phatic ) выражениями групповой солидарности), они прежде всего суть карты проблематичной социальной реальности и матрицы, по которым создается коллективное сознание. Точна ли такая карта или адекватно ли такое сознание, в каждом отдельном случае - особый вопрос, на который едва ли можно ответить одинаково, говоря о нацизме и сионизме, о национализме Маккарти и Черчилля, о защитниках сегрегации и ее противниках.

250

VI


Хотя идеологический фермент, конечно же, широко распространен во всем современном обществе, все же главное его место сегодня — это новые (или обновленные) государства Азии, Африки и некоторые страны Латинской Америки; поскольку именно эти государства, коммунистические или нет, начинают сейчас отступать от традиционной политики благочестия и народной мудрости. Достижение независимости, свержение коренных правящих классов, распространение законности, рационализация управления, рост влияния современных элит, распространение грамотности и массовых средств связи, а также вовлечение неопытных правительств, хотят они того или нет, в сферу ненадежного международного устройства, в котором не очень хорошо ориентируются даже более опытные участники, — все это способствует распространению глубокого ощущения дезориентации, из-за чего унаследованные образы власти, ответственности и гражданских целей кажутся совершенно неадекватными. Поэтому крайне необходимы поиски новых символических категорий, которые помогали бы формулировать, осмыслять политические проблемы и на них реагировать, — в форме национализма, марксизма, либерализма, популизма, расизма, абсолютизма, теократизма или какого-нибудь варианта перестроенного традиционализма (или, что чаще всего, беспорядочной смеси из нескольких из этих ингредиентов).

Необходимы — но неясно в каком направлении. По большей части новые государства еще только нащупывают подходящие политические идеи и пока не нашли их; и исход почти в каждом случае, по крайней мере во всех некоммунистических государствах, неясен, не просто в том смысле, что исход любого исторического процесса неясен, но в том смысле, что очень трудно даже в общих чертах дать оценку направления в целом. Идейно — все пока находится в движении, и слова Ламартина, экстравагантного поэта в политике, пожалуй, более точно описывают современные новые государства, чем умирающую Июльскую монархию:

«Эпоха эта — эпоха хаоса; неразбериха мнений; свалка партий; язык новых идей еще не создан; нет сейчас ничего труднее, чем определить свою позицию в религии, философии, политике. Ради своего дела чувствуешь, думаешь, живешь, если понадобится - умираешь, но назвать его не можешь. Классификация людей и вещей — вот проблема нашего времени... В каталоге мира все смешалось» 44 .

В современном мире ни для какой страны это наблюдение не верно в такой степени, как для Индонезии, где весь поли-

251


тический процесс увяз в трясине идеологических символов, каждый из которых представляет собой попытку, пока что безуспешную, привести в порядок каталог Республики, назвать ее дело, придать точку опоры и цель ее политике. Это страна фальстартов и неистовых пересмотров линии, отчаянных поисков политического порядка, образ которого, подобно миражу, удаляется тем быстрее, чем сильнее к нему стремятся. В центре всей этой сумятицы — лозунг «Революция не закончена!» И она действительно не закончена. Но лишь потому, что никто не знает — включая и тех, кто громче всех кричит, что знает, — как именно вести работу по ее завершению 45 .

В традиционной Индонезии наиболее разработанными были концепции правительства, на которых строились классические индуизированные государства с XIV по XV в.; в несколько пересмотренном и ослабленном виде данные концепции сохранялись, даже когда эти государства были сначала исламизированы, а затем по большей части заменены голландским колониальным режимом или подчинены ему. А самой важной из этих концепций была так называемая теория центра-образца, — представление о том, что столичный город (точнее, королевский дворец) - это и микрокосм надприрод-ного порядка («отражение... вселенной в уменьшенном масштабе»), и материальное воплощение порядка политического 46 . Столица была не просто ядром, двигателем или осью государства; она была самим государством.

В период индуизма королевский дворец охватывал практически весь город. Расчерченный на квадраты, построенный в соответствии с представлениями индийской метафизики, «небесный город» был больше, чем местом власти; он был общей парадигмой онтологической модели вселенной. В центре его находился божественный король (воплощение индийского божества), его трон символизировал гору Меру - седалище богов; по направлениям четырех священных ветров вокруг него по квадрату располагались здания, дороги, городские стены и даже, во время церемоний, его жены и свита. Считалось, что не только сам король, но и знаки его власти, его ритуал, двор ( court ) наделены харизмой. Дворец и его жизнь составляли средоточие королевства, и тот, кто (часто после медитации в безлюдном месте, чтобы достичь надлежащего духовного состояния) захватывал дворец, захватывал тем самым всю империю, овладевал харизмой и смещал уже-не-священного короля 47 .

Соответственно, ранние государства были не столько сплоченными территориальными единствами, сколько мало между собой связанными скоплениями деревень, ориентированными на свои центральные города, каждый из которых

252


состязался с другими за первенство. Преобладание той или иной региональной, а иногда межрегиональной гегемонии зависело не от систематического административного управления обширной территорией под властью одного короля, а от способности королей — то одного, то другого — мобилизовать и эффективно применить ударные силы для разгрома соперничающих столиц — способностей, которые, как считалось, имели по сути своей религиозные, т. е. мистические основания. Если такая система управления и была территориальной, то она представляла собой последовательное соединение колец религиозно-военной власти, расходящихся вокруг разных столиц, подобно тому, как от передатчика расходятся радиоволны. Чем ближе деревня к городу, тем сильнее экономическое и культурное воздействие на нее двора. А с другой стороны, чем пышнее двор: священники, ремесленники, знать и король, — тем более убедительно он олицетворяет космический порядок, тем больше его военная сила, тем шире зона влияния расходящихся от него кругов власти. Духовное превосходство и политическое могущество были неразделимы. Магическая власть и административное влияние единым потоком изливались от короля во внешний мир, вниз, через нисходящие чины его свиты и все младшие дворы, впадая наконец в духовно и политически инертные крестьянские массы. Политическая организация строилась по принципу отражения: жизнь столицы представляла собой уменьшенное отражение сверхъестественного порядка, оно, в свою очередь, но уже слабее, отражалось все дальше по всей сельской местности, создавая иерархию все более слабых копий вечного, трансцендентного царства. В такой системе административная военная и церемониальная организация двора упорядочивает мир вокруг себя канонически — предлагая ему четкий образец 48 .

С приходом ислама индуистская политическая традиция несколько ослабла, особенно в торговых королевствах по берегам Яванского моря. Но придворная культура выжила, хотя на нее и наложились исламские символы и идеи, с которыми она перемешалась, и хотя она существовала среди этнически более неоднородного городского населения, с меньшим трепетом взиравшего на классический порядок. Постоянный рост — особенно на острове Ява — голландского административного контроля привел в середине XIX и начале XX в. к дальнейшему вытеснению традиции. Но даже и тогда, поскольку низшие уровни бюрократии продолжали заполняться почти исключительно индонезийцами из бывших высших классов, традиция оставалась матрицей политического порядка, объединявшего деревни. Регентство или окружное прави-

253


тельство оставались не только осью государства, но и его воплощением, - государством, по отношению к которому большинство деревенских жителей были не столько участниками, сколько зрителями.

Эта традиция и досталась новой элите республиканской Индонезии после революции. Это не значит, что представление о центре-образце сохранилось неизменным, пройдя, наподобие платоновского архетипа, сквозь вечность индонезийской истории; ведь (как и все общество) оно развивалось и расширялось, став в конце концов более условным и по общему тону менее религиозным. И это не значит, что зарубежные идеи— европейский парламентаризм, марксизм, исламский морализм и т. д. — не стали играть важной роли в индонезийской политической мысли; ведь современный индонезийский национализм — отнюдь не старое вино в новых мехах. Речь попросту о том, что, несмотря на все эти перемены и влияния, пока что еще не завершен концептуальный переход от классического образа государства как центра пышности и власти, выступающего в качестве либо объекта народного благоговения, либо силы, опустошающей конкурирующие центры, к представлению о государстве как о систематически организованной национальной общности. Более того, переход этот замедлился и в какой-то степени пошел вспять.

Судя по нарастающей и, кажется, нескончаемой идеологической трескотне, которая после революции поглотила индонезийскую политику, культурный провал очевиден. Самой замечательной попыткой путем расширения классической традиции и метафорического ее переосмысления создать новую символическую структуру и в рамках последней придать смысл и форму возникшему республиканскому государству стала знаменитая концепция президента Сукарно «Панчасила», провозглашенная впервые в публичном выступлении перед самым концом японской оккупации 49 . Следуя индийской традиции давать фиксированное число правил: три алмаза, четыре возвышенных состояния, восьмеричный путь, двадцать условий счастливого правления и т. д., — он выдвинул пять («панча») принципов («сила»), которые должны служить «священными» идеологическими основами независимой Индонезии. Как и все хорошие конституции, Панчасила была короткой, неопределенной и безупречно возвышенной: пятью ее пунктами были «национализм», «гуманность», «демократия», «общественное благосостояние» и (плюралистический) «монотеизм». В конечном счете эти современные понятия, столь непринужденно вставленные в средневековую рамку, были явно отождествлены с туземным сельским понятием «готонг роджонг» (букваль-

254


но: «совместное несение груза»; фигурально: «всеобщее уважение к общим интересам»), в итоге «великая традиция» государства-образца, доктрины современного национализма и «малые традиции» деревень слились в единый сияющий образ 50 .

Причин, и причин сложных, почему эта оригинальная конструкция потерпела неудачу, много, и чисто культурный характер имеют лишь некоторые из них — например, прочность в некоторых группах населения исламских представлений о политическом порядке, плохо сочетающихся с секуля-ризмом Сукарно. Используя идею микрокосм—макрокосм и традиционный синкретизм индонезийской мысли, Панчаси-ла должна была совместить в себе политические интересы мусульман и христиан, помещиков и крестьян, националистов и коммунистов, торгового и аграрного секторов, жителей Явы и «Внешних островов», преобразовать прежнюю прототип ическую схему в современную конституционную структуру, в которой самые разные тенденции, подчеркивая тот или иной аспект доктрины, обрели бы modus vivendi 15* на всех уровнях управления и партийной борьбы. Проект не был ни таким беспомощным, ни таким глупым, как его иногда изображали. Культ Панчасилы (который действительно сложился, со своими ритуалами и толкованиями) на какое-то время обеспечил гибкий идеологический контекст, в котором парламентские институты и демократические чувства медленно, но всерьез закреплялись и на национальном, и на местном уровне. Но ухудшение экономической ситуации, безнадежно испорченные отношения с бывшей метрополией, быстрый рост подрывной (в принципе) тоталитарной партии, возрождение исламского фундаментализма, неспособность (или нежелание) имевших интеллектуальные и технические ресурсы лидеров завоевывать массовую поддержку, а также экономическое невежество, административная беспомощность и личные недостатки тех, кто был способен (и кто только действительно и желал) завоевать эту поддержку, вскоре довели столкновение клик до такого накала, что вся схема распалась. К Конституционному совещанию 1957 г . из языка национального согласия Панчасила превратилась в словарь ругательств, поскольку каждая клика обращалась к нему не столько для того, чтобы напомнить о базовом соглашении относительно правил игры, сколько для того, чтобы выразить свою непримиримую оппозицию остальным кликам, и Совещание, идеологический плюрализм и конституционная демократия были погребены в общей свалке 51 .

Сменило их что-то очень похожее на прежнюю схему центра-образца, но теперь не на инстинктивной религиозно-ус-

255


ловной, а на осознанной доктринерской основе и под лозунгами не иерархии и патрицианского величия, а равенства и социального прогресса. С одной стороны, под флагом знаменитой теории президента Сукарно о «направляемой демократии» в соответствии с его призывом заново ввести в действие революционную (т. е. авторитарную) конституцию 1945 г . осуществлялись и идеологическая гомогенизация (при которой диссонирующие идейные течения — в особенности мусульманский модернизм и демократический социализм — просто объявили незаконными и подавили), и поспешное разжигание символических фейерверков, — словом, когда попытка пустить в ход новую форму правления провалилась, были приложены все силы, чтобы вдохнуть новую жизнь в формы старые. С другой стороны, благодаря возросшей политической роли армии — не столько как части исполнительной или административной системы, сколько как силового тормоза с правом вето по отношению ко всем политически важным институтам, от президента и чиновничества до партий и прессы, — была обеспечена вторая (уже угрожающая) половина традиционной картины.

Как и Панчасила, пересмотренный (или воскрешенный) подход был объявлен президентом Сукарно в большой речи «Возрождение нашей Революции», произнесенной в день независимости (17 августа) в 1959 г . Эту речь вместе с пояснениями к ней, подготовленными штабом личных помощников, известным как Верховный консультативный совет, Сукарно позже объявил «Политическим манифестом Республики»:

«Так возник катехизис об основаниях, целях и обязанностях Индонезийской революции; о социальных силах Индонезийской революции, о ее природе, о ее будущем и врагах; и о ее общей программе, включая политику, экономику, безопасность и социальные, духовные, культурные вопросы. В начале 1960 г . было заявлено, что суть прославленной речи сводится к пяти идеям: Конституция 1945 г ., социализм по-индонезийски, направляемая демократия, направляемая экономика и индонезийский тип личности, — первые буквы пяти понятий составляют акроним ЮСДЕК. Так как "Политический манифест" был назван "Маниполь", новый символ веры получил название "Маниполь-ЮСДЕК"» 52 .

И как прежде Панчасила, так и предложенный в Маниполь-ЮСДЕК образ политического порядка нашел отклик у населения, для которого действительно неразбериха мнений, свалка партий и хаос эпохи стали невыносимы:

«Многих привлекла идея, что первым делом Индонезия нуждается в людях с правильным складом ума, правильным

256


духом, подлинным патриотизмом. "Возвращение к нашему национальному типу личности" было привлекательно и для тех, кто хотел укрыться от вызовов современности, и для тех, кто хотел верить в стоящих у власти политических лидеров, но сознавал их неспособность осуществить модернизацию так же быстро, как, например, в Индии и Малайзии. Для членов же некоторых индонезийских общин — прежде всего для многих (ориентированных на Индию] яванцев— имели реальный смысл разнообразные сложные схемы, которые президент выдвигал в развитие идей Маниполь-ЮСДЕК, объясняя конкретное значение и задачи текущего исторического момента. [Но] возможно, самая привлекательная черта Маниполь-ЮСДЕК заключалась в том простом факте, что он обещал людям "пеганган" — прочную опору. Их привлекало не столько содержание этого "пеганган", сколько то, что президент его предложил в то время, когда так остро ощущалось отсутствие цели. Ценности и познавательные модели все время сменяли друг друга и были противоречивы, люди жаждали догматической и четкой формулы политического блага» 53 .

Пока президент и его окружение заняты почти исключительно «созданием и воссозданием мистики», армия занимается главным образом подавлением многочисленных протестов, заговоров, мятежей и восстаний, возникающих, когда эта мистика не приводит к предполагаемому результату и когда появляются новые претенденты на лидерство 54 . Хотя и вовлеченная в некоторые сферы государственной службы в управление конфискованными у голландцев предприятиями и даже в (непарламентский) кабинет министров, армия не смогла — из-за отсутствия подготовки, внутреннего единства или целеустремленности — взять на себя исполнение с более или менее должной тщательностью или эффективностью задач правительства по администрированию, планированию или организации. В итоге эти задачи или не решаются, или решаются очень плохо, и региональное управление, т. е. национальное государство, все сильнее сокращается до своих традиционных размеров — до столичного города Джакарты, включая еще какое-то число полунезависимых вассальных больших и малых городов, которые вынуждает к минимальной лояльности исходящая из центра угроза применения силы.

Маловероятно, чтобы эта политика двора-образца, которую пытаются возродить, продлилась долго. Уже сейчас она привела к серьезному напряжению из-за неспособности справиться с техническими и административными проблемами, возникающими при управлении современным государством. Отход от робкого, по общему мнению, неуравновешенного и

257


неповоротливого парламентаризма периода Панчасилы к политике Маниполь-ЮСДЕК, т. е. к союзу харизматического президента и полицейской армии, отнюдь не остановил, а, скорее всего, ускорил сползание Индонезии в, как выразился Сукарно, «бездну небытия». Но что придет на смену этой идеологии, когда исчезнет и она — а это кажется неизбежным, — или откуда придет, если вообще придет, идея политического порядка, лучше отвечающая потребностям и стремлениям современной Индонезии, — это сказать невозможно.

Речь не о том, что индонезийские проблемы — исключительно или прежде всего идеологические; или что они — как надеются слишком многие индонезийцы — растают от перемены политического кредо. Расстройство общества гораздо серьезнее, и сами неудачи в создании идейной основы для построения современного государства — это прежде всего отражение страшных социальных и психологических напряжений, которые испытывают страна и ее население. Дела не просто кажутся запутанными — они действительно запутаны, и чтобы их распутать, одной теории мало. Потребуются административное умение, технические знания, личная смелость и решимость, бесконечные терпение и терпимость, глубокая самоотверженность, практически неподкупная гражданская сознательность и огромная (что маловероятно) доля просто везения в самом материальном смысле слова. Идеологическими формулами, сколь угодно изящными, всех эти факторов не заменишь; более того, если этих факторов нет, сама идеология превращается ( degenerates ) (как это и произошло в Индонезии) в дымовую завесу поражений, в уловку против отчаяния, из верного портрета реальности — в скрывающую ее маску. При колоссальных демографических проблемах, при чрезвычайной этнической, географической, региональной разнородности, при агонизирующей экономике, при отчаянной нехватке подготовленного персонала, при самой жестокой нищете и повсеместном неумолимо растущем общественном недовольстве социальные проблемы Индонезии представляются практически неразрешимыми даже и без идеологического столпотворения. Бездна, куда, если верить Сукарно, он заглянул, — вполне реальна.

Но в то же время, кажется, совершенно невозможно, чтобы Индонезия (или, как я полагаю, любое новое государство) в этой чаще проблем отыскала путь вообще безо всякого идеологического ориентира 55 . Мотивация для овладения техническими навыками и знаниями (и тем более — для их применения), эмоциональная устойчивость, без которой невозможны терпение и решимость, и моральная сила, без которой невозмож-

258


ны самоотверженность и неподкупность, должны прийти откуда-то, от какого-то представления об общей цели, основанного на убедительном образе социальной действительности. С тем, что всех этих качеств в наличии может не оказаться; что сегодняшняя ситуация сползания к рациональному иррационализму и безудержному фантазированию может затянуться, что следующая идеологическая фаза может оказаться даже дальше от провозглашенных революцией идеалов, чем нынешняя; что Индонезия может остаться, как сказал Беджот 16 * о Франции, местом политических экспериментов, от которых выигрывают все, кроме нее самой; или что конечный результат может оказаться отвратительно тоталитарным и неистово фанатичным, — со всем этим спорить не приходится. Выработать теоретические категории, адекватные для анализа столь многомерного процесса, — это задача науки об идеологии, задача, решение которой едва начато.

VII


Критические и художественные произведения — это ответ на вопрос, поставленный той ситуацией, в которой они появились. Это не просто ответы, но ответы стратегические, ответы стилизованные. Ибо и стиль, и стратегия будут разными, если сказать «да» с интонацией, подразумевающей «слава Богу!», или с интонацией, подразумевающей «увы!». Поэтому я бы предложил предварительное рабочее различение между «стратегиями» и «ситуациями», имея в виду, что... всякое художественное или критическое сочинение... избирает какую-то стратегию по отношению к ситуации. Стратегия оценивает ситуацию, именует ее структуру и важнейшие части, причем именование заключает в себе и позицию по отношению к ним.

Такая точка зрения ни в коем случае не обрекает нас на персональный или исторический субъективизм. Ситуации реальны; реагирующие на них стратегии имеют общественное содержание; в той мере, в какой ситуации разных индивидов или разных исторических периодов пересекаются, стратегии сохраняют всеобщую значимость.

Кеннет Бёрк. Философия литературной формы

Поскольку и наука, и идеология являются критическими и художественными «сочинениями» (т. е. символическими структурами), постольку объективное формулирование и явных различий между ними, и природы их соотношения, скорее,


259


видимо, может быть достигнуто, если исходить из вышеприведенного представления о стилистических стратегиях, а не пытаться сравнивать эпистемологический или аксиологический статус двух форм мышления. Как научное исследование религии не стоит начинать с ненужного вопроса о законности принципиальных притязаний изучаемого типа мышления, точно так же не стоит с таких вопросов начинать и изучение идеологии. Лучший способ справиться с парадоксом Мангейма, как, впрочем, и с любым не мнимым парадоксом, — это обойти его, так перестроив свой теоретический подход, чтобы с самого начала не вступать на ведущую к парадоксу исхоженную дорогу.

Различие науки и идеологии как культурных систем следует искать в символических стратегиях, которые они применяют по отношению к ситуации. Наука именует структуру ситуаций таким образом, что в этом заключено отношение незаинтересованности. Стиль науки — сдержанность, сухость, решительная аналитичность: избегая семантических приемов, лучше всего выражающих нравственное чувство, она хочет достичь максимальной интеллектуальной ясности. А идеология именует структуру ситуации таким образом, что в этом заключено отношение вовлеченности. Ее стиль — витиеватость, живость, намеренное внушение: объективируя нравственное чувство с помощью тех самых приемов, которых избегает наука, она хочет побудить к действию. Предмет и науки, и идеологии — определение проблематичной ситуации и ответ на ощущаемое отсутствие необходимой информации. Но необходимая им информация - совершенно разная, даже когда речь идет об одной и то же ситуации. Идеолог точно так же не является плохим социологом, как социолог — плохим идеологом. Наука и идеология работают - или, по крайней мере, должны работать — по совершенно разным направлениям, настолько разным, что оценивать деятельность одной по задачам другой — дело очень неблагодарное и сбивающее с толку 56 .

Если наука — это диагностическое, критическое измерение культуры, то идеология — измерение оправдательное, апологетическое: она относится «к той части культуры, которая устанавливает и защищает убеждения и ценности» 57 . Отсюда ясно, что существует естественная тенденция к их столкновению, особенно когда они заняты интерпретацией одного набора ситуаций; но весьма сомнительным кажется тезис, будто столкновения эти неизбежны и будто достижения (социологической) науки непременно подрывают убеждения и ценности, которые решила защищать и распространять идеология. Относиться к одной ситуации сразу и критически, и апологетически — в этом«нет логического противоречия

260


(сколь бы часто на деле ни оказывалось, что перед нами противоречие эмпирическое), а есть только признак определенной интеллектуальной изощренности. Известен рассказ — возможно, ben trovato 17* — о том, как Черчилль, закончив свой знаменитый пассаж об оставшейся в одиночестве Англии: «Мы будем сражаться на взморьях, на посадочных площадках, в полях и на улицах, мы будет сражаться в горах...», — повернулся к адъютанту и прошептал: «И закидаем их бутылками из-под содовой, потому что винтовок у нас нет».

Т. е. наличие социальной риторики вовсе не доказывает, что лежащее в основе идеологии представление о социопсихологической реальности ложно или что ее убедительность — результат расхождения между тем, во что верят, и тем, что сейчас (или со временем) может считаться научно установленным. Разумеется, идеология может отрываться от реальности в оргиях самозабвенных фантазий, и — более того — это происходит очень часто, если отсутствует критика со стороны хорошо встроенной в общую социальную структуру свободной науки или конкурирующих идеологий. Но сколь бы ни была интересна патология для объяснения нормального явления ( functioning ) (и сколько бы ни была распространена она эмпирически), на роль прототипа она не годится. Хотя, к счастью, до проверки не дошло, но кажется очень вероятным, что британцы действительно сражались бы на взморьях, посадочных площадках, улицах и в горах — и, кстати, если бы пришлось, то и бутылками из-под содовой, — поскольку Черчилль точно сформулировал настроение сограждан, а сформулировав, мобилизовал его, ибо из разрозненных, нереализованных частных переживаний превратил его в общественное достояние, социальный факт. Даже морально неприемлемые идеологические выражения могут тем не менее точно схватывать настроение народа или группы. Демоническое отвращение немцев к самим себе Гитлер направил на образ злого колдуна-еврея, не исказив при этом немецкого сознания, а просто его объективировав, — и распространенный личный невроз превратился в мощную общественную силу.

Но хотя наука и идеология — это разные занятия, между ними есть связь. Идеология формулирует эмпирические заявления о состоянии и развитии общества, оценить которые -дело науки (а если научного знания на эту тему нет, то здравого смысла). Социальная функция науки по отношению к идеологиям - это, прежде всего, понимание, что они такое, как действуют, откуда берутся, а во-вторых, — критика, чтобы не давать идеологии отрываться от реальности (но не обязательно - ей подчиняться). Наличие жизнеспособной тради-

261

ции научного анализа социальных вопросов — одна из самых эффективных гарантий против идеологического экстремизма, поскольку наука обеспечивает политическое воображение надежным источником позитивных знаний, т. е. объектом разработки и внимания. И это не единственная контрольная инстанция. По меньшей мере столь же важно наличие, как сказано выше, конкурирующих идеологий, исповедуемых другими влиятельными группами общества; либеральной политической системы, где мечты о тотальной власти — очевидные фантазии; стабильных социальных условий, при которых не всегда обмануты традиционные ожидания, а традиционные идеи не слишком дремучи. Но наука с ее спокойной и непреклонной приверженностью собственным представлениям — наверно, самая из этих инстанций непобедимая.

Примечания


1 Sutton F.X., Harris S.E., Kaysen С , Tobin J. The American Business Greed. Cambridge , Mass. , 1956. P. 3-6.

2 Mannheim K. Ideology and Utopy.-Harvest ed. New York , s. d. P. 59—83 1* ; см . также : Merton R. Social Theory and Social Structure. New York , 1949. P. 217-220.

3 White W. Beyond Conformity. New York , 1961. P. 211.

4 Stark W. The Sociology of Knowledge. London , 1958. P . 48.

5 Ibid . P . 90-91. Курсив оригинала. Ср. схожее рассуждение у Мангей- ма, сформулированное в виде различия между «тотальной» и частичной» идеологией: Mannheim К. Ideology and Шору. Р. 55—59 2 * .

6 Shils E. Ideology and Civility: On the Politics of the Intellectual // The Sewanee Review. 1958. № 66. P. 450-480.

7 Parsons T. An Approach to the Socilolgy of Knowledge // Transactions of the Fourth World Congress of Sociology. Milan ; Stressa, 1959. P. 25—49. Курсив оригинала .

8 Aran R. The Opium of the Intellectuals. New York , 1962.

9 Поскольку я серьезно рискую быть неправильно понятым, то могу ли я надеяться, что моя критика будет верно воспринята как имеющая не политический, а технический характер, если скажу, что моя собственная идеологическая (честно воспользуюсь этим термином) позиция в общем та же, что у Арона, Шилса, Парсонса и т. д.; я разделяю их призыв к гражданской, взвешенной, негероической политике. И нужно отметить, что требовать свободного от оценок понятия идеологии не значит требовать свободного от оценок отношения к идеологиям, точно так же как свободное от оценок понятие религии не предполагает религиозного релятивизма.

10 Sutton et al. The American Business Greed; White. Beyond Conformity; Eckstein H. Pressure Group Politics: The Case of the British Medical Association. Stanford, 1960; Wright Mills С . The New Men of Power. New

262


York , 1948; Schumpeter J. Science and Ideology // American Economic Review. 1949. № 39. P . 345-359.

11 Для того разряда феноменов, который обозначается термином «идеология», в литературе, конечно, использовались и другие — от «благородной лжи» Платона через «мифы» Сореля до «дериваций» Парето; но ни один из них не оказался в большей степени технически нейтральным, чем «идеология». См .: Lasswell H.D. The Language of Rower // H.D. Lasswell, N. Leites , and Associates. Language of Politics. New York , 1949. P. 3-19.

12 Sutton et al. The American Business Greed. P . 11—12, 303-310.

13 Цитаты взяты у самого видного современного представителя теории интереса: Wright Mills С. The Causes of World War Three . New York , 1958. P. 54, 65.

14 Относительно обшей схемы см .: Parsons T. The Social System. New York , 1951, особенно гл. 1 и 7. Самую полную разработку теории напряжений см. в кн.: Sutton et al . The American Business Greed, особенно гл . 15.

15 Sutton et al. The American Business Greed. P. 307—308.

16 Parsons. An Approach...

17 White. Beyond Conformity. P. 204.

18 Вероятно , самый впечатляющий tour de force 6* таких упражнений в параллелизме — книга Натана Лейтеса : Leites N. A Study of Bolshevism. New York , 1953.

19 Burke K. The Philosophy of Literary Form: Studies in Symbolic Action. Baton Rouge , 1941. Далее я буду употреблять термин «символ» в широком смысле: любой физический, социальный, культурный акт или объект, служащий средством выражения и передачи некоей идеи. Изложение этой точки зрения, для которой равно являются символами «пять» и «крест», см. в кн.: Langer S . Philosophy in a New Key . 4 th ed . Cambridge , Mass . , 1960. P . 60-66.

20 Полезные общие обзоры традиций литературной критики можно найти в кн.: Нутап S . E . The Armed Vision . New York , 1948 и в кн .: Wellek R., Warren A. Theory of Literature. 2nd ed. New York , 1958. Подобного общего обзора весьма разнородной философской эволюции , видимо , нет , но содержательными являются работы : Peirce C.S. Collected Papers / Ed. C. Hartshorne and P. Weiss. 8 vols. Cambridge, Mass., 1931-1958; Cassirer E. Die Philosophie der symbolischen Fomen. 3 Bde. Berlin , 1923—1929; Morris C.W. Signs, Language and Behavior. Englewood Cliffs, N.J., 1944; Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford , 1953.

21 Percy W. The Simbolic Structure of Interpersonal Process // Psychiatry. 1961. № 24. P. 39—52. Курсив оригинала . Отсылка в цитате — к статье Сэпира « Статус лингвистики как науки » (Status of Linguistics as a Science), впервые изданной в 1929 г . и перепечатанной в кн .: Sapir E. Selected Writings / Ed. D. Mandelbaum. Berkeley ; Los Angeles , 1949. P . 160-166.

22 Частичное возражение на эту критику — статья Ласвелла «Стиль в языке политики» (в кн.: Lasswell et al . Language of Politics . P -. 20-39), хотя ей несколько вредит навязчивая идея автора о том, что цели и сущность

263


политики сводятся исключительно к вопросу о власти. Следует также отметить, что в нижеследующих рассуждениях акцент на словесном символизме сделан только из соображений ясности, а не затем, чтобы умалить значение пластических, театральных и прочих неязыковых приемов: риторики униформ, рамп, марширующих отрядов — в идеологическом мышлении.

23 Sutton et al. The American Business Greed. P . 4—5.

24 Превосходный последний обзор можно найти в кн.: Language , Thought and Culture . Ed. P. Henle. Ann Arbor , 1958. P. 173-195. Цитата взята из : Langer. Philosophy... P. 117.

25 Percy W. Metaphor as Mistake//The Sevanee Review. № 66 (1958). P. 79- 99.

26 Цит . по : Crowley J. Japanese Army Factionalism in the Early 1930's // The Journal of Asian Studies. 1958. № 21. P. 309-326.

27 Henle. Language, Thought and Culture / Ed. Henle. P. 4-5.

28 Burke K. Counterstatement. Chicago , 1957. P. 149.

29 Sapir. Status of Linguistics... P . 568.

30 Разумеется, метафора — не единственный стилистический прием, к которому прибегает идеология. Метонимия («Я могу предложить вам только кровь, пот и слезы»), гипербола («Тысячелетний рейх»), мейо-сис («Я вернусь»), синекдоха («Уолл-стрит»), оксюморон («железный занавес»), олицетворение («Державшая нож рука вонзила его в спину соседу») и все прочие тропы, усердно собранные и тщательно расклассифицированные классической риторикой, применяются снова и снова, равно как и синтаксические приемы — например, антитеза, инверсия, повторение; просодические — ритм, рифма, аллитерация; литературные — ирония, панегирик, сарказм. Не всякое идеологическое высказывание фигурально. Основной объем занимают совершенно буквальные — чтобы не сказать категоричные — утверждения, которые, если отвлечься от того, что они подчас рассчитаны на prima facie ' * , мало чем отличаются от научных высказываний: «История всех до сих пор существовавших обществ — это история классовой борьбы»; «Вся европейская мораль основана на ценностях, полезных стаду» и т. п. Как культурная система идеология, которая пошла дальше простого выбрасывания лозунгов, — это сложная структура взаимосвязанных смыслов (взаимосвязанных на уровне тех семантических механизмов, которыми эти смыслы переданы), лишь слабый пример которой — двухуровневый смысл отдельной метафоры.

31 Percy. Symbolic Structure.

32 Ryle C. The Concept of Mind. New York , 1949.

33 Galanter E., Gerstenhaber M. On Thought: The Extrinsic Theory // Psychological Review. 1956. № 63. P . 218-227.

34 Ibid . Я уже цитировал этот выразительный пассаж в другой моей статье, пытаясь поместить внешнюю теорию мышления в контекст недавних достижений эволюционной, неврологической и культурной антропологии.

35 Percy W. Symbol, Consciousness and Intersubjectivity // Journal of Philosophy. 1958. № 55. P . 631—641. Курсив оригинала. Цитируется с разрешения.

264


36 Ibid . Цитируется с разрешения.

37 Longer S. Feeling and Form. New York , 1953.

38 Цитата взята из кн.: Ryle . The Concept of Mind. P. 51.

39 Parsons T. An Approach to Psychological Theory in Terms of the Theory of Action // Psychology: A Study of a Science / Ed. S. Koch. New York , 1959. Vol . 3. Курсив оригинала. Ср.: «Чтобы объяснить эту избирательность, необходимо предположить, что структура фермента каким-то образом связана со структурой гена. Логически продолжая эту идею, мы приходим к предположению, что ген — это изображение (так сказать, чертеж) молекулы фермента и что функция гена — служить источником информации относительно структуры фермента. Представляется очевидным, что синтез фермента — огромной протеиновой молекулы, состоящей из сотен аминокислотных элементов, расположенных стык в стык в особом и уникальном порядке, — нуждается в модели или в каком-то наборе инструкций. Эти инструкции должны быть особыми для данного вида; они должны автоматически передаваться от поколения к поколению, и они должны быть и постоянными, и способными к эволюционным изменениям. Известен только один объект, способный к выполнению таких функций, — ген. Есть много оснований полагать, что он передает информацию, действуя в качестве модели или шаблона» ( Horowitz N . H . The Gene // Scientific American . 1956, February . P . 85).

40 Возможно, это тезис слитком категоричный, если учитывать недавние исследования обучения у животных; но главное — что есть общая тенденция к более расплывчатому, менее жесткому контролю поведения со стороны внутренних (врожденных) параметров при движении от низших животных к высшим — представляется надежно установленным. См. выше, гл. 3, с. 80—86.

41 Разумеется, наряду с политическими есть и моральные, экономические и даже эстетические идеологии, но поскольку мало найдется сколько-нибудь общественно значимых идеологий, которые не имели бы политических следствий, то может быть допустимо рассмотреть данную проблему под несколько суженным углом зрения. Во всяком случае, аргументы относительно политических идеологий сохраняют силу и для неполитических. Ср. анализ моральной идеологии, сделанный в очень близких к использованным в данной статье категориях: Green A . L . The Ideology of Anti - Fluoridation Leaders // The Journal of Social Issues . 1961. № 17. P . 13-25.

42 Этому, разумеется, ничуть не противоречит то, что подобные идеологии могут призывать к возрождению традиционных обычаев или к возврату религиозной гегемонии, как это делают, например, Берк или де Местр. Доводы в защиту традиции начинают приводить, только когда ее верительные грамоты поставлены под сомнение. Но чем успешнее данные призывы, тем вернее они приводят не к наивному традиционализму, а к идеологической ретрадиционализации — а это другое дело. См. работу Мангсйма «Консервативная мысль» кн.: Manheim К. Essays on Socilology and Social Psychology . New York , 1953, особенно P . 94-98 12 * .

43 Важно помнить, что сам принцип был уничтожен задолго до уничтожения короля; его казнь, в сущности, была ритуальным жертво-


265


приношением принципу-преемнику: «[Сен-Жюст] показал, что именно философы убивают короля, когда воскликнул: "Определить принцип, в силу которого осужденный |Луи XVI ], вероятно, вскоре умрет, — значит определить принцип, но которому живет общество, которое его судит". Король должен умереть во имя общественного договора». ( Camus A . The Rebel . New York , 1958. P. 114) 13* .

44 Lamartine A. de. Declaration of Principles // Intoduction to Contemporary Civilization in the West: A Source Book. Vol. 2. New York , 1946. P . 328-333.

45 Нижеследующие рассуждения, очень эскизные и по необходимости высказанные ex cathedra 14* , основаны, главным образом, на моих собственных изысканиях и отражают только мое мнение, но в отношении фактического материала я очень многим обязан работам Герберта Фей- та. См . прежде всего : Feith H. The Decline of Constitutional Democracy in Indonesia . New York , 1962 и он же . Dynamics of Guided Democracy // Indonesia / Ed. R. McVey. New Haven , 1963. P . 309—409. Более общую культурную схему, в рамках которой проведен мой анализ, см. в кн.: Geertz С. The Religion of Java . New York , 1960.

46 Heine- Geldern R. Conceptions of State and Kinship in Southeast Asia // Far Eastern Quarterly. 1942. № 2. P . 15-30.

47 Ibid .

48 Всю ширь страны Ява сравню с одним городом в царстве Князя. Тысячами [насчитываются] жилища людей; их сравню с домами слуг Царя, вокруг угодий Царя.

Много дальних островов; их сравню с пашнями страны, где довольство и мир. И вот, будто сады — леса и горы, на них Он водрузил стопу, бестревожен. Песнь 17, строфа 3 царского эпоса четырнадцатого века «Нагара-Кертаама». Цит. по: Piegeaud Th . Java in the 14 th Century . The Hague , 1960, 3:21 . Слово «нагара» на Яве по-прежнему объединяет в себе значения «дворец», «столица», «государство», «страна», «правительство» и иногда даже «цивилизация».

49 Описание этою выступления см . в кн .: Kahin G. Nationalism and Revolution in Indonesia . Ithaca , 1952. P . 122-127.

50 Ibid . P . 126.

51 Материалы Совещания, — к сожалению, до сих пор непереведен- ные, - один из самых полных и поучительных отчетов об идеологических сражениях в молодых государствах. См .: Tentang Negara Republik Indonesia Dalam Konstituante. 3 vols. S. 1. [ Djakarta ?], s. a. [1958?|

52 Feith. Dynamics of Guided Democracy. P . 367. Живое, хотя и слишком возбужденное описание «Маниполь-ЮСДЕКизма» в действии можно найти в кн.: Наппа W . Bung Karno ' s Indonesia . New York , 1961.

53 Feith . Dynamics of Guided Democracy . P . 367—368. «Пеганг» буквально значит «хватать», отсюда «пеганган» — «то, за что можно ухватиться».

54 Ibid .

55 Анализ роли идеологии в молодом африканском государстве, сделанный в сходном с нашим духе, см. в: Falters L . A . Ideology and Culture in Uganda Nationalism // American Anthropologist . 1961. № 63. P . 677-686. Великолепное исследование молодой нации, в которой процесс ради-

266


кальной идеологической реконструкции прошел, кажется, достаточно успешно, см. в кн.: Lewis B . The Emergence of Modern Turkey . London , 1961, особенно гл. 10.

56 Этот тезис, однако, не равнозначен утверждению, будто на практике нельзя заниматься двумя этими видами деятельности одновременно, как если бы нельзя было, например, нарисовать изображение птицы, которое было бы одновременно и орнитологически точным, и эстетически действенным. Выдающийся пример такого сочетания, разумеется, Маркс, но как недавний пример успешного совмещения научного анализа и идеологических рассуждений можно привести: Shils E . The Torment of Secrecy . New York , 1956. Однако по большей части подобные попытки смешения жанров, бесспорно, менее удачны.

57 Fullers . Ideology and Culture ... «Апология», конечно, может защищать убеждения и ценности членов не только господствующей, но и подчиненной социальной группы и поэтому являться и «апологией» реформы или революции.

Комментарии


1 * Рус. пер. в кн.: Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 59— 94. Пер. М.И.Левиной.

2* Там же, с. 56-59.

3 * с самого начала (лат.).

4 * чернильной войне (франц., букв. — «война перьев»).

5 * за неимением лучшего (франц.).

б * маневр (франц.).

7* Промышленные предприятия, работать на которых могут лишь члены профсоюза.

8 * Система экономических мероприятий Ф. Рузвельта.

9* первое впечатление (лат.).

10* на открытом воздухе (франц.).

11* Ритуальный танец аборигенов Австралии.

12* Рус. пер. в кн.: Манхейм К. Диагноз нашего времени. С. 572—668, особенно с. 593-597.

13* Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 205-206. Пер. Ю.М.Денисова.

14* безапелляционно (лат.).

15 * образ жизни (лат.).

16 * Бейджот, Уолтер (1826— 1877) - английский экономист и публицист, известный отточенностью своих формулировок.

17 * совершенно выдуманный (ит.).

267