Robert Merle "Derriere la vitre"

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 29 30 31 32 33 34 35 36 ... 41

II

Выпрямившись на ступеньках во весь свой рост, Боже раскинул руки,

преграждая путь волне студентов, которые ринулись вверх по лестнице.

Разумеется, остановить их он не рассчитывал. У него была одна цель:

продемонстрировать своим сопротивлением недопустимый характер этой затеи.

Это был чисто символический жест -- так таможенники на границе противятся

несколько минут армии вторжения, прежде чем она сметет их своей

превосходящей численностью. Решительно, символы играли важную роль во всей

этой истории.

Безразличие студентов к его особе снова поразило Боже. Они толкали его,

просто не замечая. Они стремились вперед и, молча, не глядя, сметали со

своего пути некое материальное препятствие. Они шли вперед -- вот и все.

Боже пошатнулся под их напором, ухватился правой рукой за перила, удержался

на месте. Так. Долг чести выполнен. Когда скрылся последний студент, Боже

направился в свой кабинет на втором этаже башни и вызвал по прямому телефону

квартиру декана.

Трубку взяла госпожа Граппен. Ее спокойный, мелодичный голос донесся,

казалось, из другого мира. К сожалению, муж в гостях, она не смогла пойти с

ним, потому что плохо себя чувствует, а в чем дело? Если это действительно

очень важно, она поищет телефон друзей, у которых ужинает муж. Боже понял,

что должен дать ей некоторые разъяснения. Госпожа Граппен была высокая,

элегантная, безупречно красивая женщина. В своих собственных глазах она была

не просто супругой декана, отодвинутой в качестве таковой в будни частной

жизни: на ней лежала важная общественная задача. Как жена офицера,

получившего генеральский чин, становится генеральшей и начинает царствовать

в гарнизоне, так и госпожа Граппен хотела бы, в качестве деканши, вести

твердой рукой по стезе добродетели любезное стадо профессоров и

профессорских супруг.

-- Мой муж, -- сказала, наконец, госпожа Граппен, -- ужинает у Пьера

Лорана ¹.

¹ Крупный чиновник Министерства национального просвещения.

-- Прим. авт.

Номер Пьера Лорана был Боже известен.

-- Тысяча благодарностей, дорогая госпожа Граппен, -- он рассыпался в

любезностях. Несмотря на нервозность обстановки, Боже не упустил ни одной из

формул вежливости. Он был человеком педантичным и никогда не обрывал фразы

на полуслове.

У Пьера Лорана тотчас подозвали к телефону Граппена.

-- Я не обрадую тебя (в этом тыканье не было ничего революционного,

просто декан и его заместитель были давным-давно знакомы).

Граппен выслушал, задал несколько вопросов, внешне он владел собой, но

при всей его выдержке голос выдавал затаенную горечь. С тех пор как в январе

студенты набросились на него, обозвав "наци", что-то в нем надломилось. За

этим инцидентом последовала травля самого гнусного пошиба, студенты по

очереди звонили ему ночью домой и, пользуясь анонимностью телефонного

разговора, осыпали бранью. В нем самом, впрочем, шла внутренняя борьба.

Либерал по убеждениям, он был в то же время требователен и резок даже с

коллегами. Со студентами дело обстояло еще хуже: для них он был воплощением

репрессий. Они все равно никогда не простят ему, что он призвал фараонов,

когда ребята в 1967-м вторглись в женский корпус. По иронии судьбы Граппен,

человек левых взглядов, оказался во главе ожесточенного большинства, во

главе "версальцев", которые требовали принятия "решительных мер по наведению

порядка". Он сидел между двух стульев, не в силах примирить свои взгляды и

свой темперамент, свои политические убеждения и требования большинства. На

министра он тоже по-настоящему не мог опереться. Тот сам колебался между

суровостью и снисходительностью, с одной стороны, одобряя меры, принятые

деканом в 1967 году, когда, по мнению министра, с помощью полиции была

спасена добродетель студенток, с другой -- порицая Граппена за то, что декан

в январе 1968 года призвал в Нантер полицию для собственной охраны. Это

сбивало с толку. Министр Миссоф спустил Кон-Бендиту издевательскую выходку

на открытии бассейна, а министр Пейрефит находил достойным сожаления, что

декан прибег к силам общественного порядка, когда на него накинулись

студенты. В этой заварухе Граппен, превыше всего ставивший порядок,

чувствовал, что почва ускользает у него из-под ног. Он переживал трудную

пору. На Ученом совете он хранил молчание и выслушивал, не реагируя на них,

диатрибы "версальцев". Он не предлагал никаких мер, казалось, он во всем

разочаровался и совершенно сломлен.

Пока Боже излагал ему ситуацию, Граппеном все больше овладевала

тревога. Он опасался двух вещей: 1) что студенты примутся громить кабинеты и

уничтожать архивы; 2) что они надолго засядут на восьмом этаже,

забаррикадировавшись и превратив башню в форт Шаброль. Этого никак нельзя

было допустить. Это было слишком опасно. К тому же, коль скоро все смутьяны

собрались сейчас там, в зале Ученого совета, почему бы не воспользоваться

случаем и не захватить их всех скопом, предав гражданским властям?

Однако Граппен предложил эту "твердую" меру не слишком решительно. В

сущности, она его не привлекала. Ему претило "снова" призывать полицию.

Газеты и радиостанции по всей стране не преминут ухватиться за эту историю.

Он помнил о сдержанном неодобрении министра. Боже почувствовал эти

колебания. Он и сам разделял их.

-- Прежде всего, -- сказал он Граппену, -- это явная провокация.

Бунтовщики только и ждут появления полиции; призвать ее -- значит сыграть им

на руку. К тому же помещению пока ничто не угрожает, погрома нет, сотня

студентов в зале Совета, это еще не бог весть какое преступление. Пока они

ничего не ломают, пусть себе, считаю я, отведут душу в профессорских

креслах. Тем более что в их намерения отнюдь не входит, готов побиться об

заклад, превращение этой оккупации в постоянную. Мы ничего не теряем, решая

выждать. Если они не очистят зал на рассвете, у нас еще будет время принять

меры. Я, -- добавил Боже, -- останусь здесь и буду наблюдать за развитием

событий, через час я тебе снова позвоню.

Граппен согласился, на время и в порядке компромисса отдаляя таким

образом "твердые" меры, предложенные им сначала.

Повесив трубку, Боже вспомнил, что как раз сегодня Парижский оркестр

дает большой концерт в аудитории Б. Он решил, что пойдет послушать музыку,

если революция, затеянная студентами, оставит ему несколько свободных минут.

Между кабинетом и лифтом Боже перехватил молодой человек лет тридцати,

который вежливо представился, однако впоследствии Боже так и не мог

припомнить, был ли тот ассистентом или аспирантом немецкой кафедры.

-- Господин профессор, я хочу поставить вас в известность, -- сказал

германист, -- у нас ужасное несчастье, у профессора Н... тяжелый сердечный

приступ. Мы в большой тревоге и вызвали врача.

Профессор Н... был немец, преподаватель Кельнского университета.

Граппен пригласил его в Нантер прочесть курс лекций германистам и, для того

чтобы не утомлять гостя поездками в Париж, предоставил ему служебную

квартиру на шестом этаже башни.

-- Он в опасном положении? -- спросил Боже.

Собеседник промолчал, они переглянулись.

-- Все это весьма огорчительно, -- заговорил снова замдекана. --

Неужели его до такой степени потрясла эта буча на первом этаже?

Германист покачал головой:

-- Не думаю. Я был с ним, когда ему стало плохо, на шестом этаже почти

ничего не было слышно. Но сам профессор И... видит причины своего сердечного

заболевания в прошлогодних студенческих демонстрациях в Кельне.

-- Что ж, -- сказал Боже, -- нам есть о чем задуматься! Если события

будут развиваться в таком темпе, мы все тоже станем сердечниками до конца

учебного года. И подумать только, что этот несчастный, возможно, и поехал в

Нантер для того лишь, чтобы отдохнуть от кельнских студентов! Попросите

врача, чтобы он соблаговолил уделить мне несколько минут после того, как

осмотрит больного. -- Они помолчали. -- Я полагаю, он не транспортабелен, во

всяком случае сейчас?

Германист покачал головой.

-- Думаю, что нет, но, разумеется, этот вопрос решит врач.

-- Пока что, -- сказал Боже, -- нужно бы порекомендовать революционерам

в зале Совета, чтобы они не слишком шумели. Не возьмете ли вы это на себя?

У Боже был позитивный ум, воображение он держал в узде и к юмору был не

слишком чувствителен, но даже он ощутил невольный комизм в поручении,

которое дал германисту: Революцию просили не шуметь. Впрочем, в этот вечер

параллельный ход событий, никак не связанных одно с другим, рождал у него

ощущение абсурда. На восьмом этаже студенты символически захватили власть,

рассевшись в креслах бонз. На шестом -- одинокий человек боролся со смертью.

А на первом множество студентов и немало профессоров, ведать не ведавших о

собственном ниспровержении, приобщались совместно к культу классической

музыки.

Blog

Robert Merle "Derriere la vitre"

II