Geum.ru

Средневековые исторические источники востока и запада

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава ccxiii
Глава ccxiv
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   20
ГЛАВА CCXIII

О всем прочем, что произошло между святым отцом и этими бонзами до того времени, когда мы отправились в Китай

Споры между нашим святым отцом и бонзой Фукарандоно на этом не закончились, ибо, увеличив число сопровождавших его бонз еще на шесть человек, к которым Фукарандоно питал доверие, он много раз приходил к Франциску Ксаверию и задавал вопросы, подыскивая все новые и новые возражения против той религии, которую тот проповедовал. Диспут этот продолжался еще пять дней, на нем неизменно [508] присутствовал король, как из любопытства и желания нас послушать, так и для безопасности святого отца, порукой которой было слово, данное Франциску Ксаверию в первый же раз, как король увидел его в Фушеу, о чем я уже выше говорил. За это время бонзы, желая смутить святого отца или подорвать к нему доверие, задавали ему то такие вопросы, которые никогда не пришли бы никому на ум, то такие простые и легкие, что любой человек мог бы на них ответить без малейшей запинки. Иной раз вопросы эти касались предметов возвышенных и значительных, вызывавших у спорящих большие разногласия и пререкания; из вопросов этих я остановлюсь только на трех или четырех наиболее существенных в той мере, как это позволит мне мой грубый ум,— говорить о других я почитаю излишним. Святой отец перед каждым диспутом неизменно просил нас помогать ему своими молитвами, ибо, по его словам, он очень в них нуждается по слабости своего разумения и потому, что устами этих попирателей закона господнего с ним, несомненно, говорит дьявол. После нескольких вопросов бонзы принялись доказывать Франциску Ксаверию, прибегая к своей бесовской философии, что бог — величайший враг всех бедных, говоря, что тем самым, что он лишает их мирских благ, он ясно дает понять, что он их не любит. Это ложное положение святой отец опроверг доводами столь ясными, очевидными и истинными, что бонзы хоть и пытались дважды возражать, но, так как против правды ничего убедительного не выставишь, были вынуждены, несмотря на свое природное высокомерие и самоуверенность, согласиться с тем, что говорил им святой отец. Когда пытавшийся доказать это бонза был посрамлен, в состязание вступил другой; подойдя к святому отцу, он сказал ему, что не было для него необходимости приезжать с края света, дабы вбивать в головы людей, что спасение заключено лишь в проповедуемой им религии и ни одно человеческое существо не может найти спасения вне ее, ибо, поскольку рая два — один на небе, а другой на земле,— из коих, по учению господнему, можно наслаждаться только одним, либо раем за труд, либо раем для отдыха, ясно, что рай для людей находится на земле, ибо каждый из земнородных на свой лад хвалится отдыхом в этом раю: цари, благодаря своей власти и тому, что они всесильны в своих земных владениях; великие мира сего, идущие непосредственно за ними, как-то: принцы, военачальники, вельможи и богачи,— благодаря тому, что угнетали слабых и беззащитных; а простой люд находит этот рай в усладах и радостях жизни,— так что все и каждый в [509] отдельности являются одновременно судьями и ответчиками в собственных делах, ибо каждый выносит себе приговор по собственному вкусу. Что же касается домашнего скота и волов, поскольку земную жизнь они провели в огорчениях и трудах, они получают законное право вознестись на небо, которым человек по греховной склонности своей пренебрег. Он выставил еще много подобных доводов, столь же нелепых, как и приведенные, которые святой отец разбил без всякого труда. Бонзы сказали также, что не отрицают могущество божье, благодаря которому было создано для блага человека все сущее на земле, но что из-за подвластности греховному началу все происшедшее из этого первоначально созданного так выродилось, что все эти горькие, жесткие и грубые субстанции совершенно утратили свою первичную сущность, а поэтому для возвращения им их изначального совершенства необходимо было от них произойти на свет Амиде, про которую они говорят, что она рождалась восемьсот раз, чтобы сообщить безупречное естество восьмистам различным субстанциям, существующим на земле, ибо, не случись этого (а они, на основании своих книг, считают, что было именно так), все бы люди давно перевелись, равно как и все то, что рождается на земле. А посему ясно, почему люди возносят такие же хвалы Амиде за сохранение созданного, как и богу за сотворение мира. Эти рассуждения и ложную философию отец Франциск опроверг немногими словами, потому что дело было само по себе очевидное и ничего особенного в себе не заключало, но доводы святого отца оказались выбранными столь искусно, что король и прочие присутствующие остались ими очень довольны. Между тем, так как все это словоблудие семи бонз было вдохновлено врагом человеческим, отцом всех распрей и междоусобиц, среди противников святого отца начались несогласия, ставшие скоро столь значительными, что три или четыре раза бонзы, невзирая на присутствие короля, чуть не перешли к заушению. Король очень рассердился и сказал им, что богословские споры не разрешаются на кулаках, а лишь путем благочестивого рвения, сочетающегося с мягкостью и спокойствием, ибо лишь кроткий и смиренный дух избирает господь, чтобы в нем безмятежно отдохнуть.

С этими словами он поднялся и пошел во дворец королевы смотреть какие-то игры в обществе некоторых вельмож своей свиты, бонзы разошлись кто куда, а святой отец с капитаном и остальными португальцами отправились в дом для [510] христиан, где и провели эту ночь. На другой день под вечер, как бы случайно прогуливаясь по улице, король подошел к дому, где находился отец Франциск, и приказал спросить у него, не желает ли он посетить его парк, где как будто святого отца уже ожидает дичь и где, если он хорошо вооружится, ему представляется возможность подстрелить парочку коршунов из тех, которые накануне хотели выклевать ему глаза. Отец Франциск, уловив метафору, немедленно вышел на улицу, где король ожидал его с тремя или четырьмя приближенными, и, взяв за руку, торжественно провел в сопровождении португальцев, шедших в нескольких шагах позади, по всем улицам до своего дворца. Там бонзы решили вновь задать ему вопросы, касающиеся минувшего спора, и извлекли большую бумагу, исписанную ответами, но король не пожелал на нее смотреть, сказав:

— То, что было рассужено раз, вторично разбирать, как вы этого желаете, не годится, а поэтому говорите о чем-нибудь другом, так как отец магистр уже готов к отъезду, а капитан не связан с вами ни родством, ни дружбой, чтобы из-за вас пропускать сроки плавания. Пользуйтесь последними двумя днями, что святой отец остается здесь, если он согласится с вами спорить, или возвращайтесь к себе обратно в Миайжиму.

Бонзы ответили, что так они и поступят, как приказывает его величество. Но раз они здесь собрались, не разрешит ли он им поговорить с отцом магистром кое о чем, что они хотели бы узнать, мирно и без всяких споров, ибо они все считают, что так будет лучше. Король охотно дал им свое согласие и очень просил их держаться положенной учтивости. Бонзы тогда, подойдя к отцу, сначала извинились перед ним за прошлое и стали расспрашивать его о разных тонких и сложных материях, которыми король был очень завлечен. Один из таких вопросов заключался в том, как мог всеведущий бог, чей взор в равной мере охватывает и прошедшее и будущее, создавая ангелов, не предвидеть мятежа, который должен был поднять Люцифер и другие ангелы, из-за чего божественному правосудию пришлось осудить их на вечные муки, и почему его бесконечное милосердие не пресекло вначале зла, от которого проистекло впоследствии столько оскорбляющих его преступлений и бед? А если он этого не знал и, следовательно, был неповинен в этом, как может быть правдой то, что говорится о всеведении божеским?

Отец магистр некоторое время молчал, как бы задумавшись над вопросом бонз, затем разъяснил им подробно [511] всю истину. Бонзы время от времени возражали ему, приводя столь тонкие доводы, что отец Франциск обернулся даже в сторону Дуарте да Гамы, стоявшего позади него, и сказал:

— Запомните, ваша милость, хорошенько слова их, и вы сразу поймете, что все, что они говорят, идет не от них, а от самого дьявола, который их научает, уповаю, однако, на господа бога, что он ответит им устами моими.

После того как по этому поводу проспорили довольно долго, так как бонзы никак не хотели соглашаться с доводами, которые им выставляли, король вмешался в спор и сказал, что он хочет в нем быть судьей:

— Насколько я мог понять из того, что я здесь слышал, отец магистр прав, а вот у вас не хватает веры, чтобы познать эту истину, ибо, если бы она у вас была, вы не стали бы ему противоречить. Но раз у вас веры нет, пользуйтесь хоть разумом, как люди, а не лайте весь день, как собаки, с таким тупым упорством и злобой, что слюна стекает у вас с губ, как у бешеных псов, готовых кусать кого попало.

Вельможи все были согласны с королем и разразились громким хохотом, весьма обидевшим семерых бонз, которые укоризненно воскликнули, что не понимают, как его величество соглашается иметь стольких королей у себя во дворце. Здесь вмешался отец Франциск и направил спор в прежнее русло. Бонзы продолжали задавать вопросы еще часа четыре, касаясь предметов самых возвышенных, как люди, которым все же нельзя отказать в более глубоком уме, чем у всех прочих язычников в этих краях. Из этого, как мне кажется, явствует, что наиболее плодотворным было бы приложить все силы к обращению в христианскую веру именно их, скорее, чем сингалезцев Коморина или Цейлона. Это отнюдь не значит, что я считаю усилия, потраченные на них, бесполезными, напротив того.

Тут Фукарандоно, желая, как наиболее ученый из всех этих бонз, задать святому отцу вопрос, который поставил бы его в тупик, спросил его, почему обзывает он поносными именами создателя всего сущего и святых, вплетающих свои голоса в славословия его, оскверняя господа прозвищем «лживый», несмотря на то что он, как все верят, является источником всякой истины. Для того чтобы было понятно, откуда возникло такое странное мнение, следует знать, что по-японски ложь называется «diusa», а святой отец в своих проповедях, говоря, что тот закон, который он пришел возвестить, является истинным законом божьим, употреблял слово [512] «Deos» — бог, которое они, из-за грубости своего языка, не умели произносить так отчетливо, как мы, отчего «Deos» превращался у них в «Dius». Отсюда и пошло, что эти слуги сатаны стали говорить направо и налево, что святой отец — дьявол во плоти, оскверняющий бога прозвищем «лживый». Ответ, который дал святой отец, настолько удовлетворил всех присутствующих, что они в один голос воскликнули «Sita, sita»,— что значит: «Уже, уже»,— в смысле: «Мы уже поняли». А для того, чтобы было ясно, почему бонза обвинял святого отца в том, что тот обзывает постыдными кличками святых, следует знать, что он, всякий раз когда кончал служить мессу, имел обычай вместе с прихожанами читать литанию божьей матери, прося у нее помощи в распространении католической веры, и в этой литании, как и положено, постоянно повторял: «Sancte Petre, ora pro nobis, Sancte Paule ora pro nobis» (Святой Петр, молись за нас, святой Павел, молись за нас (лат.).),— и то же обращение повторял и к другим святым. В японском же слово «sancte» постыдное и срамное. Отсюда и возникло у бонзы мнение, что Франциск Ксаверий порочит святых. Последний тут же разъяснил ошибку, и король очень рад был это узнать. Он только попросил отца в дальнейшем говорить не «sancte», а «Beate Petre, Beate Paule» (Блаженный Петр, блаженный Павел (лат.).), потому что уже раньше бонзы старались использовать это во вред проповеднику. Продолжая дальше свои вопросы, бонзы, не движимые, разумеется, желанием принять истинную веру или любознательностью, а с единственной целью оклеветать божественное учение и смутить верного раба господня, спросили, почему, если всевышний, являющийся бесконечной мудростью, знал, что, творя человека, он этим самым создает существо, которое будет оскорблять его, не отказался от своего замысла, что, очевидно, было бы лучше и предотвратило бы зло, проистекшее от людей. И в этом случае святой отец привел доводы ясные и убедительные, вполне достаточные для посрамления бонз, чем, впрочем, отличались все его ответы. Но об ответах святого отца как на этот, так и на другие вопросы я здесь ничего не скажу из-за бессилия своего разума, в котором я не раз уже признавался, а также потому, что вижу, насколько не пристало мне заниматься подобными предметами. Достаточно сказать, что ответы святого отца были всегда настолько убедительными, что удовлетворяли всех присутствующих. И все же бонзы порой тратили и два и три [513] часа на возражения, однако, вынужденные наконец согласиться с правотой святого отца в последнем вопросе, они задали ему такой: «Почему, когда Адам был соблазнен змием и бог решил спасти его потомков и послать на землю сына своего, он не поспешил это сделать, несмотря на то что в этом была большая необходимость?» К этому они добавили, что, если святой отец ответит, будто промедление было необходимо для того, чтобы показать людям всю тяжесть греха, то это еще не снимает с бога обвинения в непростительной медлительности. На что святой отец ответил, как обычно; но с вопросом этим бонзы связывали еще столько различных предметов и столь неохотно соглашались с приводимыми им доводами, что королю их упрямое отрицание всего, что говорил святой отец, так надоело, что он поднялся с места и сказал:

— Те, кто собирается спорить о религии, столь согласной с разумом, как эта, не должны так упорно уклоняться от его велений, как вы.

С этими словами он взял отца Франциска за руку и в сопровождении всех вельмож отвел его в дом, где жили христиане, чем доставил великое неудовольствие бонзам и весьма их унизил. После этого они ходили по всему городу и предсказывали во всеуслышанье, что короля сразит огонь небесный за то, что он дал себя так легко одурачить безвестному бродяге и колдуну.

ГЛАВА CCXIV

О великой буре, в которую мы попали на пути из Японии в Китай, и как мы были спасены молитвами слуги господнего Франциска Ксаверия

На следующий день утром, после того как наш святой отец и прочие португальцы распрощались с королем, причем во время этого последнего посещения его принимали с обычными почестями и радушием, мы сели на корабль и покинули город Фушеу, откуда, следуя по намеченному курсу, шли все время вдоль берега до острова Мелейтора, принадлежащего королю Минако. Оттуда с сильным муссоном мы плыли еще семь дней, после чего в связи с новолунием ветер внезапно перескочил на юг, угрожая нам ливнями и всеми признаками надвигающейся зимы. Вскоре он усилился, и нам пришлось повернуть на норд-норд-ост и отправиться в моря, по которым [514] еще никто не плавал, не зная, куда мы идем, отдавшись всецело на произвол судьбы и погоды и гонимые столь свирепой и страшной бурей, что, верно, такой люди себе никогда не могли бы и вообразить. Так как все эти дни солнце ни разу не показывалось и штурман не мог определить, на какой широте мы находимся, он повел судно по самому гадательному счислению, без учета градусов или минут, на острова Минданау, Целебес и Папуа, отстоявшие от нас на шестьсот легуа.

На второй день этой бури уже под вечер волны покрылись пеной и сделались настолько высокими, что хода корабля не хватало, чтобы их рассечь, после чего корабельники решили, что следует снести до уровня верхней палубы все надстройки на баке и на юте, дабы корабль так не кренило, он не черпал столько воды и лучше слушался руля. После того как с этим было покончено со всей возможной поспешностью, ибо все без исключения участвовали в этой работе, занялись спасением буксируемой нами шлюпки, которая с большим трудом была подведена к борту и пришвартована к нему двумя новыми швартовами из кокосового волокна. Но так как к тому времени, когда с работой этой было покончено, наступила ночь и ничего не было видно, не было возможности принять на борт работавших на шлюпке пятнадцать человек, из которых пять было португальцев, а остальные рабы и матросы, и им пришлось остаться там на ночь. Отец Франциск неизменно принимал участие во всех судовых работах и разделял общие тяготы, как любой из нас, подбадривая и утешая всех, так что после бога он один был тем капитаном, который вселял в нас мужество и бодрость, не давая нам пасть духом и пустить все на волю случая, как это готовы были сделать иные, если бы не пример святого отца. Когда уже близко было к полуночи, пятнадцать человек, оставшихся на шлюпке, вдруг громко закричали: «Господи боже, смилуйся над нами!» Все бросились узнать, что случилось, и увидели, что шлюпка оторвалась и ее унесло далеко в море, так как лопнули оба швартова. Капитан, в отчаянии от этого несчастия, забыв осторожность и не обдумав, что он делает, велел кораблю броситься за ней вдогонку, полагая, что ее можно еще спасти. Но так как корабль управлялся плохо и медленно слушался руля, ибо парусов на нем было мало, он попал в промежуток между двух валов, и огромный гребень обрушился на его корму с такой силой, что под тяжестью воды корма опустилась под воду. Увидя это, команда издала страшный крик, взывая о помощи к пресвятой деве. Услышав крик, святой отец, молившийся, стоя на коленях на рундуке, в каюте капитана, [515] поспешил наверх и, видя случившееся и нас всех в ссадинах от находившихся на палубе куриных клеток и беспомощно лежавших друг на друге у фальшборта, воздел руки к небу и громко воскликнул:

— О Иисусе Христе, любовь души моей, во имя пяти ран, терзавших тебя на кресте, помоги нам!

И точно в этот миг кораблю неким чудом удалось подняться на волну, мгновенно был отдан риф на фоке, и угодно было господу нашему, чтобы судно выпрямилось и снова стало слушаться руля. Шлюпка между тем совершенно исчезла, отчего все мы горько заплакали и стали молиться за души тех, кто в ней находился. Таким вот образом в великих трудах проносились мы по волнам всю эту ночь до утра, но и когда рассвело и с марса уже можно было оглядеть всю окрестность, шлюпки нигде не оказалось, вокруг нас были одни лишь высокие, вспененные, разлетавшиеся брызгами гребни. Через полчаса после восхода солнца святой отец, который находился в каюте капитана, поднялся на ют, где стояли боцман, штурман и еще семь португальцев, и, поприветствовав всех с веселым и спокойным выражением лица, спросил, не появлялась ли шлюпка, на что ему ответили, что нет, не появлялась. Когда же он попросил боцмана послать кого-нибудь на марс посмотреть, нет ли ее где-нибудь, один из присутствующих сказал, что она, верно, найдется тогда, когда потеряют другую, на что святой отец, которому больно было слышать такие слова, воскликнул:

— О брат Педро Вельо (ибо таково было имя говорившего), скудна ваша вера. Неужели вы думаете, что есть что-либо невозможное для господа бога? Уповайте на него и на пресвятую матерь божью, присноблаженную деву Марию, которой я обещал три мессы в благословенном храме Богородицы на Холме в Малакке,— она не допустит, чтобы погибли те, кто находился на шлюпке.

Педро Вельо эти слова устыдили, и он примолк. Тем временем боцман, чтобы доставить удовольствие святому отцу, сам поднялся на марс вместе с другим матросом и оставался там с полчаса, всматриваясь в горизонт, но нигде ничего не увидел.

— Ну что же, спускайтесь, видно, ничего не поделаешь,— ответил отец. Потом он позвал меня к себе на ют и попросил согреть ему немного воды, так как у него очень нехорошо в желудке, чего я за грехи мои сделать не мог, так как накануне, когда в начале шторма облегчали палубу, и камбуз и очаг выбросили за борт. Он пожаловался мне, что у него [516] сильно болит и по временам кружится голова, на что я заметил:

— Нет ничего удивительного, что ваше преподобие так себя чувствует. Вы уже три ночи не спите и ни крошки не ели, как мне сказал мосо Дуарте да Гамы.

На это он ответил:

— Мне очень жалко капитана, он безутешен и всю эту ночь, с тех пор как оторвалась шлюпка, проплакал, так как на ней был среди прочих его племянник Афонсо Калво.

Я же, заметив, что отец Франциск зевает, сказал ему:

— Подите-ка, ваше преподобие, и прилягте тут у меня в каюте, быть может, вам удастся заснуть.

Он согласился, поблагодарил меня и попросил приставить к двери каюты моего китайца, наказав ему запереть его, но при первом же зове выпустить.

Все это, вероятно, происходило между шестью и семью часами утра, раньше или позднее. Святой отец пробыл в каюте почти до захода солнца. Как-то случилось мне позвать китайца, который все время дежурил у двери каюты, и я велел принести мне ковшик воды, и при этом спросил его, уснул ли отец, на что тот ответил:

— Он и не ложился, все стоит на коленях на койке и плачет.

Я велел китайцу вернуться и сидеть у двери, пока святой отец не позовет его.

Франциск Ксаверий был погружен в свою молитву почти до заката солнца, когда наконец вышел на ют, где все португальцы из-за сильной качки и крена судна сидели прямо на палубе. Приветствовав их всех, он спросил лоцмана, не появлялась ли шлюпка, на это ему ответили, что она, без сомнения, погибла, так как такие огромные валы должны были ее непременно захлестнуть, и даже если господь бог чудом ее спас, она неизбежно бы отстала от нас, по крайней мере, легуа на пятьдесят.

На что святой отец возразил:

— Так, естественно, должно казаться, и все же, штурман, вы бы очень меня обязали, раз мы ровно ничего от этого не теряем, если бы во имя божье согласились подняться на марс или послали туда какого-нибудь матроса, чтобы он внимательно осмотрел все море и мы не должны были упрекать себя за это упущение.

Штурман сказал, что охотно сам взберется на марс, и боцман последовал за ним, но не потому, что они надеялись [517] что-либо оттуда увидеть, а просто из уважения к отцу Франциску. Наконец, простояв там довольно долго, они ответили, что ничего не видят, чем, по всеобщему мнению, святой отец был очень удручен. Он склонил голову на поручень юта и оставался так некоторое время, не говоря ни слова, погруженный в глубокую грусть, казалось даже, что он расплачется. Но наконец напоследок он поднял голову, раскрыл рот и глубоко вздохнул, как будто, выдыхая воздух, хотел вместе с ним выдохнуть из себя и всю печаль, поднял руки к небу и произнес со слезами на глазах:

— Иисусе Христе, истинный боже наш и господи, умоляю вас ради мук вашей священнейшей смерти и страстей, сжальтесь над нами и спасите души верных, находящихся на этой шлюпке.

Сказав это, он снова опустил голову на поручень, к которому прислонился, и замер так, как будто на какой-то миг впал в забытье. Но в это время раздался голос мальчика, сидевшего в снастях: «Чудо! Чудо! Наша шлюпка!» Голос этот привлек всех к левому борту, откуда крикнул мальчик,— и действительно, примерно на расстоянии выстрела из мушкета оказалась наша шлюпка. Все были настолько поражены столь невиданным и необычным случаем, что бросились, рыдая, как дети, друг другу в объятия, и от громкого плача некоторое время на всем корабле нельзя было расслышать человеческого голоса. Все устремились к святому отцу, чтобы припасть к его ногам, но он не позволил этого сделать и поспешил удалиться в каюту капитана, где заперся на ключ, чтобы никто с ним не говорил.

Находившиеся на шлюпке члены нашего экипажа были встречены восторгом и ликованием, которые легче себе представить, нежели описать, почему я и опущу подробности этой сцены. Тем временем совсем стемнело, и вот примерно через полчаса после наступления ночи отец Франциск попросил мальчика позвать штурмана и сказал ему:

— Вознесите хвалу господу богу, чьею силой свершено было это чудо, и готовьтесь продолжать плаванье, ибо шторм скоро уляжется.

Отнесясь с должным уважением к словам святого отца, капитан и команда выполнили и то и другое весьма поспешно, и едва подняли гротарей и поставили паруса, как шторм внезапно стих и ветер перескочил на норд, после чего с сильным попутным муссоном мы, к всеобщему веселью и удовольствию, смогли продолжать наше плаванье.

Описанное мною чудо произошло 17 декабря 1551 года. [518]

абря 1551 года. [518]