The Тёлки: два года спустя, или videoты

Вид материала

Документы

Содержание Sweet child of mine Менты веселятся, когда их боятся. Ты как?» «Скучаю Pulp? – Он начинает напевать. – «Help the aged, one time they were just like you When did you first realize А завтра по телевизору скажут, что милицией, – Bacardi Black Google Maps Даша Семисветова

Подобный материал:

• Смогу ли я продать недвижимость, которую приобрету через вас, спустя год или два, если, 5.95kb.
• Вольфрам и его применение, 63.79kb.
• Н. В. Гоголь прибыл в Иерусалим. Спустя два месяца он напишет отцу Матвею Константиновскому,, 24.95kb.
• Лександр I, 14.71kb.
• «Ранетки», 67.54kb.
• свободная, 76.52kb.
• Гранатовый браслет, 564.43kb.
• А. И. Куприн Гранатовый браслет, 534.22kb.
• Два года назад издательство Addison-Wesley предложило мне напи­сать книгу о новых особенностях, 2572.26kb.
• Александр Куприн "Гранатовый браслет", 702.01kb.

Не отпускать

Проснулся около одиннадцати оттого, что вверху визжала дрель, а еще – оттого, что, повернувшись набок, не нашел ее рядом. Приоткрыл левый глаз, убедился, что никого нет. Приподнялся на локтях, прислушался к квартире, на всякий случай позвал: «Наташ!» – но не слишком громко. Не то чтобы меня пугало одиночество в чужой квартире, но честно говоря, я чувствую себя в таких случаях неуютно. Встал, вышел из спальни, услышал шум душа, пошлепал к ванной, открыв дверь, крикнул в мокрый пар: «Доброе утро!» – и услышал в ответ что-то про полотенце, и еще, кажется, «привет!».

Прошел на кухню, налил себе стакан сока. В голове вертелось, что надо бы домой, переодеться для корпоратива, а днем еще это гребаное интервью и вроде бы я Антону обещал заехать, обсудить детали предстоящей презентации. Или мы собирались вместе пообедать? Или... Но за всеми этими деталями маячило что-то другое. Я вдруг ощутил себя в совершенно незнакомом состоянии. Начало двенадцатого, а я до сих пор не включил телефон, не оделся и не убежал к себе. Меня совершенно не парит обстановка чужой квартиры, я не ищу, куда деть руки под столом, не отвожу глаза и даже не придумываю, что ей сказать, когда она выйдет из ванной. На душе абсолютная умиротворенность. Бррр. Я повертел головой и собрался уже объяснить себе, что это состояние значит и чем оно мне грозит, как услышал:

– Андрюш, полотенца в шкафу, в спальне. Во втором ящике снизу, – и потом опять шум воды.

Она стоит под душем, взбивая волосы резкими движениями, и я смотрю, как струи воды сбегают с ее лба. Текут по губам, подбородку, обволакивают шею, чтобы опять слиться в единый поток на животе и бедрах. Зеркало медленно запотевает, и я чувствую, что то же самое происходит с моими глазами. Я хлопаю ресницами, пытаясь восстановить четкость картинки, но это не помогает: картинка продолжает распадаться в этом теплом мареве, и Наташа, кажется, не замечает моего присутствия. А я уже и сам не помню, зачем пришел в ванную, и только обжегшая мои пальцы сигарета напоминает о том, что меня попросили принести полотенце.

Я подаю ей руку и набрасываю на плечи полотенце, аккуратно вытираю, как вытирают ребенка, которого у меня никогда не было. В следующий момент я ловлю ее губы, она упирается спиной в стенку ванной. Я успеваю опустить глаза и заметить лежащее на полу полотенце и мокрые следы ее ног на темном кафеле.

«Пошло оно к черту, это интервью!» – успеваю я подумать, и окружающая действительность стремительно теряет очертания...

Перед тем как выйти на улицу Наташа заставляет меня надеть шарф. Я отнекиваюсь, говорю, что еще не так развит стилистически, чтобы носить женские шарфы. Она говорит про мой кашель. Она замечает, что я похож на школьника младших классов, который хочет показать свою взрослость и идет зимой в школу без куртки. Я после деланного сопротивления сдаюсь и даю повязать шарф у себя на шее. Мне на самом деле необыкновенно приятно.

В лифте она проводит рукой по воротнику моей куртки, смотрит на меня, наклонив голову набок:

– Мне кажется, о тебе никто никогда не заботился. Кроме мамы, наверное. Ты не даешься, потому что тебе неприятно, или...

– ...или за все это время я так и не смог найти, кому бы отдаться в хорошие руки? Или это оттого, что нам обоим нравится песня « Sweet child of mine»?

– Почему именно эта?

– А она тебе не нравится?

– Нравится.

– Вот я и говорю, мы – одно сплошное совпадение.

– Ты мальчишка! – Она гладит меня рукой по щеке.

Я часто-часто киваю и опускаю глаза.

Мы гуляем по переулкам вокруг Чистых прудов, фотографируя друг на друга камерами мобильников, строим смешные рожи и принимаем вычурные позы, заставляя прохожих оборачиваться. Сегодня необыкновенно солнечный день, воздух в переулках можно назвать свежим, и даже рыжие, с красными подпалинами, кленовые листья, падают как-то чересчур киношно.

Мимо проезжает грузовик, поднимая пыльную волну, которая нас накрывает. Я чертыхаюсь, трясу головой и протираю глаза, забитые этой гадостью.

– Подожди! – Наташа вынимает у меня из волос какие-то щепки. – Открой левый глаз.

Я напряженно сощуриваюсь.

– У тебя там соринка. – Она аккуратно протирает пальцем в углу моего глаза. Глаза слезятся, потом изображение опять фокусируется.

– Спасибо! – Я целую ее в губы и беру за руку. На мостовой мы пропускаем трамвай и плетущееся за ним стадо джипов, выходим на дорожку вокруг пруда. Я показываю пальцем на ближайшую лавочку, но она морщит нос и вертит головой.

Навстречу нам идет пожилая прилично одетая пара. Мужчина в светлом плаще опирается на палку, но в то же время старается галантно поддерживать под руку свою спутницу. Они степенно проходят, и я ловлю обрывки их разговора про внучку и какую-то проблему со справкой, которую та должна была принести в школу.

И это зрелище кажется со стороны столь торжественным, что мы оба оборачиваемся им вслед.

– Интересно, какими мы будем в их годы? – произносит Наташа и вцепляется в мое запястье.

– Нам бы сначала дожить до их лет.

– Каждый раз, когда вижу такие пары, я пытаюсь понять, каким талантом нужно обладать, чтобы всю жизнь прожить вот так... вместе.

– Ты думаешь, они до сих пор любят друг друга? Или это просто привычка?

– Привычка? Невозможно ходить вот так, не любя. А твои родители живут вместе?

– Нет, – мотаю я головой. – А твои?

– Расстались. Ну то есть расстались они, я думаю, давно. Но развелись, дождавшись, пока ребенок окончит институт.

– Ты думаешь, это было правильно? – кажется, я и сам знаю ответ.

– В смысле? Что развелись? – Она все не отпускает мое запястье.

– Что дождались, пока. Думаешь, это кого-то от чегото уберегло?

– Не думаю. – Я чувствую, как она ищет мои пальцы. – Меня-то точно нет. И потом, мне было все равно. Я стала взрослой.

– Типа, с мальчиками начала, – я тщательно подбираю слова, – встречаться?

– В том числе. А ты знаешь, почему развелись твои родители? У кого-то был другой человек?

– Не знаю, – вру я. – Разные несовместимости... там... Как-то сложно все, в общем.

Мне показалось, она ждет такого же вопроса с моей стороны, но я молчу. Я не хочу слушать ее историю. Я не думаю, что она чем-то отличается от моей. И так ясно, что мы слишком рано стали взрослыми. То есть думали, что стали.

– А ты хотел бы состариться вот так, как эта пара?

Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами маленького загнанного зверька. С надеждой на то, что... Но к горлу подкатывает комок, потому что я точно знаю ее следующий вопрос: «С кем?» – и у меня нет на него ответа. И надо бы сострить или ответить что-то неопределенное, но мне вдруг становится холодно. Я съеживаюсь и закрываюсь, потому что не люблю таких вопросов, предпочитаю не смотреть в свое будущее так далеко, предпочитаю думать о том, что буду молодым лет до семидесяти, предпочитаю... аккуратно расцепить наши пальцы и сунуть руку в карман.

– Я вообще не хочу стариться. Это некрасиво, – говорю я.

– Не всегда, – отвечает она.

– Пойдем в «Шатер», перекусим что-нибудь легкое? – улыбаюсь я.

– Ага, – кивает она и делает шаг вперед.

Мы идем мимо обнимающихся студентов, бренчащих на гитаре панков, мамаш с колясками, пьющих пиво оболтусов, изображающих творческий андеграунд. Кажется, пропадает солнце, а вместе с ним и ощущение киношности происходящего. И мне становится неловко за тот свой ответ. Я обнимаю ее за плечи, но не чувствую тепла. Будто паутинка, связывавшая нас пять минут назад, оборвалась. Точнее, я сам ее оборвал. Мы болтаем о всяких глупостях, обсуждаем планы на воскресенье, и, кажется, в разговоре мелькает слово «кино» или даже «театр». Но все эти диалоги как бы за кадром, а нас-то в кадре и нет. Перед тем как мы переступаем порог «Шатра», я оборачиваюсь и снова вижу ту пожилую пару возле пруда, идущую своим прогулочным маршрутом.

Я отодвигаю ей кресло, помогаю снять куртку и задерживаю руки на плечах. Мы застываем в этой позе, и, кажется, шаткий баланс отношений восстановлен, но Наташа оборачивается, говорит «спасибо», улыбается и садится за стол. А все вокруг немедленно наполняется шумом чужих разговоров, мельканием официантов, звуками проезжающих по улице машин, одним словом, обретает свои цвета. Цвета обыденности. И на мониторах в зале Suede поют:


O maybe maybe it’s in clothes we wear?

The tasteless bracelets and the dye in our hear?

Maybe it’s our kookiness?


Нам приносят сашими и роллы и еще какие-то легкие закуски, а я смотрю на пруд, по поверхности которого разбегаются круги от ветра, и думаю о том, что мы вроде бы говорим друг другу обычные вещи, не замечая, как они ранят.

– Я бы уехала на неделю куда-нибудь в Северную Европу, – говорит Наташа.

– Голландия? – отвечаю, не глядя на нее.

– Может быть. Или в Бельгию. Ты был в Брюгге?

– Да. А ты?

– Я тоже. Там невероятно красиво осенью.

– Все зависит от того, с кем ты. – Я разламываю палочки. – А ты с кем туда ездила?

– С подругой, – отвечает она после некоторой паузы.

– А я – один.

– Один? – Она берет вилку. – Странно. Это слишком романтичный город, чтобы быть там одному.

– Я был с камерой. Я тогда в Голландии работал, на местном ТВ. – Я подливаю ей соевого соуса, стараясь заглянуть в глаза.

– Ты жил в Голландии? Долго?

– Не очень. – Соус немного переливается через край. – Так вышло.

– Не хочешь рассказывать? – Она заинтересованно смотрит на меня.

– Да нечего особенно рассказывать. Меня туда отец отправил, чтобы я в России «не снаркоманился», – пожимаю я плечами.

– В Голландию?! – Она смеется.

– Ну, типа того. У него там друзья, которые должны были меня контролировать. Устроить на телевидение. Устроили.

– А у тебя там была девушка? – Она слегка проворачивает вилку, держа ее за самый кончик.

– Ну... так. – Я смотрю на свое переломленное отражение в лунке вилки. – Ничего серьезного.

– Понятно! – Она отправляет в рот сашими.

– Ничего тебе не понятно. Не ревнуй меня к прошлому... пожалуйста.

– Я?! – Она роняет вилку на стол. – Да ты, Андрюша, с ума сошел! С чего мне тебя ревновать к прошлому? – Наташа закатывает глаза.

– Не злись, – я размешиваю в соусе васаби, – мне, например, совершенно не интересны твои бывшие мужчины. Потому что... я тебя к ним ревную.

– Глупый! – Она берет моими палочками кусок курицы и подносит к моим губам.

– Вкусно, – киваю я, беру палочки и делаю то же самое.

Некоторое время мы сидим молча и смотрим друг на друга. Тепло постепенно возвращается. Я глажу ее по руке, потом по предплечью, потом резко приподнимаюсь и целую в губы, задевая рукавом соусницу, и та опрокидывается. Наташа вытаскивает все салфетки из металлической салфетницы и оттирает рукав моей куртки, приговаривая что-то насчет моей реакции, и куртки, которая, «кажется, погибла». А я-то точно знаю, что погибну сам. Когда-нибудь, в одном из московских ресторанов, в которых так весело и так холодно от чужих глаз, от рук, прикосновение которых ты не любишь, и слов, которые для тебя давно уже ничего не значат. А куртку спасет химчистка.

За соседним столиком отец кормит ребенка, девочку лет семи, которая постоянно что-то лопочет, отвлекается на официантов, пытается деловито читать меню, в то время как папаша скармливает ей очередную порцию спагетти. Я смотрю на этого ребенка, который не осознает своего счастья, хотя она и не должна его осознавать. Счастье в таком возрасте должно просто быть. Как солнце по утрам, как шнурки, которые не хотят завязываться, как грибы осенью, как мандарины под Новый год. Я смотрю на них и стараюсь вспомнить похожую сцену из своего детства, но у меня не получается. Сую руку в карман и достаю темные очки, непонятно зачем. Наташа отрывается от моего рукава, прослеживает направление моего взгляда, смотрит на меня:

– Что ты там увидел?

– Мне кажется... что я... очень люблю детей, – говорю я, гладя ее по щеке. Вместо того, чтобы просто сказать: «Я люблю тебя».

– Я тоже люблю детей, – ее взгляд теплеет.

Я прикуриваю, она берет меня за руку, разворачивает мою кисть и затягивается. Выпускает дым из ноздрей и делает страшные глаза, пытаясь то ли прогнать нахлынувшую на меня тоску, то ли вернуть себя в то состояние безмятежной радости, что было с утра. Я улыбаюсь и стараюсь не смотреть на девочку с отцом.

Между нами тарелки с практически нетронутой едой. Я накрываю ее руку своей, потом слегка обхватываю пальцами. Мне хочется сказать:

«Не отпускай меня. Пожалуйста. Ты даже не представляешь, как давно со мной это состояние тоскливой безучастности ко всему. Я не хочу, чтобы ты спрашивала об этом, просто поверь, так оно и есть. Я устал. Я боюсь себе признаться, что только и делаю, что убегаю, ото всех сразу. Так же, как ты. Каждый из нас когда-то надеется прибежать к самому себе. А вдруг эта точка у нас с тобой одна? Скажи, возможно ли это? Хотя бы соври, мне будет легче. Я буду знать, что где-то есть место, в котором меня кто-то ждет».

Наташа дважды опускает и поднимает ресницы, словно говоря «да». Сигарета в пепельнице истлела почти до фильтра, потеряла опору и скатилась на стол. Через пару секунд уголек прожжет скатерть. Поднимется легкий дымок, повиснет между мной и ее глазами, а потом рассеется.

Мы боимся собственных признаний. Мы боимся даже попытаться влюбиться, всюду ожидая подстав. Господи, кто же так нас обидел?

Корпоратив

Менты веселятся,

Менты веселятся, когда их боятся.

И ты веселишься,

И ты веселишься, когда не боишься.


Narkotiki. Менты веселятся


При входе мне дали красный пионерский галстук, а когда я попытался спросить, на кой черт он мне нужен, мне всучили еще пилотку с логотипом канала и буквально втолкнули в зал. И вот я стою дурак дураком, мну в руках эти предметы неведомого мне культа и пытаюсь врубиться в тонкую режиссуру корпоратива, а ко мне подходит Семисветова с бокалом вина: – Приветик, а тут пошли разговоры, что ты не приедешь! – Она целует меня в щеку. – Правда? – растерянно отвечаю я, засовывая галстук с пилоткой в карман куртки.

– Андрюш, это придется надеть! – Она забирает у меня галстук. – Давай повяжу.

– Надеть? – и тут я вижу, что у нее поверх свитера повязан точно такой же. – Нафига?

– У нас сегодня тематическая вечеринка. Типа, мы все пионеры.

– Умнее ничего нельзя было придумать?

Она пожимает плечами и водружает мне на голову пилотку. Я поворачиваю голову и вижу себя в отражении зеркал, которыми отделана верхняя часть бара: чувак в кожаной куртке Gucci, темно-синих джинсах и кедах, в съехавшей на бок пилотке и повязанном поверх белой футболки галстуке с абсолютно потерянным лицом.

– Добрый вечер, товарищи! – раздается со сцены зычный голос Лобова. – Церемонию пионерского «Костра», посвященного трехлетию канала М4М, объявляю открытой.

Он подносит к губам алюминиевый горн и выдувает несколько хриплых звуков.

– «Костер»? Сегодня жечь кого-то будут? – Я тщетно пытаюсь вычислить посреди всего этого кошмара Ваню, Антона или хотя бы свою ассистентку. Но, видимо, они стоят совсем близко у сцены. Отчаянно хочется нажраться.

– В Советском Союзе в пионеры принимали в третьем классе. Нам сегодня исполнилось три года, а значит, – Лобов откашливается, – мы доросли до того возраста, когда каждый из нас может с гордостью носить красный галстук.

Массовка начинает подсвистывать и улюлюкать. Видимо, здесь достаточно кретинов, которых подобная идея впирает. Вижу затылок Антона, пытаюсь сделать шаг вперед, но Даша незаметно подхватывает меня под руку, так что мне приходится тащить и ее.

– Чувак, – хлопаю я его по спине, – чувак, что все это значит?

– А! – Антон обнимает меня. – Здорово, братик! Это значит, бабла на канале нормально, не знаем, как спалить.

– Тихо, вы! – шипит Семисветова.

– Цензура? – Антон недобро сверкает глазами, что наводит меня на мысль о наличии в его крови не вполне легальных веществ.

– А мне можно такие же зрачки, пожалуйста? – Я подношу два разведенных пальца к его глазам, потом к своим.

– Ща, в пионеры всех примут и пойдем... примем. – Он глупо хихикает.

Семисветова недовольно фыркает у меня за спиной.

– И ты, Брут? – Антон указывает на нее пальцем.

– Я подумаю. – Она улыбается одной из своих развязных ухмылок, и я ловлю себя на мысли, что Дашино блядство – это не зов плоти, а нечто профессиональное. Как у актрис, которые даже без макияжа, с простудой или с похмелья, при наличии камеры моментально преображаются и начинают на нее играть. Для Даши камерой служат мужские глаза.

На сцену тем временем поочередно поднимаются сотрудники канала, наиболее полно проявившие себя на поприще оральных услуг руководству, за ними люди, спалившие на нас кучу рекламного бабла, лицемерно именуемые нами партнерами, чьи руки Лобов жмет таким образом, что его задница, кажется, оказывается выше уровня головы. Всем вручаются какие-то херовые вымпелы, дипломы в виде подушечек алого бархата с надписью «Лучшему в ...» (разобрать невозможно), черные коробки с суперпризами (размером побольше для партнеров, поменьше – для рядовых холопов). После этого начинают поздравлять редакции (тут обходится без коробок), и их представители получают цветы и статуэтки в виде микрофонов. Каждый раз, когда кто-то поднимается на сцену, из динамиков звучат фанфары.

– Тоже мне, «Грэмми», блядь, устроили! – сплевывает Антон, а я настолько ошарашен таким маскарадом, что перманентно отпиваю из Дашиного бокала и делаю вид, что ко мне эта инфернальная хуйня никакого отношения не имеет. Развлекаю себя тем, что верчу головой в поисках новых сотрудниц или просто приятно одетых телочек (скорее для проформы, потому что, с одной стороны, рядом стоит Даша, а с другой – пять минут назад я твердо решил валить к Наташе, часа через три. Ну, то есть не совсем твердо, как пойдет. Но решил).

Разглядывая зал, упираюсь в левый фланг, на котором, прислонившись плечом к стене, стоит Хижняк, одетый в черный смокинг и кроссовки. Злорадно отмечаю, что под смокинг надета рубашка, тогда как настоящий фрик вырядился бы в майку. Незамедлительно сообщаю Антону, что Хижняк – лох. Антон разводит руками, давая понять, что это и так очевидно. Даже не глядит в сторону Хижняка. Рядом с Антоном корреспондентка из новостной редакции, в узкой юбке с разрезом и обтягивающем пуловере.

– А я ее сначала не приметил, – шепчу ему на ухо.

– Карманный вариант, – отвечает он.

Чествование героев вчерашних дней плавно подходит к концу. Отъезжает занавес, обнаруживающий хор бледнолицых детей, которые начинают жалобно тянуть «Прекрасное далеко».

– Они правда из детского дома? – спрашивает ктото рядом, заставляя меня подавиться вином так, что часть жидкости приходится сплюнуть себе под ноги.

В руках у собравшихся сверкают бокалы. Начинается броуновское движение. Люди разбиваются на группки, подтягиваются к фуршетным столам, берут тарелки и приборы. Замечаю свою бригаду, машу им рукой, но они, кажется, меня не видят.

– Перекусим? – предлагает Даша.

– Наверное, – неопределенно отвечаю я и даю увлечь себя к закускам.

По дороге нам попадается Лобов под руку с директрисой большого рекламного агентства.

– О, какие люди! – Он картинно раскланивается. – А это, Оксана, самые большие звезды канала. – Лобов уже сильно подшофе. – Такие большие, по секрету тебе скажу, что самому приходится к ним на прием записываться.

– Ой, Анатолий Борисович, вы заставляете меня краснеть! – жеманничает Даша.

– Оксана, – протягивает мне руку девица, и я перекладываю тарелку в левую руку, чтобы поприветствовать ее.

– А вы садитесь к нам! – показывает Лобов в левый угол зала, где сосредоточен десяток столов «персона вип-вип».

– Да мы же со своими редакциями! – неуверенно мычу я.

– Конечно, Анатолий Борисович, – Семисветова больно щиплет меня за бок, – сейчас возьмем что-нибудь куснуть и присоединимся!

– Ну, возьми... куснуть... – фыркаю я.

– У них за столом уже Хижняк сидит. – Семисветова стучит меня по голове. – Хочешь устроить ему бенефис?

– Да мне как-то все равно, – пожимаю плечами, понимая, что она, в целом, права.

За столом, помимо Лобова и Оксаны, два зама, начальник информационного вещания, Ваня, Хижняк и трое из тех, у кого Лобов отсасывал на сцене. Сажусь рядом с Ваней, рядом со мной падает Даша. Завязывается нелепый светский треп обо всем, что никому не интересно. Хижняк слегка флиртует с этой Оксаной, трио клиентов деловито растирают с Лобовым «за перспективы», а я шепотом спрашиваю у Вани, как бы свалить отсюда, и поглядываю на счастливого Антона, сидящего за три стола от нас в женском окружении. Даша снимает под столом туфли и начинает возить по моей ноге, а вокруг так тесно, что мне и не отодвинуться. На поляне три бутылки шампанского, бутылка Bacardi и какая-то водка. Я стараюсь быть учтивым одновременно со всеми сидящими (то есть просто улыбаться, не произнося ни слова). Ваня рассказывает про наш сериал, Хижняк – про трудности работы в эфире с чиновниками, Лобов рисует на салфетке график роста аудитории нашего канала, а клиенты снисходительно кивают и опрокидывают рюмку за рюмкой. Мешаю Red Bull с Bacardi, и, кажется, я единственный, кто не при делах. Про сериал лучше и не вспоминать, вся трудность работы с чиновниками заключается в том, чтобы их не надорвать до конца, а на салфетке я в таком состоянии могу нарисовать разве что неприличное слово. Меня на самом деле и нет, есть только мой телефон под столом в непрерывном эсэмэс-чате с Наташей. Даша уже бросила в мою сторону три косых взгляда, Лобов пытался вовлечь в дискуссию о молодежной аудитории, а у меня в голове пульсирует Мумий-Троллевское «уходим, уходим, уходим».

Незаметно начинаются свальные танцы. Коллектив канала сосредоточенно двигает нижними частями тела, стараясь попадать не в такт, а под снисходительно-одобряющие взгляды начальства. Играет ужасающая русская попса, и официанты не перестают наполнять наши бокалы. Я чувствую, что пьянею, и стараюсь отпускать ничего не значащие фразы, которые могут быть истолкованы как угодно. «Акцент на этом можно бы и усилить», «Прямой эфир обладает особой энергетикой» и «Вы не покупаете у нас рекламу – вы покупаете настроение людей». Кажется, они не находят живого отклика в сердцах присутствующих (Ваня дважды наступил мне на ногу, а Даша толкнула под локоть). Внезапно ко мне поворачивается Оксана и замечает, что я ей кажусь «вещью в себе», «как настоящая звезда», и Лобов красноречиво закашливается, давая понять, что с этой сучкой мне следует быть как можно более учтивым.

А мне вспомнился другой вечер и другие люди. Я стою на открытой террасе одиннадцатого этажа отеля «Маджестик» и смотрю на огни ночной Барселоны. В одной руке у меня бокал шампанского, а в другой – полуистлевшая сигарета. И чья-то подруга (не исключено, что моя) стоит сзади и тихо спрашивает:

– Ты собираешься стать звездой?

А пять минут назад официантка сообщила мне, что шампанского больше нет, потому что мы уничтожили все запасы. Но люди за другими столиками продолжали его пить, и меня душило чувство отчаянной несправедливости, ведь на самом деле шампанское было, просто нам перестали его подавать, памятуя историю с разгромленным сьютом. Я стоял и безмолвно сокрушался по этому поводу, а вопрос девушки повис где-то там, над нашими головами, в свете прожекторов, изредка выхватывавших чаек, летевших в ночном небе. И ей пришлось повторить его громче:

– Ты собираешься стать звездой?

– Нет, – помотал я головой, не поворачиваясь. – Я собираюсь стать арт-объектом.

Она хотела добавить что-то еще, но я уже переместился на диваны и завязал беседу с менеджером рекорд-лейбла, который устраивал эту поездку для ведущих музыкальных каналов. А потом громко играл Moby, и нам постоянно приносили какие-то счета, которые нам даже не приходило в голову смотреть. Их всегда оплачивал кто-то другой.

А утром, в самолете, я от нечего делать спросил соседа:

– А человек может быть арт-объектом?

Но он лишь пожал плечами и ответил:

– Спроси у нашего тур-менеджера, это же они за все платят...

И в общем, с тех пор мало что изменилось. По-прежнему за все платят эти понурые пиджаки, а похотливые девицы, вроде Оксаны, у них на подхвате. И значит, мне следует сделать вид, будто я немного смущен, но польщен ее фразой, и вместо того чтобы ответить: «А ты мне кажешься тупой похотливой сукой», – улыбаться, улыбаться, улыбаться...

Играет самая избитая песня всех времен и народов «Lady in Red» Криса Де Бурга. Стоит ли говорить, что весь коллектив начинает дружно приглашать друг друга пообжиматься под это унылое говно. Даша вопросительно смотрит на меня, я киваю и встаю из-за стола, успевая заметить, что секундой позже пытается встать Хижняк. «Вот когда все эстетство разом пропадает», – отмечаю я и протягиваю Даше руку. Ну, хоть кому-то настроение испортил.

С полминуты танцуем молча, и я развлекаю себя попыткой понять, надела ли она сегодня лифчик.

– Как поживает наша общая знакомая? – вдруг начинает она.

– Какая? – идиотничаю я.

– Наташа. Учительница.

– Понятия не имею, честное слово! А у вас какая-то совместная история, да? – Я щелкаю пальцами. – Не поделили мальчиков и все такое?

– Типа того. – Она улыбается и стремительно меняет тему. – Ты долго здесь собираешься торчать?

– А есть идеи?

– Пригласи меня в гости.

– У меня сегодня племянник ночует.

– Тогда я тебя приглашаю! – Она прижимается ко мне.

– Суперидея. Тогда я сейчас со своей редакцией выпью, и поедем! – Мозг начинает придумывать схемы мягкого слива.

– Поцелуй меня! – неожиданно предлагает она, и я только в этот момент понимаю, насколько она нетрезва.

– Чэпэ.

– Что?

– Чистое палево.

– Ты кого-то стесняешься?

– Нет, но все же! – Оглядываюсь по сторонам, быстро целую в шею, стараясь обойтись малой кровью.

– Так неуверенно! – Она прикусывает губу. – А ты изменился, Андрюша.

– Здесь душно. Меня мутит слегка, – вру я.

– Давай уедем прямо сейчас! – оживляется Даша.

– Давай через полчаса! – Я улыбаюсь и целую воздух. В этот момент чертов «медляк» наконец заканчивается. – Я сейчас найду своих, потом вернусь за стол и мы свалим, окей?

Даша молча кивает. Ее глаза слишком блестят.

– Peace! – Я поднимаю два пальца вверх. – Веди себя, как хорошая девочка, пока меня не будет.

Иду по проходу вдоль столиков, киваю коллегам, пытаюсь найти своих, но их будто и не было. Навстречу мне движутся три чувака из рекламного отдела, чьих имен я не помню, одетые бутылкой пива, гамбургером и хотдогом.

– Хеллоу, дарлинг, – говорит мне хотдог. – Видели твое шоу в четверг, было круто.

– Здорово, чуваки. Вы прикольно одеты, – отвечаю. – Ну, типа, стильно и продуманно.

– Мы сегодня отвечаем за пиво, реквизит и танцы, – улыбается бутылка пива.

– Массовики-затейники. Внеклассная нагрузка, – кивает гамбургер.

– По какой накури вы такие костюмы себе придумали? – удивляюсь я. – И почему именно фастфуд?

– Долго объяснять! – отмахивается хотдог.

– Гашик, – гамбургер закрывает рот ладонью. – Ой!

– Хорошая идея, парни! – смеюсь я. – И отличные костюмы. Cool, wow и респект. Стесняюсь спросить, гашик-то остался?

Пиво и гамбургер многозначительно переглядываются, оценивая возможные последствия моего вопроса. Наконец пиво кивает.

– Есть трава, – наклоняется гамбургер к моему уху.

– Вы просто добрые волшебники, парни! – Я протягиваю руку.

– Сильвупле, – озираясь, хотдог достает из своих сосисочных складок два косяка, которые я прячу во внутренний карман куртки.

– Спасибо вам, большое человеческое, – и отваливаю в туалет.

Интересно было бы посмотреть, как эти укуренные черти будут развлекать народ, но – есть дела поважнее. На входе в туалет сталкиваюсь с Хижняком.

– Какая у тебя куртка красивая! – Он улыбается. – У меня такую же знакомый сутенер в Милане носит.

– У тебя влиятельные друзья, – пытаюсь пройти мимо.

– Куртка тебе очень идет, да! – проводит рукой по своей щеке. – И Семисветова, в целом, тоже.

– Мне вообще везет с вещами и людьми. Поссать не сходишь, не встретив звезду.

– Хорошая шутка!

– Твой костюм – это хорошая шутка! – отодвигаю его в сторону и сваливаю в кабинку.

В туалете висит тяжелый запах травы. Пытаюсь вспомнить глаза Хижняка, но вроде ничего особенного в них не было. Forget it. Встаю на унитаз, осматриваю окрестные кабинки, закрываюсь, сажусь и в пять затяжек убиваю косяк. Мыслям становится теплее.

Главное – не сделать трех вещей: не напиться; не напиться и не уехать с Антоном; не напиться и не уехать с Семисветовой. Все три задачи, отмечу, трудные. Посылаю эсэмэс Наташе, чтобы зацепиться, поймать нить, которая меня сегодня удержит, заставит включить голову и выключить обаяние.

« Ты как?»

«Скучаю».

«Я тоже. Через час выезжаю отсюда».

«Я тебя очень жду».

«Возможно, буду пьян. Не сильно».

«Я тоже пью вино».

«Я с тобой».

Чувствую, что начинаю растекаться, собираю себя в комок, как мокрую салфетку, и решительно выдвигаюсь. Стафф у этих фаст-фуд-ребят приятный. Весело и вкусно.

Вернувшись в зал, залипаю у стола звуковиков, выпиваю пару рюмок со съемочной бригадой, состоящей из пятидесятилетних мужиков (даже на корпоративе они пьют водку, разливая ее из-под стола), иду дальше и минуты три наблюдаю, как Хижняк пылко обнимается с начальницей отдела программного вещания (какими перестановками в «сетке» грозят мне эти объятия?), потом слушаю анекдоты пятилетней давности от ребят из маркетинга, заливисто хохочу (вообще я отметил, что обстановка стала более доверительной).

Краем глаза все время посматриваю на стол, за которым сидит Даша, отмечая, что она так же не выпускает меня из поля зрения. Соображаю, куда от нее спрятаться, но парадокс в том, что, обходя эти гребаные столы, я с каждым метром приближаюсь к ней.

Мимо пробегает Петрова, мой редактор, которую я еле успеваю схватить за руку.

– Вы где спрятались-то все?

– Мы все в той комнате, – Петрова указывает в глубину зала, – там караоке.

– Караоке?! – презрительно кривлюсь я, но тут вижу, что Даша встала из-за стола и двигается в мою сторону. – Ой, а возьмите меня с собой!

– Пойдем! – пожимает плечами Петрова.

– Возьми меня за руку, – шепотом говорю я.

– Зачем?

– Так надо!

Плетусь за ней, не отпуская ее руку, оборачиваюсь в сторону Даши и кричу ей: «Я скоро!» – но она меня в этом шуме, естественно, не слышит, и мне приходится показать пальцем на Петрову, потом на себя и изобразить микрофон у рта. Даша широко раскрывает глаза, а я киваю и показываю пальцем на нее, что означает «скоро вернусь». Только в дверях караоке-комнаты до меня доходит, что Даша могла неверно истолковать то, как я изображал у рта микрофон, особенно вкупе с указыванием на Петрову. Неожиданное открытие заставляет меня заржать в голос. Может, так оно и лучше.

Караоке-салон набит лучшими представителями нашего канала, что заставляет задуматься, не пропустил ли я новый тренд. Кто-то окает, кто-то кричит: «Какие люди!» – я обнимаюсь с большей половиной присутствующих, немедленно выпиваю стакан Bacardi, добиваясь стереоэффекта. Сажусь на один из диванов, которыми окружен стол с бухлом, и принимаюсь трепаться со своей ассистенткой и гримерами. Гуля замечает, что у меня «глаза не вполне себе», я шиплю на нее, но ответить что-то вразумительное заставить себя не могу. Через несколько минут чувствую напряжение в скулах, вероятно, все это время я так и не перестал блаженно улыбаться. Стаканы наполняются, подходят все новые люди, с которыми я чокаюсь. Корреспонденты заставили главного бухгалтера петь «Whenever you need somebody» на том основании, что он, как им кажется, похож на Рика Эстли. Бухгалтер очень старается, но не знает ни этой песни, ни языка на котором она поется. Всем нравится. Хлопают в ладоши. Подпевают. Меня продолжает немилосердно накрывать.

С очередной порцией людей в караоке оказывается Даша, которая довольно ловко ухитряется сесть через одного человека от меня. Я машу ей рукой.

– Ты когда так набраться успел? – наклоняется ко мне Даша.

– Тут прикольно! – киваю я, изображая глухоту.

– Может, пойдем воздухом подышим?

– Ага. Сейчас моя очередь петь!

– Все ясно! – Она надувает губы и отворачивается.

Я поднимаю вверх большой палец и качаю им в воздухе.

Тем временем в комнате реально становится невозможно дышать. Все в табачном дыму, смешанном с ароматами парфюма, алкоголя и пота. И кто-то протягивает мне микрофон, хотя у меня уже есть один, в который я, Женя и Олег хрипло орем Pixies: «Where is my mind? Where is my miiiiind? Where is... my mind? Way out in the water, see it swimmin’»...

А на экране телевизора нон-стоп кадры из «Бойцовского клуба». И четыре девчонки из информационного отдела, взявшись за руки, прыгают на кожаном диване и визжат. Все одеты в одинаковые обтягивающие футболки с глупыми слоганами типа «Eat girl», нашитые блестками. Одна поскальзывается, падает на спину, ее лосины скользят по диванным подушкам, и она оказывается на полу, увлекая в свалку остальных. Окружающие взрываются одобрительным свистом и аплодисментами. И у девочек абсолютно пьяные улыбки, а у мальчиков абсолютно похотливые глаза. И кажется, все только и ждут, чтобы кто-нибудь кого-нибудь случайно выебал. Не для того чтобы слиться в групповой оргии, а так... для разнообразия. Это же лучше, чем караоке, ага?

Девочкам помогают подняться, они подходят к нам, на столике возникает много пустых бокалов, которые чья-то рука наполняет Bacardi. Я машинально беру один, понимая, что он из последних, делаю глоток, ловлю себя на коротком расфокусе, микрофон вырывают из рук: «Where is my mind? Where is my miiiiind? Where is my mind?»

Чужие плечи, которые давят тебя с четырех сторон, пьяный шепот в ухо, попытки объятий, отдавленная левая нога, Даша с лицом унылого бассет-хаунда – все это меня нестерпимо напрягает. Мне хочется воздуха, хочется выйти на улицу. Пробираюсь к выходу, замечаю сидящего в углу на корточках Анального карлика. Черная футболка с длинным рукавом, поверх нее белая, с коротким. Голова запрокинута. На голове черная шапка носком, в зубах незажженная сигарета, взгляд отсутствующий.

– Тебе плохо, зайка? – интересуюсь я на всякий случай.

– Скучно, – отвечает он после продолжительной паузы, – хочется стильного мальчика. – Он пытается сфокусировать взгляд на мне. – Неиспорченного, откуда-нибудь из Сибири... например...

– Стильный гей из Сибири – это само по себе оксюморон.

– «Оксю» кто? – Он смотрит куда-то мимо.

– Именно, – киваю я.

Стою на улице, прислонившись к стене, пытаюсь курить, но голова настолько мутная, что тошнит уже от первой затяжки. В ушах слегка гудит после запойного караоке и мне надо бы, по идее, ловить такси и ехать домой, но ноги не идут. Стараюсь дышать глубже.

– Никогда не понимал, что так привлекает русских людей в караоке? – слышится сверху.

– Водка, – поднимаю голову, вижу Хижняка, достающего сигарету.

– А вы Михаила Круга пели? – Хижняк вертит в пальцах зажигалку. – Или...

– Славу Медяника. Тебе-то какая разница? – поднимаюсь по лестнице, встаю рядом.

– Так просто. – Он медленно затягивается. – Ты такие интересные имена называешь, я даже не слышал. Это из детства, да?

– Из юности. – Я стараюсь говорить как можно более спокойным голосом. – У тебя кислый день? Плохие рейтинги? Даже телка из программного вещания, и та – не дала?

– Я вот пытаюсь разобраться. Вроде бы ведущий модного канала, Pulp телезрителям ставит. Откуда это все: «караоке», «дала – не дала». Откуда весь этот совок, а?

– Слушай, Хижняк, чего ты доебался?

– Может, я хотел наладить между нами контакт, просто поговорить!

– Я не люблю разговоры на корпоративах.

– Понимаю. Мне говорили, у тебя к корпоративам особое отношение. – Он выжидающе смотрит на меня. – С некоторых пор.

– В смысле?

– Ну, ты как-то спел неудачно... или прочел рэп под видеоряд с голыми задницами... Это чья была вечеринка? Смешное название, типа «шимейл...», нет... «би»? Что-то связанное с нетрадиционным сексом.

– Транс. – Я закуриваю, сдерживаясь из последних сил. – Транс-бетон. Смешное название, ага.

– И ты с тех пор в караоке только поешь? Понимаю.

– Еще в ванной, – отворачиваюсь от него. – Это был последний вопрос интервью. Пришли мне завтра расшифровку на согласование.

– Да, конечно. А если ответов не хватит, я могу взять ваши ранние интервью на ютьюбе и наложить свои вопросы voice-over.

– Что?! – Мне будто ошпарили спину. – Что ты сказал?

– Нет, ну это было гениально! – Хижняк начинает ржать. – Чистые аферисты!

Мы медленно спускаемся по лестнице.

– Ты о чем сейчас говоришь? – подхожу к нему почти вплотную.

– Нет, ты в самом деле думаешь, что твою лажу с Кейвом никто не заметит? Лобов просто еще...

Но финал фразы я не слышу, потому что бью его в лицо. Он успевает уклониться, так что мой кулак задевает его правую скулу. Бьет в ответ мне в челюсть, довольно ощутимо.

– Сука, ну ты дождался наконец! – наношу ему удары в корпус и в голову, он отступает, умело закрывается и в какой-то момент подныривает под мою правую руку и бьет в подбородок. Я заваливаюсь назад, но успеваю схватить его за пиджак и увлечь за собой на землю.

Мы катаемся по асфальту, хрипим, мутузя друг друга наотмашь, куда попадет. Чувствую вкус крови во рту, нос тоже в крови. Глаза слезятся, и я почти ничего не вижу. Мне, в общем, и не надо видеть. Сплошная белая вспышка. Слепая ярость. Раздолбить его лицо. Приложить затылком о камень. Уничтожить.

Раздается визг тормозов. Потом чьи-то руки хватают меня под локти и за шкирку. Нас растаскивают. Я фокусирую взгляд на менте, заломившем руки Хижняку. Пытаюсь вырваться, но чувствую железную хватку держащего меня человека. Омерзительно пахнет лыжной мазью, кирзой и нестиранным сукном.

– Давай их к машине, старшина! – раздается командный голос.

– Документы есть? – У меня ощупывают карманы. – Вы откуда?

– С корпоратива, – нехотя отвечаю я. – У меня пропуск в Останкино, во внутреннем кармане.

– Мы с телевидения, – вторит Хижняк.

– Ща разберемся, с какого вы телевидения! – цедит старшина, залезает ко мне во внутренний карман, достает пропуск и... «беломорину». – О-па! А это чё у нас тут?

– Сигареты.

– Какие сигареты? – Он рывком разворачивает меня лицом к себе. – Какие сигареты, а?

Мент подносит «беломорину» к носу. Мент нюхает ее. Его глаза начинают блестеть.

– Торчки, – удовлетворенно замечает он.

– Этот тоже полный, – второй мент достает из кармана Хижняка пакет с содержимым бурого цвета и поднимает его вверх, держа двумя пальцами.

– Приехали вы, ребята...

«Какое же блядство!» – думаю я, пока на нас защелкивают наручники и заталкивают на заднее сиденье ментовской машины.

Мы довольно долго едем в отделение, и Хижняк переговаривается с ментами, а мне почему-то настолько все равно, будто меня здесь нет. Я смотрю в окно на ночную Москву, пока сидящий между нами старшина говорит про «распространение» и «барыг». Изредка хрипит милицейская рация. Хижняк вспоминает про понятых, которых ему обещают найти в отделении «в пять сек». Мне становится отчаянно жалко Наташу, которой я обещал вернуться два часа назад. Огни смазываются и сливаются в один длинный красно-желтый неоновый поток.

Потом нас вытаскивают на улицу, Хижняк отводит старшину в сторону, что-то тихо говорит ему, тот бурчит в ответ. Несколько секунд они переговариваются, потом мент качает головой. Хижняк возвращается, и мы ныряем под навес над входом в отделение. Кажется, начинается дождь.

Меня заводят в кабинет с желтым от никотина потолком, сажают на стул перед столом, за которым сидит майор с красными глазами. На все его вопросы я стандартно отвечаю «нет» и «не знаю». Отказываюсь подписывать протокол. Прошу сделать телефонный звонок. Узнаю, что «позвоню, бля, с зоны». Киваю. Пока он пуляет в меня очередями мата, статьями УК и разными эпитетами, характеризующими мою деятельность по сбыту наркотиков, я тупо смотрю перед собой на белую раму окна и вспоминаю сон с ментокатерами. «Не из Англии, не из Англии...». Ненавижу все это, ненавижу себя в этом...


– Вот скажи мне, Хижняк, почему ты все время на залупе? – Я заваливаюсь на лавочку в обезьяннике и растираю онемевшие от браслетов запястья.

– Да пошел ты! – лениво бросает он.

– Ты постоянно провоцируешь меня, постоянно доебываешься. – Левое запястье начинает отходить. – Тебе драйва не хватает?

– Может, ты меня раздражаешь!

– Чувак, а ты никогда не думал, о том, как ты раздражаешь?

– Это проблемы окружающих.

Повисает пауза. Странно, но я уже не чувствую ни злости к Хижняку, ни даже страха. Ничего. Опустошение. Молча лежим минут пять, оба в одинаковой позе: руки под головой, взгляд уперт в потолок. Отчаянно хочется курить.

– Старшина! – зову я. – Товарищ старшина! Командир, начальник, как это говорится?

– Чё орем? – Почему-то старшина кажется мне похожим на здоровенную мышь. Серая форма, бегающие глаза. Даже его поигрывание рукой на поясе выглядит как-то уж слишком мультипликационно. – Чё надо?

– Курить хочется, – отвечает за меня Хижняк.

– У следака завтра покуришь! – Он смотрит исподлобья. – Тут те не ночной клуб. Еще какие вопросы? Пожелания? – Он ощеривается.

– Больше никаких. – Я отворачиваюсь лицом к стене.

– Тогда, гы-гы, устраивайтесь поудобней, торчки!

– Удобней уж и некуда, – говорит Хижняк, – тут у вас...

– Уютненько, – говорим мы хором, что кажется мне весьма забавным.

Сажусь на скамейку, смотрю на Олега:

– Так и будем молчать?

– А что ты хочешь, чтобы я сказал? – отвечает он, не меняя позы.

– Фиг знает. Ну, типа, расскажи что-нибудь. Какая тебе музыка нравится или почему ты надел под смокинг с кедами рубашку, а не футболку, или про то, какие тебе девушки нравятся.

– Тебе это интересно?

– Не-а! – Я сплевываю под ноги. – Но все лучше, чем тупо сидеть в тишине.

– Зайди на мою страницу «Вконтакте», там есть избранная музыка. А с рубашкой случайно вышло... Я футболку в машине сигаретой прожег на груди...

– Бывает...

– Какая глупость! – Хижняк приподнимается, закрывает лицо руками. – Блядь, попасть, как первокурсник, с коробком шмали!

– А ты им денег предлагал?

Хижняк молча кивает.

– Совсем не берут?

– Не хватило.

– А сколько предложил?

– Косарь грина, у меня больше на карточке нет.

– И они тебя за косарь не отпустили? – Я хлопаю себя ладонями по коленкам.

– Сказали, за двоих мало.

– То есть... – Я встаю. – Ты за меня, что ли, тоже просил?!

– Забей, все равно не отпустили.

– А с чего это вдруг мы стали такие сердобольные?

– Да так просто...

Пауза.

– Ты им правда за меня денег предложил? – сажусь рядом с ним.

Он кивает.

– Ну, спасибо! – жму ему руку.

– Не за что.

– Я как бы... тронут, чувак.

– Это же все из-за меня получилось. Не знаю, что на меня нашло... правда. – Он хлопает меня по руке. – Sorry.

– Да ладно, я же первый полез.

– Я бы на твоем месте тоже полез.

– Просто прорвало. – Я тру переносицу. – Знаешь, тотальное раздражение. Когда бесит все вокруг. Весь на нервяках.

– Интересно, мы изначально были такими или это издержки работы? Популярности?

– Наверное, с самого начала. На телеке ни один нормальный человек не работает.

– Но мы же вроде нормальные! – Олег смотрит на меня, потом на свои руки. – Я три года назад играл на гитаре. У нас даже команда своя была. Играли что-то среднее между Coldplay и Muse. И все было значительно проще.

– А я три года назад был гангста-репером. – Я пожимаю плечами. – Так смешно теперь! Я, Ваня и Антон. На полном серьезе делали вид, будто занимаемся музыкой.

– Три года назад. Кажется, вчера. На самом деле в этом городе год – за пять...

И мы начинаем говорить о прошлом. Всплывают названия клубов, имена, журналы, интернет-порталы, презентации, концерты, общие знакомые. Музыка, кино, истории, в которых каждый из нас мог оказаться на месте другого. И в какой-то момент мне кажется, что эта тема была кем-то придумана для нас. Два человека, которые вышли в дождь, чтобы случайно встретиться на остановке в ожидании последнего троллейбуса, который так и не пришел. Мы пугающе одинаковы, какого же черта не выяснить это раньше?! Тщеславие? Страх раскрыться?

– Я иногда спрашиваю себя: чем ты занимаешься, Олег? Чем ты, блядь, занимаешься, уродец?

– Делаешь хорошее шоу! – хлопаю его по плечу.

– Я?! Я делаю говенное шоу, чувак! Весь его смысл – уесть тебя. Я даже не помню, из-за чего все это началось, но так оно и продолжается.

– Да брось ты, обычная конкуренция!

– Какая, к черту, конкуренция?!

– Это телевидение, чувак! Такая игра. Знаешь, как рестлинг – где все спектакль, все вроде бы понарошку, но ключицы ломают на самом деле.

– Все это нелепо и банально. Взрослому мальчику вроде меня каждый день думать о том, что завтра я могу потерять рейтинги, или допустить фак-ап, или просто всем надоесть... – Он встает. – А ты... ты больше ничего и не умеешь. Знаешь, я ведь когда-то был неплохим журналистом. Писал музыкальные обзоры, брал интервью. «Роллинг Стоунз», «Афиша», «Тайм Аут»... Все к черту растерял! Забыл, как это делается.

– Я тоже многое забыл, но, если честно, мне нравится то, чем я занимаюсь. Напряжение, страх перед будущей невостребованностью – это будет завтра. А я не хочу смотреть в завтра. Для меня это как шестой сезон «Lost». Никогда не знаешь, будет ли продолжение.

– А у меня давнее подозрение, что все, чем мы занимаемся, никому, кроме рекламодателей, не нужно. Иногда мне кажется, что и аудитории-то нет вовсе. – Хижняк нарезает круги по обезьяннику. – Ну, то есть все тупо дрочат в интернете, а каналы башляют «Гэллап», чтобы показать, что их смотрят какие-то миллионы.

– А у тебя есть мечта? – неожиданно для самого себя спрашиваю я.

– Хочу свалить за границу, – не задумываясь отвечает он.

– И что ты будешь там делать?

– Пиццу развозить, собирать клубнику, ну чем там арабы занимаются?

– Я там жил. Там все по-другому. – Я улыбаюсь. – Не лучше и не хуже. Просто там нужно сбросить шкуру, впивать порами людей, их речь, привычки. У меня не получилось. Я свалил сюда.

– Я тебя понимаю, чувак. Еще ты мог бы сказать мне: «попробуй заниматься другим», типа, сделай другой проект, скажи новое слово. Но я сам себе это говорил тысячу раз. У меня не вышло. Сначала. А потом перестал пробовать.

– Думаешь, что сможешь без всего этого?

– Без этого? – Он обводит рукой стены. – Без ментов, рейтингов, понтов?

– Без обожания. Тебя же любят. Наверное, пара фан-страниц «Вконтакте» и «Одноклассниках» есть?

– Я не хочу, чтобы меня обожали за то, что я раз в неделю занимаюсь пошлыми подъебками, которые всем так нравятся.

– Тебя любят не за это. Ты герой, Олег. Ты герой для своей аудитории.

– Я не герой. Я жертва этого города, чувак. Я покупаю кроссовки, машины, новые зубы, дорогой алкоголь, снимаю дорогую квартиру. Все это из стремления соответствовать социуму. Вписаться в круг, очертить рамки, дать понять. Я покупаю вещи, чтобы... в конечном счете покупали меня. И весь мой андеграунд заканчивается там, где начинается новый контракт. Я с удовольствием продаюсь.

– А ты бы предпочел ездить на метро, жить в Люберцах, ждать новогодней премии, стоять у вечного огня ксерокса, который множит никому не нужные отчеты? Жить отстойной жизнью рядового человека? – Я сажусь напротив, так, чтобы видеть его реакцию. – А в выходные напиваться. Сначала с друзьями, потом в одинаре, думая: «какое же я говно», да?

– Я и сейчас так думаю.

– Это издержки высшего образования. Закончил бы ПТУ, ерунда бы всякая в голову не лезла.

– Чувак, но ведь это тоже называется жизнью, так?

– Ну, так и живи ею. Уйди с канала, устройся на работу менеджером. Женись, наконец. Очень прикольно сидеть в Останкино и жаловаться на жизнь при зарплате в десятку. Такая беспросветность, аж комок к горлу подкатывает.

– В общем, ты прав, все это конченое лицемерие. Только если все так хорошо, почему же нам так плохо, а?

– Я не знаю, Олег. Не разобрался. Не смогу разобраться. Я пытаюсь с тобой спорить сейчас только потому, что все последнее время веду подобный спор с самим собой.

– Мы какие-то мудаковатые персонажи, – роняет он. – Другие бы жили и радовались.

– Так они живут и радуются! У них даже свое шоу есть, причем ежедневное. Дома, на кухне. Иногда в нем появляемся мы. Представь! И никакого мессианства и душевных терзаний. Но ты же когда-то так не смог?

– Ты тоже не смог.

– Я очень хотел стать звездой, просто бредил этим. Даже рэп-группу заделал, чтобы взорвать мозг этому городу. А потом... потом я стал звездой...

– И что теперь? Когда понты конвертированы в деньги, а деньги в еще большие понты. Тебе стало интересней жить? Ты стал счастливым?

– Я чувствую себя востребованным. Я занимаюсь тем, что мне нравится. – Я громко чихаю как бы в подтверждение своих слов. – Не без еженедельных бочек с говном, конечно. Но эскейпизмом стараюсь не болеть. От себя не дезертируешь. Это твоя собственная война, Олег.

– Мне кажется, мы помешаны на этом ящике. – Он пристально смотрит мне в глаза. – Сошли с ума от видеокамер, застряли в кадре. Не смогли однажды выйти из образа. Я не знаю, куда нас это дальше заведет, но хорошо точно не будет. Люди, что работают в офисах, не лепят друг другу таких ублюдских подстав, как мы. Мы готовы на все ради десятой доли процента.

– Знаешь, я тебя в понедельник хотел слить с канала, – говорю я, выдержав паузу.

– Ха! Это как же?

– У меня есть твой бэк-стейдж, где ты пародируешь съемки социальной рекламы с косяком в зубах.

– Где ты его взял? – Он заинтересовано смотрит куда-то в область моей переносицы.

– Неважно.

– Это важно.

– Ну... развел Семисветову, она мне его принесла.

– Вот сука!

– Она не врубилась, зачем. В общем, я его хотел на ютьюб выложить, а потом... Сам понимаешь, такие ролики до руководства быстро доходят. Извини, чувак!

– Какой же ты гандон!

– И это говорит человек, который весь год срал мне где только мог и как только мог, а? А теперь сидит обиженный, как девственница перед фаллоимитатором.

– Согласен.

– Ты это... не кури больше на камеру. Они же потом даже стирать это не додумываются.

– Спасибо за совет... партнер!

– Ладно, не злись. Я же в ответку, за то, что вы у нас гостей украли. – Я опускаю глаза. – Слушай, а прикинь, в понедельник все просочится, так сказать, в эфир, и нас выпиздят с канала!

– Было бы здорово, – спокойным тоном говорит Хижняк.

– Почему?

– Сами-то мы уйти не сможем ввиду тщеславия и малодушия.

– А я и не хочу, если честно.

– Почему? Что осталось такого, что ты не сказал? Во имя чего все это?

– Давай допустим, что иногда мы говорим с экрана правильные вещи. Называем уродов – уродами, а людей – людьми. И кто-то из тех, кто сидит по ту сторону экрана, говорит: «Чувак, да, ты прав! Я тоже так думаю». Вот ради этой фразы я и работаю.

– А мне кажется, никто такого не говорит. – Его глаза становятся грустными, как у сенбернара. – Мне кажется, что я клоун, чьи шутки уже никого не забавляют. И тогда я беру мегафон и хохочу в него, чтобы казалось, будто смеется весь зал.

– А ты попробуй поговорить с людьми из массовки. Спросить их, нравится им то, что ты делаешь. Отведи в сторонку после съемки нескольких девиц или чуваков и просто спроси: ребят, вам понравилось?

– Мне как-то неловко. Черт знает! – Он поднимает глаза к потолку. – Боюсь услышать «нет».

– Ты боишься своей аудитории?

– Я боюсь, что они подтвердят мои опасения о ненужности всего этого дерьма.

– Правильно. К тебе же все должны сами под ноги падать, правда? А вдруг не упадут? И кем ты себя после этого будешь считать? У тебя же имидж плейбоя.

– Все мы, блядь, в имидже....

– Мудаки мы все, причем круглые!

– Yeah, baby. Сплошные комплексы. Может, это от старости? Помнишь, как у Pulp? – Он начинает напевать. – «Help the aged, one time they were just like you».

– «Drinking, smoking sigs and sniffing glue. Help the aged», – подпеваю я.

– «Don’t just put them in a home»...

– « When did you first realize»...

– «Its time you took an an older lover baby»...

– «Teach your stuff» ...

– Э, алё! – звучат шаги старшины. – Песни там прекратили!

– Э, тут чё, Краснокаменск? – кричу я в ответ. – Одиночная камера? Приговоренные к высшей мере?

– Заткнулись, я сказал! Вам по башке настучать?

– Завтра к тебе камеры с канала приедут, расскажешь им про настучать, – подначивает Хижняк.

– Завтра вы в камеру отъедете!

– А ты прокурор, что ли? – не унимаюсь я.

– Ребят, в натуре, давайте потише, – неожиданно сникает мент. – Заебали!

– Ладно, командир, все окей, – соглашается Хижняк. – Извини, встретились два одиночества.

– « А завтра по телевизору скажут, что милицией, – цитирую я Кровосток, – задержана банда опасных рецидивистов»...

– «А пацаны не успели ни вмазаться, ни раскуриться», – кивает Хижняк.

– Можно личный вопрос? – спрашиваю я после того, как мент уходит.

– Ну?

– Что у тебя с Семисветовой?

– У меня?! – Он широко раскрывает глаза. – Ничего.

– Ты спал с ней?

– Нет.

– Я тебя серьезно спрашиваю. Ты меня приревновал к ней, что ли?

– Говорю же тебе: нет. А у тебя на нее планы?

– Я тебя умоляю! – Я поднимаю ладони вверх. – Нет, конечно. Все мои кривлянья с ней на людях были, чтобы тебя позлить. На всякий случай, я с ней спал... один раз, под кислотой. Не контролировал себя, и все такое.

– Ради бога! У меня с Семисветовой ничего не было и не будет.

– Просто... знаешь, мне сказали, вы раньше, типа, почти встречались... Ездили вместе в Нижний на рокфестиваль... Одна гостиница. Кто-то говорил про один номер. Вот я и подумал...

– Полная хуйня!

– Нижний?

– Один номер.

– Да? Просто не могу себе представить, чтобы ты жил с ней в одной гостинице и... ну ты понимаешь. Это же очевидно. Зная тебя.

– Ты сам на нее запал, что ли?

– Прекрати, Олег, если серьезно! Я люблю другую женщину. Помнишь, учительницу истории?

– Какую учительницу?

– Из школы, где мы социалку снимали. Наташа. Ты еще ее на вечеринке Bacardi раздевал глазами... урод...

– А! Очень красивая девушка.

– Я тебя тогда убить хотел!

– Как сегодня?

– Нет. Сильнее.

– Зря. Я не по этой части.

– То есть?

– Меня это не интересует.

– Наташа, или...

– Или... Даша, Света, Катя, Оля... Я, – долгая пауза, – как бы тебе доходчивее объяснить, – еще более долгая пауза, – я – гей.

– Э... в каком смысле? – Я сам себя пытаюсь убедить, что не понял ответа.

– В прямом, – снова пауза. – Я сплю с парнями.

– Что?! – Я вспоминаю его обжимания с телкой из программного вещания. – Как думаешь, можно попросить у ментов Bacardi Black с корицей и долькой апельсина? Что-то во рту пересохло.

– Я гей, Андрюша. У тебя в связи с этим проблемы?

– У меня? Нет... нет, никаких... и... – я даже не знаю, что спросить дальше, – давно?

– Давно.

– Круто!

– Чего крутого?

– Ну... типа... я даже не знаю... Все круто. Ночь откровений... – Спросить, пассив он или актив? Неудобно.

– Это точно.

– Слушай, а как же твои обжимания с этой телкой из программной дирекции? – Я все-таки пытаюсь вывести его на то, что он, типа, и с девчонками тоже, но понимаю, что шансы ничтожны.

– Борода. Ну, типа, прикрытие. Я тебя сильно шокировал?

– Вообще-то да. Слишком много информации для одной ночи.

– А ты, что ли, гомофоб?

– Я? – тычу себя большим пальцем в грудь. – Мне по фигу, кто с кем спит, если честно. Главное, с кем сплю я!

– Это правильная позиция. Слушай, может, уже и мы поспим чуть-чуть?

– В каком смысле?! – Я прижимаюсь спиной к стене.

– Идиот! – Он прыскает со смеху. – В прямом. На разных койках. Ты не в моем вкусе. У тебя некрасивые вены на руках.

– Да?! – Я придирчиво осматриваю свои руки.– Ну ладно. Завтра позвоню отцу, чтобы денег ментам привез.

– Может, лучше я позвоню своим знакомым?

– Забей, я решу! – зеваю.

– Ну, смотри.

– Слушай, Олег, скажи мне... – Я ложусь на спину и смотрю в потолок.

– Что?

– А ты... ну... любишь человека, с которым живешь?

– Своего парня?

– Своего, – выговорить получается трудновато, – парня.

– Да. А ты думаешь, геи только трахаются? А любить может только гетеросексуал?

– Нет... то есть, я никогда не задумывался. А ты давно с ним живешь?

– Полтора года.

– Последний вопрос. Можешь не отвечать. Тебе легко было сказать первый раз: «Я люблю тебя»?

– Мне? – Он задумывается. – Сложно. Это всегда сложно. Как раздеться перед незнакомым человеком.

– А я думал, я один такой закомплексованный.

– Не один. Это нормально. Только комплексы и делают нас людьми.

Разговор зависает, и я чувствую, как глаза начинают слипаться, но тем не менее заставляю себя задать вопрос, который давно меня мучал:

– А тебя правда выгнали с «Бибигона» за «жопу зайчика»?

– Пытаешься провести параллель? – теперь зевает Хижняк. – «Попа». Я сказал: «попа». Им и этого хватило.

– Ясно, – отвечаю я и закрываю глаза.

Определенно, со мной происходят странные вещи, думаю я перед тем, как уснуть: три года назад я дрался с плюшевой игрушкой, теперь – с геем. Веселый апргрейд. Бытовуха с оттенками нетрадиционного секса. Осталось избить проститутку или трансвестита. Перед тем как окончательно провалиться в сон, я на всякий случай поворачиваюсь спиной к стене... Я не гомофоб, просто анекдот глупый вспомнился, на ночь глядя.

В шесть тридцать утра дверь «обезьянника» заскрежетала и явила нам дяденьку милиционера, с сонными, как у сенбернара, глазами:

– Подъем! – гаркнул дяденька так, что я вскочил, будто подброшенный пружиной, и немедленно ощутил биение сердца где-то у основания шеи.

– Нас во Владимирский централ переводят? – зевая, поинтересовался Хижняк.

– В Бутырку, – мент закашлялся. – Вопросы решать будем?

– Будем, будем, – закивал я.

– Кто? – он протянул руку с двумя абсолютно одинаковыми айфонами.

Я встал, взял у мента свой телефон и минут пятнадцать под его присмотром дозванивался до отца. Еще минут десять у меня ушло на объяснение текущей ситуации. Стоит отметить, что папа оказался весьма содержателен в то утро. Первые минуты разговора скрашивали нецензурные междометия, остальное время – чтение лекции на тему: «Мой сын и его друзья, подонки и наркоманы, как зеркало современного российского общества».

Мент нетерпеливо переминался с ноги на ногу, показывал на часы и сипел о том, что у отца около сорока минут на решение проблемы, а после ментов сменят коллеги, которые немедленно передадут нас следакам («пиздец», «срока´», далее неразборчиво). Я передал отцу эти важные нюансы российской юриспруденции вместе с пересказом инструкции, где ему остановиться, не доезжая до отделения, и как сигнализировать о своем приезде, чтобы облегчить работу сотрудников МВД по идентификации отцовской машины.

После того как детали были оговорены, право на звонок получил Хижняк, который долго и путано объяснялся с собеседником на предмет того, где он, и как его отсюда забрать, перемежая диалог постоянными «ты не волнуйся», «я тебе потом все объясню» и «я тебя тоже»,

– Жене, что ли, звонил? – зачем-то спросил мент.

– Мужу, бля, – буркнул Хижняк, возможно, не преувеличивая.

– С вас станется, – криво усмехнулся тот, забрал наши телефоны и аккуратно запер за собой дверь.

Выпустили нас через час с небольшим. Погода стояла еще гаже, чем накануне, и к дождю прибавился порывистый, пробирающий до стелек в обуви ветер. Мимо нас прошмыгнул хлипкого вида сержант, на секунду задержав цепкий взгляд на Хижняке.

– Сигареткой не угостите? – вопрос Олега прозвучал скорее как утверждение. Мент не удостоил его ответом и юркнул в отделение.

– Как был уродом, так и остался, – процедил Хижняк.

– Кто?

– Одноклассник мой. Вот же тесен мир!

– Да ладно! Нам бы его ночью встретить.

– Думаю, тогда бы тариф был раза в два выше.

– Почему?

– Одно дело в удаленном доступе скролить на «Одноклассниках» дорогие иномарки людей, которых весь класс считал неудачниками, а другое – встретить их наяву. Особенно когда на тебе погоны.

– Весело! – Я вытащил из кармана мобильный, мазнул глазами пять непринятых вызовов от отца. – Начинаешь убеждаться в справедливости поговорки «Полстраны сидит – полстраны охраняет».

– Давай только без патетики, а? – Олег поднял воротник пиджака. – Я, конечно, понимаю, теперь у нас есть все основания подпевать в такси радио «Шансон», но думаю, мы как-то попытаемся прожить без него. Сложно, но мы ведь справимся?

– Кстати о такси. Твой... приятель приехал? Подбросите меня, а то мне с отцом сейчас... сам понимаешь.

– Легко, – Хижняк кивнул в сторону стоявшей метрах в десяти желтой «Шкоды-Фелиция».

– Спасибо.

Навстречу нам из машины вылез субтильный юноша, крашеный черно-желтыми прядями и выглядевший в своих узких джинсах, приталенном пиджаке и серой футболке, будто с показа Comme des Garзons. Он бросился к Олегу, но заметив меня, остановился в метре от него, скромно потупил глаза и что-то сказал одними губами. В очередной раз позвонил отец, дав мне повод отойти в сторонку и не смущать эти два разлученные застенком сердца.

– Да, папа, – ответил я.

– Ты вообще понимаешь, в какое положение ты меня ставишь, бла-бла-бла-бла-бла, – заверещала трубка.

– Да, папа.

– Ты думаешь, а-а-а-а-а-а-а!!!

– Нет, папа.

– А если бы у-у-у-у-у-у-у!!!

– Это было бы ужасно, папа.

– Я тебя жду в машине, это (детальные объяснения, словно Google Maps смотришь).

– Я не могу, папа.

– Почему?

– У меня друзья в машине.

– Значит, когда тебе удобно, у тебя друзья, а отец нужен только а-а-а-а-а-а-а-а!!!

– Папа, я тебе потом все объясню.

– Я тебя больше не хочу слушать!

– Я тебе, правда, потом все объясню.

– И видеть в ближайшем будущем тоже!

Заставив себя выслушать все его гневные тирады практически до конца, провожу быстрые переговоры о временном прекращении огня и обещаю увидеться с ним завтра, поклявшись в противном случае исчезнуть из его жизни, как подвид ядовитых насекомых.

Хижняк курит и томно смотрит, как его друг снимает пиджак, аккуратно складывает и убирает за подголовники заднего сиденья. У Хижняка извиняющийся взгляд, а глаза мальчика мечут молнии. Видимо, мальчик только что закончил гневную отповедь, раскрасив ее собственными страданиями и, возможно даже, упомянул что-то про его, Олега, вечное раздолбайство и жестокосердие по отношению к любящим людям. И он открыл было рот, чтобы продолжить, но Хижняк так картинно курил и улыбался, а мальчик так порывисто ловил свое отражение в боковых зеркалах, что несмотря на его раскаченные бицепсы и двадцатитрехлетний возраст, становилось понятно, кто тут звезда, а кто красивая, истеричная, но все-таки домохозяйка. – Ты вперед или назад? – Хижняк щелчком избавился от окурка. – Назад, – ответил я, садясь за водителем. – Я – Андрей, спасибо, что подбросите! – Дима, – не оборачиваясь, ответил мальчик стальным голосом и завел двигатель. – Ну что, «Шансончик» поставим? – предложил я, отчего Дима, кажется, вжался в кресло. – Непременно, – Хижняк сел рядом со мной, подался всем телом вперед и включил компакт-диск. Через несколько минут мы неслись по Садовому кольцу, и я курил, прижавшись к двери, стараясь избегать ненужных прикосновений в довольно тесном салоне «Шкоды».


Мы с тобой не пара,

Я об этом знала, я об этом знала,

С самого начала я об этом знала,

Но в глаза тебе прямо не сказала, —


пела в динамиках «Пеп-си», —

Просто промолчала

И... поцеловала!

Хижняк повернулся ко мне, поцеловал воздух губами и захихикал. Дима бросил ревнивый взгляд в зеркало заднего вида.


С самого начала я об этом знала,

Но в глаза тебе прямо не сказала,

Просто промолчала

И... поцеловала!


Я выбросил в окно недокуренную сигарету. Перед тем как позвонить Наташе, посмотрел на руки Димы, лежавшие на руле. Понять, что такое красивые вены, в этот раз я так и не смог.


– Привет! – У Наташи отчаянно усталые глаза.

– Привет! – Чмокаю ее в губы, скидываю куртку, начинаю на ходу раздеваться.

– А это у нас менты теперь такие гостеприимные или ты пешком возвращался?

– Мы с Хижняком ждали, пока за нами его приятель заедет, – снимаю рубашку.

– А он все не ехал и не ехал.

– Так и было, – стягиваю джинсы. – Я хочу принять душ.

– За что вас в милицию забрали, ты еще не придумал?

– За драку. И за траву.

– Ты дрался? С кем? – Она загораживает мне дорогу, хватает за руки.

– С Хижняком. Нажрались сильно и полезли в бычку.

– А на ваших телевизионных корпоративах менты – это обычное дело? – В глазах недоверие пополам с тоской.

– Залезь, пожалуйста, в правый карман моей куртки, – говорю я, стараясь быть как можно спокойнее.

– Зачем?

– Залезь.

Она идет в прихожую, возится с моей кожаной курткой, достает справку, разворачивает.

– Это что?

– Справка из ментовки. Специально попросил. Для тебя.

– Ты издеваешься? – Она подходит ко мне, держа бумажку двумя пальцами, будто боясь обжечься.

– По-моему, это ты издеваешься. Можно, я наконец приму душ?

Вхожу в ванную, закрываю за собой дверь. Запираюсь. Смотрю на себя в зеркало. Лицо перекошено раздражением. Надо над собой работать, да что-то надоело за все эти годы.

– А менты вас за деньги отпустили или как? – слышится из-за двери.

– Отпустили бесплатно. Ага. С травой, – забираюсь под душ, – а справку за деньги написали.

– Знаешь, я думаю...

– Знаешь, я знаю, что ты думаешь, – огрызаюсь я, – вот если бы так оно все и было, как ты думаешь, поверь, я сочинил бы что-то позавлекательнее, чем ночь в ментовке. Например, пришел бы домой под утро, сильно пьяный. Корпоратив сам по себе – это же отличная отмазка, правда?

Она что-то отвечает, но я не слышу. Струи воды попадают мне в уши, я закрываю глаза и переключаю этот канал. В голове только один вопрос: почему получается, что правда – единственная версия, в которую никто никогда не верит?

Выхожу из душа гораздо более спокойным. Достаю из кармана куртки телефон и сигареты. Слышу приглушенные всхлипы со стороны кухни. Наташа сидит за столом, обхватив голову руками, в полной темноте.

– Ну что ты, ну перестань, пожалуйста! – Сажусь рядом, обнимаю ее.

– Я думала, что ты... Я не знаю... – всхлипывает она. – Ты перестал отвечать на мои эсэмэс. Я писала тебе каждые пятнадцать минут, начиная с половины первого...

– У нас забрали телефоны, я же тебе сказал!

– ...Я не знала, что думать. Вы напились, кто-то сел пьяный за руль. Или... вы поехали в другое место... я звонила, а ты был... вне зоны... телефон отключен. И я...

– ...И ты подумала, что на самом деле все как обычно. – Я закуриваю, кладу подбородок на ее плечо. – Так уже было. С другими. Он такой же, как они. Только в этот раз еще больнее, да? – Ее плечи начинают содрогаться все сильнее. – Точно, так и думала. У него нет тормозов, его не волнуют чужие чувства. Он же мальчик-звезда. У него все – игрушки. Скучно стало, он и свинтил. Как-то сложно у него все... и как-то глупо...

Я прикрываю глаза рукой. Разом накатывают усталость и тоска. Неужели я настолько предсказуем, что не могу существовать нигде, кроме избитых схем? Да и то кем-то придуманных. Не мной. Наташа плачет, и мне бы в пору самому зареветь. Мне жалко ее из-за этой бессонной ночи, и жалко себя из-за того, что искренность вкупе с ментовской справкой лишь укрепляют версию блядства. Мне жалко нас, потому что мы разучились верить другим. Убивали в себе это чувство годами. Транжирили его, размазывали по стенкам недопитых бокалов, топили в виски. Мы и себе-то больше не верим, что способны быть искренними.

Очень трудно быть красивыми и успешными одиночками. Таким, как мы, наверное, место в зоопарке, на потеху публике, или в перекрестье объективов, где каждый может убить тебя фотовспышкой.

Жили-были одинокий мальчик и одинокая девочка. Однажды они встретились и прожили долго и счастливо – двое суток. И умерли в один день, от тоски. Оттого, что не могли поверить, что вся эта любовь и все это счастье настоящие.

– Твой Хижняк ублюдок, ненавижу его! – Наташа поднимает зареванное лицо.

– На самом деле он клевый парень. Мы с ним тоже думали друг о друге слишком много и слишком стандартно. – Вытираю ей слезы тыльной стороной ладони. – Поверь, он клевый чувак, жалко, что пришлось выяснить это в ментовке. Я тебя с ним познакомлю.

– Я люблю тебя! – Она обвивает руки вокруг моей шеи и прижимается ко мне. – Я боюсь за тебя, я не хочу тебя терять... не хочу!

– Нет. – Я мотаю головой. – Нет...

Несколько минут мы сидим, обнявшись. Молча. Я дышу ее запахами, я смотрю на мир сквозь ее спутанные волосы. Мне хорошо. Кажется, что я здесь давно. И здесь я – дома.

На столе жужжит мой телефон, вырывая нас обоих из состояния невесомости.

Даша Семисветова: «Куда ты пропал? Ты в порядке? Я за тебя волнуюсь! Мне сказали, что вы с Хижняком попали в милицию, это правда?»

Айфон рациональная вещь. Для того чтобы хозяин не напрягался открывать сообщения, они сразу высвечиваются на экране, экономя ваше время. И заодно облегчая жизнь вашим спутницам, которым теперь уже можно не спрашивать: «Это кто тебе пишет в такое время?» Достаточно просто посмотреть на экран. Удобная штука.

Кажется, Наташины глаза покрываются инеем. Иголки зрачков. Ногти на поверхности стола. Молниеносная пощечина. Еще одна. Я даже не закрываюсь. Она задевает локтем высокий бокал с водой, который опрокидывается, но не разбивается. Еще пощечина. Теперь уже намеренно смахивает бокал со стола, и тот разлетается по полу мелкими крошками. За ним летит мой телефон и ваза с зелеными яблоками, которые, оказавшись на полу, кажется, сами стараются закатиться подальше, чтобы их не растоптали.

Наташа отталкивает меня и выбегает из кухни, шваркая дверью так, что вздрагивают оконные стекла. Я остаюсь один. Я правда не знаю, что ей сказать. Я не знаю, нужно ли в таких ситуациях говорить. Господи, я всегда считал, что ты создал женские пальцы для маникюра. Ну почему ты не разобрался с тем, кто придумал этим пальцам занятие в виде отправки эсэмэс-сообщений? Тебя развели? Сказали, что так будет легче всем влюбленным?

Захожу в комнату. Наташа сидит на диване, сосредоточенно щелкая пультом телевизора.

– Боюсь, я не могу нести ответственность за каждую девушку в этом городе, которую интересует, в порядке ли я. – Развожу руками, но ответной эмоции не вызываю. – Можно еще разбить телевизор, это будет символично. – Подхожу ближе. – Ты собираешься ревновать меня к каждому плинтусу на работе? – Сажусь рядом на диван. – Это случайное... случайное совпадение.

– Слушай, ты можешь замолчать?! – говорит она, не поворачивая головы в мою сторону. – Сегодня у тебя так много случайных совпадений, просто комедия положений.

– Я в детстве играл Пьеро в школьном театре. – Пытаюсь ее обнять, но она скидывает мою руку.

– У тебя хорошо получается до сих пор.

– Это правда. – Вытираю ладонью лицо, набираю в легкие воздуха. Хочу сказать что-то важное, но... не приходит. Скольжу по ней взглядом – волосы, шея, запястья. На левой ноге, чуть выше пальцев, красная черточка и выступившая кровь. Видимо, стакан, или ваза.

Опускаюсь на колени. Двумя руками беру ее ступню.

– Что ты делаешь?! – рычит Наташа.

– Перед тем как я уеду, можно оказать тебе первую помощь? – Должно быть, мои глаза достаточно кроткие. Или недостаточно? – Там может быть осколок.

Подушками пальцев щупаю ранку и вокруг нее. Кажется, просто порез. Касаюсь ранки губами. Слизываю кровь.

– Мне хочется тебя убить, – доносится с дивана.

– Угу, – мычу я, – ты сделаешь одолжение обществу.

– Или сделать так, чтобы тебя никогда не существовало!

– Это сложнее.

– Иногда мне кажется, что я всего лишь один из пунктов в твоем органайзере.

– Я давно не веду органайзер. – Целую каждый палец по отдельности.

– И я за это себя ненавижу.

– Если бы ты знала, как я себя за это ненавижу!

– Ты противный, капризный, самолюбивый мальчишка. – Она вцепляется ногтями в мои волосы и тянет к себе.

– Но это еще не повод, чтобы бросить меня из-за случайного эсэмэс. – Смотрю ей в глаза, и, честное слово, раскаиваюсь. В том... чего не было.

На экране телевизора старый-престарый клип Сергея Васильевича Челобанова:


Ты сияешь

Всеми цветами радуги,

Как нефтяная пленка

На речной волне.


– Тебя уже бросали?

– Нет, – честно говорю я.

– Я буду первой, – она наклоняется ко мне, – только сначала задушу. С трупом расстаться легче.

– У тебя уголовные наклонности, – говорю я, снимая с нее свитер.

– У меня будут смягчающие обстоятельства. Убийство в состоянии аффекта. – Она опускается на пол и расстегивает мне джинсы.

– Тебя посадят, и на кого же ты оставишь своих школьников? – Я стягиваю с себя футболку.

– На телевизор! – Она проводит ногтями по моей груди так, что бегут мурашки.


Ты не знаешь, как кричат от радости,

– поет Челобанов,

– я-то знаю, так иди ко мне.

– Я тоже не знаю, – шепчу ей на ухо, – зато мы оба знаем, как воют от тоски, правда?

Поцелуй!

Поцелуй! Я прошу ведь лишь мизера!

Все равно ведь будешь – не со мной... не со мной,

так с другим!

– С другим так не будешь, – я кусаю ее за мочку левого уха, и она вскрикивает.

Мы отчаянно занимаемся любовью. Я покрываю поцелуями ее шею, грудь. Она кричит так, что мне кажется, это утро с пощечинами и битьем посуды я буду вспоминать гораздо чаще наших тихих и уютных семейных вечеров. Если таковые будут, конечно. Она опрокидывает меня на спину и садится сверху.

– У тебя с Дашей что-то было? – Наташа наклоняется, и ее волосы падают мне на лицо.

– Нет, – отвечаю я, вздрагивая от резкой боли из-за вцепившихся в мой правый бицепс ногтей, – нет, конечно.


Поцелуй меня, девочка. Потому что все целуются.

Мы кончаем практически одновременно. Потом лежим на полу, рядом, уставившись в потолок. Наташа подносит к моим губам зажженную сигарету, я затягиваюсь.

– Семисветова волнуется за тебя. Как это мило! – говорит она глухим голосом.

– Я думал, мы закончили с этим.

– Нет, дорогой, мы закончили на этом! – Она выпускает дым, и я смотрю, как сизые кольца растворяются, почти касаясь потолка.

– Давай в следующий раз пригласим ее третьей, – я разворачиваю ее кисть и припадаю к сигарете, – чтобы разом снять все вопросы.

– А потом пригласим бармена из «Луча», ага? – Она вырывает у меня сигарету.

– Я думаю, у меня не встанет на бармена.

– Я думаю, у меня встанет.

– Я боялся, что после этого идиотского эсэмэс все закончится. – Я кладу свою голову ей на грудь, смотрю ей в глаза. – Просто поверь, что сегодня день дурацких совпадений.

– Я боялась начать бояться тебя. – Она улыбается и прикрывает глаза.

Я любуюсь тем, как она держит сигарету, любуюсь, как она обнажает свои ровные зубы, улыбаясь, любуюсь, как морщит нос. Любуюсь. Господи, я бы любовался даже тем, как она вставляет себе тампакс.

– Я очень хочу спать, – говорит она.

Встаю, беру ее на руки и отношу в спальню. Кладу на кровать. Как же я ненавидел эти карамельные сцены в рассказах друзей! Это вызывало смех, стремление отчаянно пошутить. Скрыть свой страх перед тем, что я боюсь так и не встретить ту, которую захочу взять на руки. В сущности, все мы сентиментальны. Просто не у всех есть возможность раскрыться. Я глажу ее волосы, укрываю одеялом.

– Нам нельзя расставаться, – говорю, а у самого перехватывает дыхание.

– Мы больше не будем. – Она целует меня в губы, и я чувствую исходящее от нее сонное тепло.

Завтра мы опять проснемся в одной постели. Или сегодня вечером. Я лежу рядом и смотрю, как она засыпает. И, в общем, стоит ли говорить, что я отчаянно влюблен в эту женщину?

«Нам бы сначала переспать, а потом познакомиться», – вспоминаю собственные слова.

Кажется, я возглавляю хит-парад бездарных упырей этого города.

Дождавшись, пока она уснет, вылезаю из кровати, иду на кухню и достаю начатую накануне бутылку Dewars.

«У тебя с Дашей что-то было?» Вспоминаю ее лицо в тот момент и свое постыдное «нет, конечно». Почему бы тебе не ответить «однажды», или «случайно», или хотя бы это жлобское «очень давно»? Почему не сказать правду? Потому что ты боишься ее потерять или потому, что ты просто боишься?

Сижу за столом, положив подбородок на руки. Мои глаза на одной линии с уровнем виски в стакане. Смотрю, как тает лед. Смотрю на свое размытое отражение на стенке стакана. Кажется, я тоже начинаю таять. В наушниках айпода гремит Placebo:


I, I, I will battle for the sun, sun, sun

And I, I, I won’t stop until I’m done, done, done

You, You, You are getting in the way, way, way

And I, I, I have nothing left to say.


Сказать ей правду? Какую часть? Ту, что про Дашу, или все с самого начала? Три последних года. Начитать ей этот дневник сногсшибательного ублюдка. Напиться при этом, пережить все заново. Сделать это выразительно. Артистично. Так, как я умею. Так, чтобы она наконец поняла, с кем имеет дело. Или сказать правду самому себе. Например, что ты не можешь с ней так поступать.

Подумай сам, как это у тебя обычно заканчивается. Через месяц, хорошо, через полгода, ты все-таки зависнешь. Это уже будет не ментовка. У друзей на квартирнике, с какой-нибудь начинающей певичкой. Или встретишь в Останкино молоденькую модель. Или трахнешь старую знакомую. Или все вместе. У тебя кастинги для сериала, у тебя бывают на шоу симпатичные гостьи. В конце концов, ты просто перегоришь. Тебе наскучит рутина, захочется новизны. Тебе опять не хватит огня, слишком маленький запас горючего. Ты же предпочитаешь передвигаться быстро, на короткие расстояния, а крейсерские походы – не твое. Ты просто под них не заточен. Ты не любишь, когда при тебе плачут.

Или тебя начнет раздражать ее собака, или то, как она смотрится в зеркало. Выведет из себя завоевание твоего личного пространства. Возможно, завтра она станет критиковать твоих друзей. И потом, эти ее вечные интеллектуальные понты и то, как она говорит о твоей работе. Она видит тебя в более серьезном шоу, она говорит, что чувствует то, что внутри тебя. То, чему ты не даешь раскрыться.

А ты не просто не готов, ты уже забыл, какой ты там, внутри. Было ли там что-то, кроме мыслей о правильно выставленном свете, вечных стычках с Хижняком, ежедневного серфинга блогов и новостных порталов в поисках упоминания твоего имени. Ты не хочешь быть серьезным, никогда не хотел. Не был готов и не собирался готовиться.

Отпусти ее сейчас, не дай ей раствориться в себе и не растворяйся сам. Беги! Потом будет больнее обоим. Ты-то, как всегда, найдешь себе множество оправданий и свинтишь. Ты никого не любишь, чувак. Только себя и только в эфире. Твоя любовница – камера, жаль, вход для штекера узковат, но вы трахаетесь визуально – твой взгляд в ее линзу и есть оргазм. Ты научился не принадлежать себе. Долго тренировался, адаптировался, примерял на себя костюм «одного из тех». Тебя слишком много везде, а тебе и этого мало. Кажется, твоя цель – вещать из каждого утюга. Приходить к людям в виде эсэмэс и спама. Ты стараешься быть безумно обаятельным. Ты не умеешь не нравиться. Единственная вещь, которой ты в жизни научился – очаровательно улыбаться. Душка, а не человек. Во имя чего только, не понятно. На самом деле ты и себя не любишь. Ты любишь производимый тобой визуальный эффект. Она потрясающая женщина. Самое лучшее, что могло произойти, – это если бы она тебя бросила сегодня.

И эти мысли меня убивают. Я выпиваю стакан за стаканом и чувствую, как в горле собирается комок. Я давно не плакал. Честно, искренне, навзрыд. А сейчас хочу завыть. Трезвая логика говорит о том, что с этой историей нужно заканчивать, свернуть ее, быстро и наименее болезненно для обоих. Довести до того момента, когда Наташа уйдет сама.

Но пьяная искренность молит о шансе. Я хочу попробовать любить. Хочу попытаться. Ну почему именно сейчас я должен позорно соскочить? Она – не все. Она другая. У меня может получиться. У меня получится. Я попробую. Я очень хочу попробовать. Неужели я один из самых мерзких ублюдков в этом городе? Я могу быть другим. Я уже другой. Я изменился. Все, что мне нужно, – быть с ней рядом. Дышать ее запахом, смотреть в ее глаза. Я... фак... я не могу без нее... и это правда. Это ни от кого не зависит. Здесь нет «обстоятельств» и «некоторого неудобства». Я часто не оставлял шансов другим, еще чаще их не оставляли мне. Но неужели я не могу дать его самому себе? Один раз. И что это за жизнь, в которой я не могу даже попытаться?

Ведь я не герой видео-сюжета. На самом-то деле я тут, за кадром. А тот, что на сцене, – это не я. Он не может быть мной, не может даже сыграть меня. Потому что у него нет эмоций. Он сделан из цифры, а я из плоти. Он всегда хорош собой, ладно пригнан и четко смонтирован. Его любят все женщины, а меня только одна. У него не бывает поноса, насморка и кругов под глазами. Я всего лишь говорю, а он доносит. Он искрометен и остр на язык – все, что не попадает в эти категории, брак по звуку. У него не пойдет носом кровь и не прольются слезы. А у меня они капают. Прямо сейчас. Он не бывает несчастен или счастлив. Он всегда на драйве. Мне же плохо. Плохо до рези в глазах, до судорог в уголках рта, вечно растянутого в его улыбке. Плохо оттого, что меня часто путают с ним. Плохо оттого, что я сам с ним запутался. Это ему звонили от Эрнста и носили в гримерку шампанское. Это он ненавязчиво пробрасывает в разговоре цифры рейтингов и старается давать безэмоциональные оценки коллегам. Это он позволяет любить себя безответно, потому что ему самому всегда никак. И я ненавижу его за это.


Dream brother, my killer, my lover,

Dream brother, my killer, my lover.