The Тёлки: два года спустя, или videoты
| Вид материала | Документы |
- Смогу ли я продать недвижимость, которую приобрету через вас, спустя год или два, если, 5.95kb.
- Вольфрам и его применение, 63.79kb.
- Н. В. Гоголь прибыл в Иерусалим. Спустя два месяца он напишет отцу Матвею Константиновскому,, 24.95kb.
- Лександр I, 14.71kb.
- «Ранетки», 67.54kb.
- свободная, 76.52kb.
- Гранатовый браслет, 564.43kb.
- А. И. Куприн Гранатовый браслет, 534.22kb.
- Два года назад издательство Addison-Wesley предложило мне написать книгу о новых особенностях, 2572.26kb.
- Александр Куприн "Гранатовый браслет", 702.01kb.
Deleiver me from reasons why
You’d rather cry I’d rather fly
The Doors. Crystal Ship
Просыпаюсь от назойливого, кажется, уже час не умолкающего телефонного звонка. Не открывая глаз, нащупываю трубку, разлепляю губы:
– Да.
– Ты еще спишь? – верещит в трубке заместитель пресс-секретаря канала Дима. – Ты еще спишь???
– Представь, сплю.
– Ты до меня с кем-то разговаривал?
– Может быть. Я не контролирую себя во сне.
– Я серьезно! – завывает он. – Тебе кто-то, кроме меня, сегодня звонил?!
– Говорю же тебе, я спал.
– Уфф, – он выдыхает, – слава богу! Ты не представляешь, что тут у нас творится!
– И что там у вас творится?
– Ты цифру знаешь вчерашнюю?
– Дим, не еби мне голову, а? Какую цифру?
– Мы вчера по Москве взяли рейтинг, – он на секунду пропадает, – ...и долю, – опять провал, – ...дцать!!!
– Круто, – бросаю, не уточняя цифр.
– Это не круто! Это вообще полный вперед, а не эфир! Порвали всех!
– Здорово,– я начинаю просыпаться. Медленно, как ржавый подшипник, в голове крутятся обрывки вчерашнего дня: видео, Даша, эфир, Наташа, снова эфир.
– Значит, действуем так! Никаких комментариев журналюгам! Все только через канал. Просто сразу переводи все звонки на меня. Или... или отключи телефон, а сам приезжай ко мне, обсудим...
– Я никуда не поеду сегодня, я устал.
– Хорошо-хорошо! Давай я к тебе приеду, и мы подумаем, что написать у тебя в блоге.
– Зачем там что-то писать?
– По поводу эфира, странный ты человек! Ты в интернет зайди! Там такой говномет всюду. На Яндексе первая новость, в блогах – лидер дня уже десять часов, на «Днях.ру» вообще с ума сошли! – Он смеется. – Знаешь, какой заголовок в пол-полосы? «Программа-убийца»!
– Какой? – провожу тыльной стороной ладони по лбу. – Что с девушкой?
– На «Эхе Москвы» сегодня все утро эти две кошелки трындели про...
– Что с девушкой, Дима?
– С кем? А... нехорошо с ней, конечно...
– ЧТО, МАТЬ ТВОЮ, С НЕЙ НЕХОРОШО? – ору я.
– Она... она умерла. Не обращай внимания, врачи сказали, серьезная болезнь сердца, ей вообще нельзя было посещать массовые мероприятия, а у нас душно в студии... Вроде к каналу никаких косяков нет с точки зрения... В общем, этим сейчас юристы наши занимаются... с родителями ее... Короче, тут главное...
Я не слышу, что он говорит. У меня начинает ломить в висках, пересыхает во рту, на лбу, на голове, на шее, повсюду моментально выступает пот, и я опять вижу ее лежащей там. Ноги в колготках телесного цвета, лицо, будто вымазанное грязным школьным мелом, и камера, рядом с ней, над ней, сбоку. Потом сверху...
– ...А мы сейчас пишем в твой блог какой-то такой вариант, а потом уже сами ситуацию берем под контроль. Показываем, как ты ее спасал, фото... Видео, там, на «Лайф.ру», рутьюбе... Сейчас вот прямо все заряжаем...
...Люди, пробивающиеся в первые ряды. Люди, позирующие на камеры, раздосадованные лица гостей, которых отвлекли от серьезной дискуссии. Потом крики редактора у меня в ухе, шум. И дверь гримерки – тудасюда. И шмыгающие в эту дверь врачи...
– Ты герой, Андрюх. Там кадр гениальный есть, когда ты ей пульс щупаешь, у тебя такие глаза-а-а-а!
«...Какие у тебя глаза... какого цвета у тебя глаза?!» Всплывает Дашино видео, потом разговор с Наташей, а этот все верещит и верещит насчет «никаких комментариев», и я бессильно выдыхаю в трубку:
– Я перезвоню...
Не успеваю прийти в себя после разговора, тут же перезванивает Ваня:
– Ты как? – вкрадчиво интересуется он.
– Вань, она умерла...
– Я знаю, мы с Антоном тут сидим....
– ВАНЯ, ОНА УМЕРЛА!!!
– Андрюх, мы...
– Мне этот мудак Хорьков звонил. – Я в сомнамбуле перемещаюсь по кухне, пытаясь найти, в каком ящике стаканы. – Этот пидар конченый. Он меня грузил комментариями, какими-то видео на «Лайф.ру». – Я запинаюсь, путаюсь в мыслях. – Они меня... он меня... Эта сука хочет, чтобы я что-то такое написал у себя в блоге...
– Дрончик, не волнуйся, отключи телефон, мы с Антоном сейчас приедем, все будет нормально...
– Что будет нормально, Ваня?! – срываюсь я. – Она умерла, понимаешь?!
– Это полный пиздец, старик. Мы тебя поддержим, не обращай ни на кого внимания. Ничего не читай, не залезай в интернет, не включай телевизор. Мы приедем через полчаса максимум.
– Ее снимали крупным планом минут пять. Никто не дернул врача в студию, Ванечка! Никто. И сегодня все эти пляски на костях... весь этот...
– Давай так, – Ваня говорит абсолютно спокойным голосом, как дрессировщик. – ты прямо сейчас нажимаешь на айфоне две кнопки вместе, потом двигаешь плашку «Отключить» и тупо ждешь нас, договорились? Сидишь, пьешь... У тебя есть что выпить?
– Не знаю... найду. – Радиус моих кругов по кухне сокращается, меня начинает трясти. Я говорю с ним как с врачом. – А когда вы приедете?
– Антон уже пошел в машину, я прыгаю следом и через двадцать минут у тебя, ок? Хочешь, поговори со мной, пока мы будем ехать.
– Не знаю... давай.
– Вчера жена рассказала, как вы с ней косяки курили. – В трубке слышится шум от перемещения предметов. – И главное, ты мне – ни гу-гу!
– Да... типа... – я наконец нахожу стакан, – типа, прости...
– Ты мне чуть семью не разрушил! – Ванино дыхание становится громче, будто он бежит. – Не поделился косяком с другом... Я уж теперь не знаю, как свою жену с тобой оставлять. – Он замолкает, соображая, чем бы еще более глупым меня отвлечь. – Слушай, тут сегодня Семисветова забегала, спрашивала тебя. На ней была футболка, кажется, без лифчика. Скажи, братик, ты ее трахнул-таки в Питере?
– Вань, – я облизываю губы, успокаиваю дыхание, – давай лучше не будем говорить, а? Я отключаю телефон.
Наливаю полный стакан виски, выпиваю залпом, практически не чувствуя, как алкоголь обжигает мне глотку. Наливаю еще. Пустой желудок предположительно должно свести, но этого не происходит. Листаю эсэмэс, а там сплошные «Просьба перезвонить Лобову», «Просьба дать комментарий», «Андрей, добрый день, я из... издания», все в таком духе. Пока отключаю телефон, он успевает дернуться от звонка абонента с неопределяемым номером. Умываюсь холодной водой, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Потом валюсь на диван...
«SONG TO SAY GOODBYE»
Вчера на моих глазах убили девушку. Двое молодых людей в возрасте двадцати лет и один тридцатилетний вечно кривляющийся придурок. Убивали в течение семи минут.
То есть мы не били ее руками, ногами или подручными предметами. Мы просто снимали передачу. Мы просто снимали, как умирает человек. КРУПНЫМ ПЛАНОМ. С двух камер.
Завтра на канал придут ее родители. Люди, которых я не знаю, но которые наверняка слышали обо мне. И у меня нет ни одного слова оправдания...
Я мог бы сказать им, что был единственным, кто крикнул: «Врача!» Я мог бы сказать вам, что был единственным, кто спрыгнул со сцены и сломал чертову камеру. Но теперь все это уже лишь комментарии...
Начинать надо было раньше. Как минимум год назад, когда я пришел сюда работать.
В то время, когда мы перестали следить за смыслом, и подчинили все картинке. Когда мы решили, будто окружающий мир создан лишь для того, чтобы мы не тратились на декорации. Мосты существуют, чтобы рушиться, унося вниз поезда, дома – чтобы обваливаться, оставляя нам горы трупов. Машины должны непременно попадать в «ошеломляющие аварии», самолеты – падать, а природа выходить из берегов, обрушиваться смерчами и ураганами. Да и сами люди нужны только для того, чтобы приходить в наши шоу, рассказывать о себе интимные скабрезности, и иногда... умирать в прямом эфире. Трагически, тяжело, картинно...
И главный вопрос современности: БЫЛО? Дурацкая реплика, которую ведущий адресует камерам, интересуясь, как это вышло на видео.
Все подчинено этой ебаной камере. Мы стоим за ней, вы – перед. И весь мир, кажется, сосредоточен в этом куске пластика и металла.
Нарезки, пек-шоты, крупняки, панорамы – все это льется на наши головы. Мы – это племя фанатов видео. Видеоты.
Зачем я пишу все это дерьмо? Нет, не подумайте – я все такой же циничный козел, каким был вчера. На меня не снизошло прозрение. Просто вчера на моих и ваших глазах умерла девчонка. Первую минуту, глядя на то, как она валяется без сознания, я не испытал шока. Я находился в состоянии обычной заинтересованности. А это значит, что пиздец особенно близок. Все. Точка. Конец кадра.
Следующим шагом может быть только провокация подобных инцидентов (рейтинг-то был охуительный!).
Я хочу сказать, что не могу больше. Не хочу. Не знаю, как.
Я делал это, как делают все. Ради бабок, славы и всего прочего, о чем вы мечтаете. Обычная история обычного, но тщеславного человека. Все это время я предпочитал малодушно об этом не вспоминать.
Сегодня у меня хватило духу набить это письмо в блог. (Правы те из вас, кто считает, что все это, типа, пиар. У меня и самого была такая мысль. Реально, я пишу и думаю – пиар-то будет не хилый. С этим я тоже борюсь.)
Мне страшно. Страшно так, как еще не было. Страшно потому, что я не знаю, как после этого выходить туда, где суфлеры и камеры. Еще страшнее оттого, что если я выдохну и снова окажусь в кадре, меня уже не будет. Останется кто-то третий. Тот, кто безучастно наблюдает. Тот, кого ничто не трогает.
Поэтому я ухожу. Бегу, сваливаю, дезертирую. Это уже не мое шоу. Или так: это больше не шоу.
Я делал очень популярный и очень подлый продукт. Часть вины снимается. Конечно, у меня ничего не вышло бы без вас, мои драгоценные телезрители.
Спасибо, что оставались все это время с нами. Спасибо, что оставались сами собой – циничными и равнодушными ублюдками. Другие бы подобное дерьмо смотреть не стали, вы уж мне поверьте.
Я свалил.
PS: Не надеюсь и не пророчу прихода на мое место людей более чистых и более НОРМАЛЬНЫХ. Придут пока неведомые нам упыри, гораздо хуже нас. Впрочем, какая разница? Видеоты – это не диагноз, это поколение.
В какой-то момент что-то пошло не так, и это напрягает. Желаю вам помусолить мой пост в течение недели и переключиться на что-то еще более блядского содержания.
На то, что доставляет...
Kisses,
AM
– Kisses... тоже мне, – криво усмехнулся Антон, еще раз пробежал глазами по экрану ноутбука и закусил нижнюю губу. – И когда ты это успел написать?
– Пока вас ждал.
– Ты это завтра... собираешься? – вкрадчиво поинтересовался Ваня.
– Я это уже опубликовал, – тушу сигарету, – в своем блоге. Полчаса назад. Уже сто комментариев, если интересно.
– Да. – Антон встает и принимается маршировать по комнате. – Ты понимаешь, что такие вещи нельзя делать на горячую голову?
– Еще и не совсем трезвую, – дополняю я.
– Я не буду тебе говорить про то, как я несся сюда, про то, что мы с Антоном приготовили душеспасительную речь.
– Вань, спасибо и простите. Я... я, правда, больше не могу.
– Количество потоков говна, которое польется на наши головы со всех сторон ты, конечно, оценил?
– Ему похуй, Вань, – пожимает плечами Антон, – он же играет, как обычно. Для него это такой красивый финал. Как там, Дрончик, ты говоришь? «Нужно уйти на пике, как...
– ...как Джамирокуай». – Я пробую изобразить улыбку. – Это не игра, Тох. К сожалению.
Мы сидим молча. Я развлекаю себя, пуская стеклом часов солнечные зайчики в лицо Ване. Антон наливает себе кофе, отвечает на телефон и сваливает в ванную.
– И что дальше думаешь делать? – прерывает неловкую паузу Ваня.
– Дальше? – я пожимаю плечами. – Хочу начать нового себя. – И добавляю шепотом: – Уже не здесь...
– Что? – Ваня дергает плечами. – Ты это... Ты сейчас хорошо соображаешь?
Я киваю.
– Можно вопрос? А... а Наташа?
– Наташа...
– У тебя с ней все в порядке?
Я смотрю на часы, поднимаюсь с дивана, захожу к себе в кабинет, беру бумажник, пропуск и очки.
– Ты мне не ответил, – настаивает Ваня.
– Отвезешь меня в Останкино?
– Да, – кивает он, – все-таки, может, подумаешь? Может, ты не с того сейчас начинаешь? Не там ищешь проблему?
– Я не ищу проблем, Ванечка. Кажется, это они меня ищут. Антону не говори пока ничего, ок?
– Как скажешь, чувак. Я бы на твоем месте сейчас поехал к Наташе. Послушай, давай я тебя к ней отвезу!
– Я разберусь, Вань. Со всем разберусь, ты уж поверь.
По профессиональной привычке захожу в интернет через мобильный, и всю дорогу до Останкино трачу на чтение комментариев. Первый из них: «Самоубийца!» Комментаторы разделились на три группы: соболезнующие девушки требуют возвращения, падкие до скандалов мальчики поддерживают и поливают помоями канал, критики и ненавистники разоблачают пиар, а самые конченые односложно резюмируют: «Наконец-то его выпездили».
Запись спустя два часа возглавила топ блогов. И я тщеславно улыбаюсь. Самое страшное в такой ситуации – уйти незамеченным. Уйти так, будто тебя и не было. Завтра, послезавтра, хорошо – через неделю о тебе забудут. Но сегодня эти прощальные аплодисменты и освистывания продолжатся до глубокого вечера. И они все твои. Все твои, чувак. Не об этом ли ты мечтал?
Но что-то внутри говорит тебе: нет, не об этом. Что-то, что заставило тебя подорваться с чужих берегов и вломиться на сцену. Упасть, как двадцатитонная гиря. Либо ты сценарий до конца не прочел, либо аппаратура сломалась. Это не твой финал, Андрей. Впрочем, теперь уже все равно.
«Хочется начать нового себя. Уже не здесь».
В приемной Лобова прошу у Жанны чистый лист бумаги. Жанна сегодня первый день из отпуска и, судя по всему, не в курсе последних событий. Она увлеченно рассказывает мне про дайвинг в Египте, про тамошних похотливых мужиков, про дикую жару и что-то еще. Я смотрю на лежащий передо мной лист. Жанна предлагает кофе, я отрицательно кручу головой и спрашиваю, как пишется заявление об уходе.
– Я, такой-то-такой-то, прошу уволить меня по собственному желанию, – старательно вывожу под ее диктовку. – А на чье имя? Лобова?
– Нет, пиши на Памфилова, он по документам генеральный директор.
– Ага. Что дальше?
– ...с занимаемой должности. Какая там у тебя должность?
– Ведущий.
– Ну вот. Число, подпись.
Ставлю, расписываюсь. Отдаю заявление.
– Тебя на другое юрлицо переводят? – Она зачемто смотрит бумагу на свет, будто я ее чем-то испачкал.
– Нет.
– А... а тогда зачем?
– Зайди в интернет, там все написано. Объяснять долго. Все, Жанночка, был счастлив быть вашим коллегой.
– Андрей, ты с ума сошел?! – взвывает она. – Что случилось? Ты можешь мне сказать?
Но я бегу по коридору, преодолеваю два лестничных пролета и пытаюсь отвлечь себя мыслью: куда теперь?
Звонит Дима. Орет, как поросенок, которого не добили на бойне:
– Ты сошел с ума? Захотел красиво остаться не при делах? Всех тут говном помазать? У тебя не получится, потому что...
– Я знаю, почему...
– Ты вообще знаешь, какая реакция на твой пост там? Представляешь, что у Лобова сейчас происходит? Как информация расползается? С какой скоростью?
– Дим, знаешь анекдот?
– Какой, нахуй, анекдот?! Зачем ты это сделал? Я же тебя просил! Я за тебя поручился практически...
– Короче, мальчик приходит из школы и спрашивает отца: «Пап, у нас сегодня урок был по средствам массовой информации. Вот ты, например, знаешь, что такое „неинформированность“ и „безучастие“?
– Ну?
– «Я не знаю. Мне похую». Давай, Дим. Пока.
По дороге встречаю пару коллег, которые шарахаются от меня, как от чумного, даже не делая попытки поздороваться. Потом пытаюсь увернуться от оператора, дяди Пети, но он растопырил руки, как медведь, сгреб меня в охапку и минут пять повторял, как мантру: «Андрей, шли ты всех нахуй. Ты звезда, а они все мудаки в кабинетах. Нет тебя – и нет программы, что ты так переживаешь?»
Вырвавшись от оператора, выгребаю на первый этаж и ловлю эсэмэс от Хижняка:
«Не знаю, что в таких случаях говорят, не знаю, как бы я вел себя на твоем месте. Просто знай, что я с тобой. Ты это и за меня сделал тоже. Если нужна моя помощь, в любом виде, просто набери. Олег».
Вот вроде и все, – улыбаюсь я, долги отданы, прощальные слова сказаны. Козлы повели себя как козлы, а люди остались людьми. Вроде бы все, думаю я, но есть небольшое «но». И это «но» медленно выплывает из-за угла кафе в сопровождении двух верных подруг-пажей. Подхожу к Даше, цепко хватаю за руку:
– Пойдем!
– Куда? – упирается она.
– Поговорить нужно, пять секунд.
– Никуда я с тобой не пойду! – Даша пытается вырвать руку, но я вцепился, как краб.
– Еще как пойдешь! – практически выворачиваю ей запястье и волоку за собой.
– Прекрати, что ты делаешь! – Она молотит меня свободной рукой по спине, но я в таком состоянии, что по мне хоть кувалдой долби. Вытаскиваю ее на лестницу, прислоняю к стене.
– У меня к тебе, Даша, всего один, – поднимаю вверх указательный палец, – один вопрос: ЗАЧЕМ?
– Что «зачем»? Ты о чем?
– Я о том, что ты практически изнасиловала меня в Питере, сняла это на пленку, а вчера отправила файл Наташе. Из видеоформата сама перегоняла или помог кто?
– Какая тебе разница? – Она закуривает и отворачивается.
– Ты понимаешь, что это видео ничего в твоей, – я стараюсь не сорваться на крик, – никчемной жизни Даши Семисветовой, ничего не изменит, понимаешь или нет? У тебя от этого не станет стройнее фигура, это видео не убьет разом всех составляющих тебе конкуренцию самок этого города. Даже я, Даша, не то что не стану с тобой встречаться, теперь в твою сторону не посмотрю. Все, что ты сделала, – просто швырнула в души двум абсолютно чужим тебе людям дерьма.
– Я хотела верить, что один из двух этих людей мне не «чужой».
– Даша! Ты в своем уме?! – кричу я. – Ты у себя в голове что-то нарисовала, какие-то африканские страсти, дикий роман. Ты в любовь хотела со мной поиграть, да?
– Я не хотела играть. – Она закусывает нижнюю губу.
– Именно что хотела! Я же тебе объяснил все подробно: я не люблю тебя, Даша! Никогда не любил, не пытался любить и старался не подпитывать твоих иллюзий. Все, over, финал. Что и кому ты хотела доказать? Зачем?
– Чтобы было больно.
– Кому? Мне? Ей?
– Не мне одной.
– Что ты вообще знаешь о боли? Ты, проложившая себе грудью дорогу, милая провинциалка без нервных окончаний?
– Я работала секретаршей в офисе компании, которая занималась продажей недвижимости, – внезапно начинает она.
– Хороший старт карьеры.
– Мне было двадцать или чуть больше... Офис в центре Москвы, неплохая зарплата, а главное – мой шеф. Он был таким душкой, Константин Петрович, – кажется, Даша впадает в сомнамбулу, – никогда не грузил бесполезной работой, мог отпустить пораньше... квартальные премии, цветы на Восьмое марта и дни рождения. Мне казалось, он щедрый и настоящий. А ему просто нравилось играть в доброго барина.
– Это такая провинциальная озлобленность, да? Или из детства? Почему все оценки сугубо отрицательные? Премию не дал, цветов не подарил – жлоб. Подарил – тешащий самолюбие барин... Вам кто-то должен, что ли, по жизни? Обязан тому факту, что вы осчастливили этот город своим присутствием?
– Как-то он пригласил меня в ресторан, – говорит она, не отвлекаясь на мои замечания, – по глупому поводу... Я его на следующий день должна была на переговорах сопровождать или что-то в этом роде. В общем, подготовить решил.
– Ну, ты ему, конечно, дала на месте, ага? Чего теряться? – Ничего не могу поделать со своей страстью к чужим воплям души.
– Нет, я тогда девушка приезжая была и глупая. Меня мама учила, что все должно быть по любви, не с первым встречным. И у нас начался банальный служебный роман. – Она закрывает лицо рукой, делая вид, что смеется над собой вчерашней. Но плечи выдают – плачет. – Как он красиво ухаживал! Теперь таких мужчин не делают... Мы летали на выходные в Рим, он рассказывал мне все эти античные истории. Утреннее капучино в маленьких кафе...
– Какие-то «Римские каникулы». Мечта Нечерноземья. И что же наш Грегори Пек? Заставил сделать аборт? Бросил, умчавшись в ночь?
– Сначала мы встречались пару раз в неделю, потом раза три, потом все дни, кроме выходных. Потом зацепляли и один из них.
– И он снял тебе квартиру. Интересно, где? Ближе к офису или ближе к дому?
– Ближе к офису. Это была моя лучшая квартира. Крошечная однушка возле «Бауманской». С какой любовью я ее обставляла... Подушечки, посуда, белье, все эти тонны ароматических свечей, прочего сентиментального дерьма...
– Не дом, а крылья души, одним словом.
– Иногда он оставался ночевать, а я боялась, что его жена спалит, и каждый раз гнала домой. Взрослый мужик, а вел себя как ребенок – начинал уходить в одиннадцать, а дверь открывал часа в два. С одной стороны, отпускать каждый раз невозможно, с другой – неудобно. Умом понимаешь, что заявляться к жене несколько раз в неделю в четыре часа неправильно.
– Действительно! Спать с женатым мужчиной можно, а позволять ему оставаться у тебя до четырех утра – безнравственно!
– Однажды он приехал из командировки прямо из аэропорта, а жене сказал, что возвращается на следующий день...
– Даша, можно без интимных подробностей? Я в туалет хочу! – Я уже жалею, что затеял этот разговор.
– Если без подробностей, то крышу нам снесло навылет. Через полгода мы начали планировать будущее. Он очень хотел ребенка. Сына. Он хотел, чтобы я перестала работать, но я осталась. Во-первых, дома сидеть не могла, во-вторых – ну, как же он будет там без меня, а? Дура. Его дочь часто приходила в офис, я даже с ней немного подружилась. Неплохая девчонка, моя ровесница. Слегка странноватая, конечно, как все эти «золотые детишки», но неплохая.
– Так...
– С нее-то все и началось. Я к тому времени все-таки ушла с работы, и мы начали всерьез думать о детях. Купила себе кучу книг, с подругами советовалась, хорошо хоть с мамой не успела. И вот, в апреле, мы улетаем во Флоренцию и почти сразу сталкиваемся в кафе с его дочерью. Да, кстати, звали ее Наташа, ты, наверное, и сам это понял.
– Интересно, – я закуриваю. Невольно вспоминается классик: «Как причудливо тасуется колода».
– Он меня тогда успокоил, сказал, сам ей все объяснит, она девушка взрослая. «Может быть, оно и к лучшему, быстрее все разрешится». Мне бы тогда напрячься, а я только сидела, кивала и глупо улыбалась. Что взять с влюбленной по уши двадцатилетней дуры?
– Ну, ты к тому времени успела забеременеть, как я понимаю?
– Нет, только готовилась. Сидела дома, занималась фитнесом, ходила в кино. Чем еще может занять себя провинциальная невеста в столице?
– В самом деле.
– И вот как-то выхожу я из фитнеса, а ко мне подваливает «доченька». И с ходу, в лоб, улыбаясь, говорит: «Ты считаешь, что то, что ты делаешь, – правильно?» – «Делаю что?» – «Трахаешься с моим отцом». – «Я с ним не трахаюсь, я его люблю». – «Нет, девочка, любишь ты Москву и деньги, а трахаешься с моим отцом. Ты считаешь, это правильно?» Я ей говорю, что мне не нужны его деньги, его бизнес, его статус – мне нужен только он, я его люблю. «Я тоже его люблю, – отвечает, – а еще я люблю свою мать. У тебя есть родители? Ты была бы рада, чтобы они расстались?» – «Но это любовь, я люблю его, понимаешь? Неужели ты никогда никого не любила?» – «Он старше тебя на двадцать лет, милая. Это не любовь, это по-другому называется». Она замолкает и уходит. Потом оборачивается и злобно так говорит: «Ты сама испаришься, или тебе помочь?» Знаешь, я ей тогда впервые позавидовала...
– Ты чему, прости, позавидовала? Ты хотела стать его женой или его дочерью? Или и тем и другим?
– Я хотела быть для него всем...
– И что же наш принц?
– Я ему позвонила, вся в соплях. Он приехал, утешал, говорил, что все с ней обсудит, у них просто не было времени сесть и поговорить по-взрослому, но он обязательно это сделает. Сегодня вечером, завтра. Но завтра передвигалось на послезавтра, потом на неделю, потом она мне еще звонила, он снова прижимал меня к груди и гладил по голове. А потом все как-то вдруг изменилось. Он начал заезжать реже, часто улетал в командировки без меня. А потом и вообще исчез. Свободного доступа в офис у меня к тому моменту уже не было. И когда я однажды приехала к нему на работу, охрана вежливо сообщила, что Константин Петрович теперь редко бывает... редко бывает, да...
– Ты с ним больше не виделась?
– Видела один раз, случайно, в ресторане... Позвонила этой Наташе, и, как ты сегодня, спросила: зачем? Мне же не нужно было ничего, кроме него. Я же любила. Любила отчаянно, любила, как...
– Слепая собака...
– Наверное. В общем, год приходила в себя. Сначала возненавидела эту Наташу, потом научилась прощать, потом забыла. Я ее где-то даже понимала. Любящая дочь встала на защиту распадающейся семьи и материальных ценностей. Но ему же было плохо там, понимаешь? Ему и сейчас там плохо, я уверена!
– Это уже чужая история.
– А потом появился ты. Такой парень из западного кино, с которым просто никогда не встретишься. Обеды, танцы на вечеринках... Помнишь?
– Постараюсь забыть, но у тебя наверняка есть видео, да?
– Ты играл, как обычно, а я думала, у нас что-то может получиться. Дальше был Питер, а потом... потом я узнаю, что в моей жизни опять появилась Наташа, которая забирает у меня любимого мужчину, понимаешь? Я жуткая собственница, мы все жуткие собственницы...
– Но я не был твоей собственностью.
– Какая теперь разница?! Ее собственностью ты тоже не был! У этой сучки все было с самого рождения. Ей дико повезло, она даже усилий к этому никаких не прилагала, пойми! Просто ехала на поезде с бесплатным пожизненным проездным.
– Интересное сравнение!
– Хорошая семья, хорошее образование, правильные подруги, правильные мальчики. А она только забавлялась. Она даже в эту гребаную школу на работу пошла ради забавы. «Смотрите, какая я неформальная!» И из всех возможных вариантов мы начинаем снимать рекламу именно в ее школе, и отношения у нее начинаются именно с тобой. В тот момент, когда мы приезжаем из Питера, да? Она бы с тобой обошлась так же, как и ее папочка со мной, понимаешь? Ровно так же – они же все по жизни развлекаются! Тешат самолюбие, ищут приключений!
– Какая разница, зайка! Может быть, у нас с ней было бы по-другому... Какая теперь разница? Ты не можешь взять то, что тебе не принадлежит. Так вышло, что ты не родилась его дочерью и не стала моей женой. И в этом нет ее вины. Равно как и твоей. Ты-то что от видео выиграла?
– Зато она проиграла.
– А тебе не приходит в голову, что я ее люблю?
Пауза.
– Ты? Ее?
– В твоей голове это не умещается? Любить можешь только ты?
– Меня просто зависть берет, глядя на такие высокие чувства. Все друг друга безумно любят, кто же менято полюбит?
– Камера, Даша. Тебя любит камера.
– Ты думаешь, Наташа тебя на самом деле любит, дурачок?
– Думаю да. Любила. А ты взяла и вот так, – делаю резкий взмах рукой, – отрезала нас друг от друга.
– Отрезала – сошьетесь, – злобно цедит она. – Если это такая великая любовь...
Я смотрю на ее перекошенное ненавистью лицо, и во мне тоже закипает злоба. Настолько сильная, что я молниеносно размахиваюсь, чтобы залепить ей увесистую пощечину, возможно, даже разбить губы в кровь. Я разгоняю руку, но в сантиметре от ее лица затормаживаю, аккуратно глажу ее по щеке и тихо говорю:
– Дура ты, Даша! Какая же ты дура!
– Да, я дура, сука, тварь! Ударь меня! – верещит она. – Ты даже ударить не можешь, у тебя духу не хватит! Беги к своей принцессе, упади ей в ноги, чтобы она плюнула тебе в лицо, ты же этого добиваешься! Глянцевый мальчик с обложки! Идиот доверчивый.
– Я идиот не с обложки, а из видео. Видеот...
– Знаешь, мне хочется повеситься... – говорит она мне в спину.
А я возвращаюсь в коридор и стараюсь не слышать ее рыдания. Будучи их свидетелем, ты становишься соучастником. А это уже не твоя война. В голове пульсируют лишь две фразы: Зачем? Чтобы было больно... Как просто.
Наше время отвратительно мне тем, что на любое «зачем?» у каждого найдется логичное объяснение мотивов своего поступка. Такое впечатление, что мы не живем, а заготавливаем себе алиби, впрок. На всякий случай.
Повеситься ей хочется... Моя самая заветная мечта – это собрать всех своих бывших девушек на одной вечеринке и напомнить каждой, кто и как собирался из-за меня вешаться, травиться, резать пальцы ног и прочее. Заодно напомнить всем, что они не сделали этого лишь потому, что я – конченый псих, конченый наркоман и конченый пидор. Я не стал ни одним из этих замечательных персонажей. Херово, да? А главное – все как-то бездарно живы до сих пор. Включая меня...
И все будут продолжать жить так же. Когда-то придумав для себя образ, которому нужно соответствовать, написав себе главную роль, которую нужно играть, гордо задрав подбородок. Играть, чтобы однажды случайно узнать, что снимаешься в эпизоде чужого кино.
Так будет и с Дашей. Сегодня она лишь еще раз укрепилась в мысли, что в этой жизни ей назначено быть женой принца (в идеале им будет кавказский водочный король), а пока она его не встретила, ей должно страдать и страдать. Не удивлюсь, если сама себе или, по пьяни, подругам она жалуется, что «люди ее не понимают», говоря эту фразу с драматическим наигрышем. Знаете, как девушка из массовки, изображающая случайную знакомую героя в первых кадрах картины. Ту, которая, глупо закатив глаза, говорит: «Мне сегодня нельзя быть одной». А потом Tony&Guy постригают ее в монахини...
В «Старбаксе» глобальное жужжалово. Кажется, сегодня здесь собралась вся молодежь, стремящаяся казаться актуальной. Даже у кавказских ребят с вечно настороженными подбородками и у блондинок на выгуле – «Макбуки» с навечно приросшими к экрану «Одноклассниками». Все пьют латте, едят сэндвичи с обезжиренной курицей и деловито переспрашивают друг у друга: «Вай-фай нормально ловит?».
Заваливаюсь в кафе с бутылкой Dewars, купленной в супермаркете. Заказываю большой стакан колы, воровато озираясь, под столом, наливаю в него виски. Захожу в ЖЖ, пробегаю ленту из трехсот комментариев, и на второй странице понимаю, что неинтересно. В почте какие-то рабочие рассылки, запросы на интервью. Открываю один, с многообещающим вступлением: «АНДРЕЙ, УМОЛЯЮ, ВСЕГО НЕСКОЛЬКО ВОПРОСОВ» – и дальше объяснения, почему на них жизненно необходимо ответить. То ли у авторши письма истерика, то ли Caps Lock забыла отключить. Вопросы набраны шрифтом другого размера, видимо, копипейстила из драфта другого интервью, или у нее это одна на всех рабочая заготовка. Первый вопрос: Ваши творческие планы? Это будет другой проект? Вам хочется изменить стиль?
В точку. Именно этого мне и хочется. Тычу на навязчивый баннер, обещающий «сенсационные откровения звезды», обнаруживаю монолог Тани Булановой, или Лады Дэнс, или кого-то еще из «сенсационных звезд». Выделяю текст, копирую его в ответ на письмо журналистки, нажимаю «Отправить». Надеюсь, процентов на восемьдесят это то, что она хотела от меня услышать. Пробегаю входящие, натыкаюсь на это чертово видео, присланное Наташей. Тупо смотрю на прикрепленный файл минут тридцать или больше (во всяком случае, парочка за соседним столиком успевает смениться). Прибавляю громкости в наушниках, ставлю Radiohead достаточно громко, так, чтобы не слышать окружающих – «Fake plastic trees». И начинаю выплескивать себя...
A green plastic watering can
For a fake Chinese rubber plant
In the fake plastic earth
That she bought from a rubber man
In a town full of rubber plans
To get rid of itself
It wears her out.
«Глупо повторять чужие аксиомы про то, что каждый из нас имеет право на прошлое. Еще глупее им соответствовать. Но ничего теперь не сделаешь. Так уж вышло, как оно все вышло. В тот день, когда было снято это видео, я впервые попытался пригласить тебя на свидание. Потом улетел в Питер. Потом обожрался кислоты. Потом оказался в чужой постели. Примитивная история примитивной командировки.
Сегодня я говорил с Дашей, поймав ее в коридорах телецентра. Ее жалко, по-своему (прости, я не собираюсь заставлять тебя ее жалеть). Мне ее было жалко. Она рассказала эту вашу совместную историю. Сопли, слезы, неконтролируемая истерика. Дело даже не в этом. Я не хотел слушать эту историю, не хотел разбираться в хитросплетениях чужих судеб. Я задал ей всего один вопрос – ЗАЧЕМ? Она ответила просто: «Чтобы было больно. Не одной мне». Она не раздумывала над ответом и пяти секунд. Думаешь, она знала заранее, что я спрошу? Готовилась к этому диалогу? Вряд ли. Я полагаю, это у нее в подсознании. Она запрограмирована бить в ответ. Даже не так. Бить первой. И я подумал о том, что все мы, в сущности, – пластилиновые люди. Однажды нас обожгли зажигалкой, или наступили на ногу, или оторвали что-то в очереди. И мы приняли форму. Оплавились с одной стороны. Все наши слова, мысли, поступки носят оборонительный характер. Нам кажется, что нас все время хотят обидеть, вот мы и защищаемся впрок. Авансом....
She lives with a broken man
A cracked polystyrene man
Who just crumbles and burns
... ересь какая-то выходит. Не могу сосредоточиться, мысли скачут туда-сюда. Хочется написать тебе о чем-то важном. О том, без чего мы оба не можем. Хочется сосредоточиться на одной мысли, но не получается. Наверное, это оттого, что просто слишком много хочется тебе сказать. Мы не наговорились. Не выговорились. Наверное, ты и вправду любила не того мужчину. Я конченый идеалист. Или конченый эгоист, повернутый на синдроме Бэтмена. Я не хочу спасти весь мир, но в тот вечер мой мир он... на нем словно наметился скол. Чуть тронь его, и трещины побегут в разные стороны. Девчонка, которая лежала в студии, казалась мне важнее всего. Важнее случайной ночи с Дашей, важнее наших разборок из-за этого гребаного видео. Поверь, я не пытался маскировать свой глупый залет под вселенскую трагедию. Просто то, чем я жил последние годы, оказалось вдруг какимто катастрофическим фейком. Я начал терять себя.
Все вокруг только и делают, что говорят об ответственности. «Мы должны думать о том, какое влияние оказываем на аудиторию. Мы должны быть осторожнее с определениями. Аккуратнее с личными примерами».
Я, как и все вокруг, никогда не обращал внимания на эти туфтовые истины. Я всегда думал, что эта навязанная политкорректность и, типа, ответственность – чулан для тех, кто отгородился от мира плотной стеной своего страха. Или лицемерия. Но в тот вечер я впервые задумался над тем, что эта истина не такая уж и туфтовая. В тот вечер я испугался. Испугался даже не того, что произошло, а того, что с нас спросится. И спросится гораздо жестче, чем со всех остальных. Не подумай, что я с ума сошел, просто тогда я понял, что камера, микрофон, сцена – это как пистолет. Знаешь, что менты пишут кучу бумаг по поводу каждой выпущенной пули, даже если она ни в кого не попала? Так и нам придется писать, потом. По поводу каждого слова. Не знаю, кому, гораздо хуже, если самому себе. Я очень хотел, чтобы ты поняла меня тогда. Поняла, как мне это важно вдруг стало. Я испугался. И ты бы, наверное, поняла. Просто не в тот вечер. Просто не в том состоянии. Это я сейчас так думаю. А тогда мне казалось это очевидным для всех. Какая к черту Даша? Какое видео? Мне казалось, что...
She looks like the real thing
She tastes like the real thing
My fake plastic love
...я думал, что ты... не то чтобы другая, но не такая, как они. Я знал это наверняка. Со своими запахами, мыслями, словами. Не такими, как у всех. Другими. Настоящими. Ты не можешь не понять меня. От тебя пахнет живым человеком, и, погружаясь в эти местечковые разборки, ты даешь им шанс... понимаешь? Ты подтверждаешь, что мы все одинаковые. И нам важно то, что рядом. То, что твое – здесь и сейчас. Пусть упадут все небоскребы, и смоет все острова, но самая главная катастрофа – это наша обида на близкого человека...
But I can’t help the feeling
I could blow through the ceiling
If I just turn and run
And it wears me out...
If I could be who you wanted
If I could be who you wanted
All the time...
...А может быть, я просто дурак. Сам себе нарисовал театр. Много читаю чужих умностей и часто зависаю не на тех сайтах, где нужно. Может быть все гораздо проще между мужчиной и женщиной. И ты думала, что я взрослый мальчик, и все понимаю, может быть, ты хотела бы, а я...
Если бы я мог быть тем, кем ты хочешь. Если бы я на секунду влез тебе в голову и посмотрел на себя твоими глазами. Если бы у меня получилось. Знаешь, страшно не то, что у меня нет такой возможности. Страшно то, что, изменившись, вписавшись в образ однажды нарисованного тобой принца, я перестану быть собой. И ты... ты просто бросишь меня. Уйдешь, не обернувшись. И лучше не доводить до того момента, когда ты поймешь, что человек не соответствует тому портрету, который ты сама себе придумала. Еще хуже, когда человек начинает соответствовать портрету полностью, но тот портрет тебе уже не нравится. Лучше так, как оно есть. Каждый уносит кормить своих тараканов к себе домой...
Выходит, что я конченый эгоист, конченый псих, тщеславный (вполне вероятно) урод. Ты говоришь, что я могу быть капризней любого ребенка и мудрее любого, из известных тебе взрослых. И все это в одном флаконе. И я не готов с тобой спорить. Точнее готов, но бутылка виски еще не допита.
Вчера все выглядело как выбор между двумя женщинами. За одним исключением. Одной из них была ты. В комнате, передо мной. Со справедливыми упреками, с видео-историей, а другой была та девчонка, которую я даже не знаю, как зовут. Та, которая лежала в моей гримерке...
Я люблю тебя отчаянно, люблю безрассудно. Но я никогда не поменяюсь. I’m a creep, I’m a weirdo... what the hell I’m doing here?»
Как-то так. Лихо и бессмысленно. То, чего хотел – не сказал, зато сказал то, чего не хотел. Практически кликаю на «Отправить», но, в последний момент, передумываю и закрываю ноутбук. Не знаю почему, но в этот раз доверять свои чувства проводам не хочется. Договариваюсь с менеджером кафе, распечатываю текст, складываю лист бумаги вдвое, убираю за пазуху и выхожу на улицу.
В такси решаю положить письмо в почтовый ящик. Может быть, хоть эта вынужденная старомодность ее убедит? Она откроет ящик, если вообще его открывает. Не глядя, засунет руку, извлечет оттуда квитанцию о квартплате, несколько рекламных буклетов и мое письмо, затерявшееся между страниц каталога «Икея». Письмо, которое полетит в помойку. Пять абзацев, в которых мы оба, летящие в помойку. Just trash – me and you, it’s in everything we do, in everything we do...
Останавливаю такси, сую водиле пятьсот рублей и медленно иду к набережной. Располагаюсь на парапете со своей сумкой, бутылкой и сигаретами. Курю, плюю в воду, считаю разбегающиеся круги.
Мимо меня медленно проплывает прогулочный теплоход. Бухает музыка, люди визжат, смеются, танцуют на палубе. Завидев меня, кто-то поднимает вверх стаканы, я салютую в ответ. На корме корабля сидит чувак, уткнув голову в колени. К нему сзади подходит девчонка в футболке и джинсах, что-то говорит, но он лишь отмахивается, не поднимая головы. Девчонка разводит руками, вытягивает шею, как гусыня, и продолжает говорить на повышенных тонах. Оборачивается, замечает меня, с секунду смотрит пристально, потом задирает футболку, обнажая грудь, и принимается верещать уже в мой адрес. Я делаю глоток виски. Теплоход минует меня, а девчонка оправляет футболку и продолжает выговаривать мне. Когда корабль заползает под мост, парень, наконец встает, поворачивает голову в мою сторону, потом хватает свою спутницу за руку – что происходит дальше, отсюда не видно.
Я допиваю остаток виски, вынимаю письмо, скатываю его в трубку, засовываю в бутылку и бросаю в воду. Еще какое-то время смотрю, как бутылка Dewars медленно дрейфует в серых волнах реки. То подныривая, то возвращаясь на поверхность. Потом звезды в небе начинают подрагивать. Сильнее, еще сильнее, будто шарахаясь друг от друга. Я чувствую себя очень пьяным. Я беру сумку и возвращаюсь домой.
Дома ходишь по кругу, задевая углы стола, стаканы постоянно опрокидываются, и ты наливаешь заново. В какой-то момент их становится так много, что ты не понимаешь – который из них твой. Тебе не хочется думать о том, что они все твои, чувак. Все твои...
Стереосистема бесконечно гоняет на реверсе «Coldplay», и Крис Мартин поет:
I just got lost
Every river that I’ve tried to cross
And every door I ever tried was locked
Ooh-oh. And I’m just waiting till the shine wears off...
А ты просто сидишь на полу и время от времени сглатываешь – то ли виски, то ли слезы, то ли черт его знает, что. Ближе к семи утра гаснут огни, и вылезает что-то, отдаленно напоминающее солнце. На улицах появляются люди и машины. Убедившись, что жизнь продолжается, ты валишься на спину и засыпаешь. Последние мысли перед сном – начала ли она уже варить себе кофе? Тебе приснится кофейный аромат, солнечные зайчики на кухонном шкафу и ее лицо. Близко-близко. Но завтра ты не вспомнишь этот сон. Ты был слишком пьяный или больной. Или просто заснул в неудачной позе. В общем – пропал...