А. Ю. Минаков Михаил Леонтьевич Магницкий

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Магницкий леонтий филиппович, 149.82kb.
• Минаков Василий Иванович Командиры крылатых линкоров : Записки морского летчика Проект, 3662.41kb.
• М. Л. Магницкий и его роль в борьбе “православной оппозиции” с Библейским обществом, 89.48kb.
• Василий Иванович Минаков title: Гневное небо Тавриды codepage: -1 ###ice#book#reader#professional#header#finish###, 4345.4kb.
• Степанов Сергей Леонтьевич председатель оргкомитета международного конкурс, 116.42kb.
• «Н. С. Хрущёв. Оттепель», 94.4kb.
• По предприятиям и учреждениям совет Министров СССР, 247.66kb.
• Тематическое планирование уроков истории в 11 классе, 107.09kb.
• Источник: приан ру; Дата: 25. 07. 2007, 1194.96kb.
• Симфония №6, фа мажор,, 117.38kb.

А. Ю. Минаков

Михаил Леонтьевич Магницкий:

К вопросу о биографии и мировоззрении

предтечи русских православных консерваторов XIX века


Имя Михаила Леонтьевича Магницкого (1778 — 1844) порой недостаточно знакомо даже вузовским специалистам по истории России ХIХ в. Большинству из них известны большей частью лишь те непременные ярлыки, которыми снабжала в течение полутора столетий его имя историография — “крайний реакционер”, “дикий мракобес”, “разрушитель Казанского университета”... К примеру, А. А. и А. П. Чумиковы давали ему такую характеристику: “Магницкий, при всех своих дарованиях, был, без сомнения, не что иное, как обскурант и ретроград, и тем более упорным, что был прежде либерал, а потому, как все ренегаты, явился самым неукротимым “погасителем”, до того, что фамилия его обратилась еще при жизни в бранное слово; таковым пребудет она в России до тех пор, пока не заглохнет мысль и не умолкнет живое слово, будящие ее к развитию”¹.

Подобного рода ситуация была вызвана прежде всего резко негативной оценкой русского консерватизма в либеральной и марксистской историографии. Между тем консервативное направление в российской мысли было одним из важнейших и влиятельных, и без учета того, какую роль оно играло в политических и культурных процессах, невозможно полное и адекватное изучение русской истории ХIХ — начала ХХ в. Становление русского консерватизма, по оценке В.Я. Гросула, следует отнести к числу “слабо разработанных и довольно спорных проблем”². М. Л. Магницкий же был одним из весьма ярких (до экстравагантности) и по–своему оригинальных деятелей русского политического консерватизма на этапе его зарождения.

© Минаков Ю. А., 2001

Настоящая статья ставит своей целью воссоздать основные факты его политической биографии и осуществить предварительный анализ его взглядов в их относительной целостности, опираясь как на архивные документы, так и в основном на опубликованные до 1917 г. источники и исследования³.

Михаил Леонтьевич Магницкий родился 23 апреля 1778 г. Он был правнуком Л.Ф. Магницкого, создателя знаменитого первого русского учебника “Арифметика…” (1703). Образование Михаил получил в благородном пансионе при Московском университете. Современники единодушно отмечали, что он был исключительно способным и умным учеником. Так, на доске почета, заведенной в пансионе в 1791 г., его имя было записано золотыми буквами третьим по счету, в то время как имя знаменитого поэта В. А. Жуковского значилось там же тринадцатым. За блестящие успехи в изучении наук Магницкий получил награду из рук поэта М. М. Хераскова. В любой компании Магницкий неизменно выделялся артистизмом и обаянием и вызывал симпатии у большинства окружающих, как “человек острого, высокого ума, с необыкновенно увлекательным даром слова”⁴. Он обладал привлекательной внешностью, светскими манерами, которые производили на всех, особенно женщин, сильное впечатление. Обучаясь в пансионе, Магницкий писал недурные стихи, чем даже обратил на себя внимание Н.М. Карамзина, который опубликовал некоторые из них в издаваемом им альманахе “Аониды”⁵.

Свою карьеру Магницкий начал с воинской службы. Он поступил в гвардейский Преображенский полк и в течение короткого времени дослужился до капитана, после чего перешел в 1798 г. с военной службы на гражданскую в министерство иностранных дел, став служащим в русском посольстве в Вене. Так он оказался прикомандированным к фельдмаршалу А. В. Суворову для ведения его переписки.

После кончины прославленного генералиссимуса Магницкий в 1801 г. был отправлен с русским послом в Париж. Впоследствии в записке о службе он писал об этом периоде своей жизни следующее: ”Находился секретарем посольства в Париже и в продолжении двух лет заведовал всеми делами посольства”⁶. Там он провел два года, занимаясь разменом пленных, составлением дипломатических бумаг в канцелярии посольства. Магницкий обращает на себя внимание Наполеона, который в то время был первым консулом Французской республики, и его супруги Жозефины, причем Бонапарт предсказывал Магницкому блестящее будущее на родине. В Париже его называли “русским львом”.

По возвращении из-за границы в Петербург Магницкий поступил на службу начальником экспедиции департамента министерства внутренних дел, где сблизился с М. М. Сперанским. Магницкий быстро стал своим человеком в доме реформатора. Это объяснялось прежде всего идейной близостью молодых людей, которые были убежденными либералами-западниками. В 1803 г. Магницкий вернулся из Парижа “с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее”. Проект был представлен Александру I, который по этому поводу “приказал сказать ... что его (Магницкого. — А. М.) не забудет”⁷. Про Магницкого также рассказывали, что в молодости он носил вместо трости якобинскую дубинку с серебряной бляхой, на которой красовалась надпись по-французски: “droits de l`homme” (права человека. — А. М.)⁸. Известно также, что в 1810 г. он был введен Сперанским в масонскую ложу “Полярная звезда”⁹. Особый характер их отношений злые языки объясняли не только общностью убеждений и масонской солидарностью, но и тем, что “Сперанский был в тесной дружбе с Магницким и, как полагают, в связях с его женою”¹⁰.

В 1804 г. Магницкий был послан с секретным поручением Александром I в Псков для ревизии губернии. В итоге, по донесению Магницкого, псковский губернатор был смещен за “лихоимство”¹¹. На служебной карьере Магницкого в особенности сказалась инспекционная поездка “для вскрытия заговора” в польско-литовский Виленский край, в то время сравнительно недавно присоединенный к Российской империи в результате раздела Речи Посполитой, где он проверял работу учебных заведений. В результате либеральной политики в национальном вопросе польские националисты, пользующиеся покровительством А. Чарторыйского, занимавшего тогда посты министра иностранных дел и одновременно попечителя Виленского учебного округа, вели дело к максимальному ограничению русского имперского влияния и всемерному насаждению в крае польских и католических начал. Магницкий, не убоявшись личного друга царя Чарторыйского, сделал вывод о том, что в Виленском университете возник “заговор, в пользу французов сделанный”¹² и он представляет собой не что иное, как “гнездо будущих возмущений”¹³. Однако никаких выводов из этого донесения правительством сделано не было, лишь Чарторыйский как попечитель Виленского учебного округа отделался выговором, а сам Магницкий получил орден св. Анны 2-й степени, причем в рескрипте, сопровождавшем эту награду не было указано, за что ее дают¹⁴.

Это событие произошло в 1805 г. И с этого момента Магницкий в течение пяти лет вынужден был выполнять черновую канцелярскую работу. Но в 1810 г. хитрый и памятливый Александр I, совершенно неожиданно для многих приблизил его к себе в качестве статс-секретаря департамента законов в Государственном совете с пожалованием в действительные тайные советники. Вероятно, это произошло и вследствие “дружеской связи” Магницкого со Сперанским¹⁵. Он начал выполнять все военные дела “в высшем их отношении”, составлять инструкции командующим русскими армиями. Кроме того, император дал ему “поручение образовать устройство Министерства Военного и полиции”¹⁶. Магницкий возглавил комиссию для составления уставов и уложений для всех подразделений военного министерства, т. е. выступил в роли военного законодателя. Работа велась им совместно с М. Б. Барклаем-де-Толли. Уставы определяли всю жизнь армии, поэтому можно утверждать, что Александр I поручил ему одно из самых важных дел, какое только мог получить высокопоставленный чиновник перед грандиозной схваткой Российской империи с одним из самых удачливых в мировой истории полководцев — Наполеоном¹⁷.

Магницкий смог за несколько месяцев составить все необходимые уставы и подать их на высочайшее рассмотрение.

Однако 17 марта 1812 г. Магницкий был объявлен государственным преступником и отправлен в изгнание. Причиной этому явилось падение его либерального покровителя и друга М. М. Сперанского, при котором он одно время состоял своего рода “правой рукой” и “ревностным исполнителем его планов”¹⁸. Сперанский был обвинен в “намерении ниспровергнуть существующий порядок”, в “преступных сношениях с французским правительством” и сослан в Нижний Новгород. Магницкий же был отправлен в Вологду.

Вологодскому губернатору было предписано оказывать сосланному “всякую пристойность по чину”, но вместе с тем принять строгие меры для наблюдения за ним, т.е. доносить министру полиции обо всем “замечательном на счет изгнанника” и о всех лицах, с которыми он будет иметь знакомство. Письма Магницкого, а также те, которые будут приходить к нему, приказывалось представлять в подлиннике тому же министру для доклада императору¹⁹.

Многое пришлось пережить Магницкому в Вологде. На улицах на него указывали пальцем, дети кричали вслед:”изменник!” Проходу не было не только его семейству, но и слугам. Акушер отказывался приезжать к его беременной жене. В лавках ему продавали товары по ценам, завышенным в сравнении с обычными, в пять раз. За снимаемый семейством Магницких дом, вместо обычных трехсот рублей, пришлось платить тысячу рублей в год. Они были вынуждены продавать всё, что у них было, вплоть до платья. После взятия французами Москвы купцы из мясных рядов решили убить Магницкого. В своих показаниях Александру I он с ужасом вспоминал: “В течение нескольких месяцев, — каждую ночь, с больною беременною женою и малолетним сыном ожидал я нападения пьяной черни”²⁰.

Вологодский губернатор пытался заставить слуг Магницкого доносить на него, запугивал тех, кто готов был познакомиться с ним, ссылкой в Сибирь, распространял слухи, что изгнанник ходит гулять с женою за город якобы для того, чтобы взбунтовать окрестных крестьян, которым он говорит, что пострадал “за них”²¹.

Четыре года провел Магницкий в Вологде под строгим надзором полиции. Все это время он был “весьма сдержан в своем поведении и переписке”²², несмотря на то, что, по его позднейшим воспоминаниям, “жена его, от жестокого климата, потеряла здоровье, а дочь умерла”²³. Магницкий избегал обращаться к местным врачам, поскольку те, по его словам, были “опаснее самих болезней”²⁴.

Магницкий начал бороться за свое освобождение уже в первый год ссылки. 17 декабря 1812 г. датировано его письмо Александру I, в котором он “приносит благодарность за воспоминания о его просьбе и за доставление средства к оправданию”²⁵. Следующее письмо императору он отправляет из Вологды 30 июня 1814 г. В нем в свойственной ему витиеватой манере он пишет о том, что не может “видеть себя поверженным в политический гроб позорной ссылки”²⁶ и взывает к милосердию императора: “Третий уже год претерпеваю я, с злополучным семейством моим ужаснейшее наказание, какое может постигнуть человека, в образованном обществе живущего: лишение чести, личной свободы и последнего куска хлеба, без суда, без объявления преступления и невинно”²⁷. Письма Магницкого в конце концов достигли цели.

В августе 1816 г. Магницкий указом императора получил назначение на должность воронежского вице-губернатора. Этому предшествовала его встреча с всесильным А.А. Аракчеевым, но не следует думать, что речь шла о заурядном протекционизме со стороны одного из “столпов реакции”. Ведь одновременно с Магницким обратился к Аракчееву с просьбой походатайствовать за него перед императором Александром и Сперанский, который в результате был назначен пензенским гражданским губернатором.

Одновременное возвращение к государственной деятельности Сперанского и Магницкого произвело сильное впечатление на русское общество. Один из современников по этому поводу писал: “Случай сей произвел почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы”²⁸.

После появления указа между Магницким и Аракчеевым завязалась деловая переписка. В письме от 6 сентября 1816 г. из Вологды с выражением благодарности за “реабилитацию” Магницкий пишет: ”Я прошу позволения вашего, Милостивый Государь, и впредь обременять, иногда, ваше сиятельство моими письмами по самонужнейшим предметам”²⁹. Благодарность была принята. В ответном письме от 25 сентября 1916 г. Аракчеев заявлял: ”Благодарность, которую вашему Превосходительству угодно было изъяснить на мой щет в письме из вологды (сохраняем орфографию оригинала. — А. М.) от 6-го сентября, принадлежит непосредственно всемилостивейшему нашему Государю, я был только готовый исполнитель воли Его величества”. Далее Аракчеев писал: “Мне приятно будет, ежели вы иногда почтите меня своими письмами; но я желал бы, чтобы дела по службе не были их целью. Сей род писем часто бывает причиною неприятных впечатлений в начальстве, мимо которого идут оне; потому я стараюсь избегать их”³⁰. Просьба эта выглядела странно, поскольку одной из причин назначения Магницкого было то, что Александр I дал ему “важные и доверенные поручения, для поверки или обнаружения дел бывшего в то время там губернатора” (М. И. Бравина. — А. М.)³¹ и не писать об этом Магницкий не мог в принципе.

Находясь на посту вице-губернатора, Магницкий смог раскрыть значительные злоупотребления воронежских властей. К примеру, он доказал императору, что “под именем земской повинности, в продолжение трех лет совершенно ограблена губерния на несколько миллионов, которые следует взыскать с виновных”³².

Из Воронежа в июне 1817 г. Магницкий был перемещен на должность гражданского губернатора в Симбирск. Именно в Симбирске впервые Магницкий предстал русскому обществу в качестве “мракобеса” и реакционера. Так, он открыл в Симбирске отделение Библейского общества и, по свидетельству Н. И. Греча, “стал жечь на площади сочинения Вольтера и других подобных писателей XVIII века”³³. Подобные меры обеспечили Магницкому покровительство со стороны влиятельнейшего в те годы министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына.

Но осуществлением над либеральной литературой аутодафе деятельность Магницкого на новом поприще отнюдь не ограничивалась. В Симбирске он смог также приобрести репутацию “ловкого, распорядительного и энергичного администратора”³⁴, ведущего активную борьбу с разного рода злоупотреблениями и преступлениями, деятельно и энергично защищавшего местных крестьян от насилия и злоупотреблений помещиков.

Сохранился его колоритный рассказ о первых днях на посту гражданского губернатора³⁵. Первый служебный день в новом качестве Магницкий начал с приема местных чиновников. По его словам, он “увидел такую коллекцию, какой сроду не видывал: точно четвероногие стали на задние лапы и надели ошейники... На всех лицах были видны пошлость и страх”. Магницкий знал, с каким окружением ему придется в ближайшее время иметь дело, а потому его первая речь носила весьма оригинальный и явно приноровленный к специфическим особенностям собравшейся публики характер: “Господа, строгим к вам быть нельзя, — обратился к чиновникам Магницкий, — и не буду убеждать вас не брать взяток, потому что это противно вашей натуре, но скажу вам одно: берите, но не дерите”.

Сразу же после этой примечательной речи, воспринятой чиновной братией с глубочайшим удовлетворением, к нему на прием пришел некий богатый и влиятельный купец-татарин Ахмет Аксенов, который ранее к прежним губернаторам свободно входил без доклада. Без обиняков Аксенов выложил на стол Магницкому небольшой узелок: “Это на поклон вашему превосходительству маленький подарок, всего двадцать тысяч. Будешь милостив, каждый год буду приносить по пяти тысяч. Ты небогат, жалованье небольшое, а расходы велики; прими, не побрезгуй малым приношением”, — заявил купчина. Магницкий, вспыхнув, сказал, что взяток не берет, и выгнал Аксенова из кабинета. Деньги были отданы им в Приказ Общественного Призрения на содержание немощных и сирот. Затем в доме Аксенова был произведен обыск, в ходе которого было обнаружено 300 тысяч фальшивых ассигнаций — сумма по тем временам огромная. Правда, печатного станка обнаружить не удалось, поскольку один из чиновников уведомил Аксенова о предстоявшем обыске и получил за извещение сто рублей. При обыске в тюфяке была также найдена секретная переписка татарина с высокопоставленными сановниками из Петербурга и Москвы, которые благодарили купца за присылку денег и обещали за то “всегдашнее покровительство”. Всю эту переписку Магницкий представил министру внутренних дел, чем, естественно, нажил себе немало врагов. Попав в тюрьму, Аксенов писал жалобы, где, между прочим, утверждал, что его разоблачитель “хуже сатаны”, и уверял, что он “человек самый опасный, замышляющий зло против целой России”.

“Дворянство видело во мне... — вспоминал впоследствии Магницкий, — предателя собственного моего сословия, из преданности к правительству; весь многочисленный класс подьячих и лихоимцев — опасного и смелого обличителя; получестные их покровители — человека жестокого и злонамеренного”³⁶. “С радости” по поводу его удаления с поста губернатора “было выпито все шампанское в Симбирске, так что на другой день ... отъезда не осталось ни одной бутылки”³⁷.

В 1819 г. Магницкий получил от Александра I предложение стать членом Главного правления училищ, созданного при министерстве духовных дел и народного просвещения, и осуществить проверку деятельности Казанского университета, который находился недалеко от Симбирска. Тем самым ему предстояло сыграть одну из ключевых ролей в ощутимо наметившемся консервативном повороте в политике Российской империи первой половины 20-х гг. ХIХ в. Он во многом был вызван причинами, которые носили не только специфически российский характер. Потрясения первых десятилетий XIX в., крушение казавшегося незыблемым феодально-монархического миропорядка вызвали к жизни волну мистических умонастроений, которые на политическом уровне нашли свое отражение в акте Священного союза. Этот акт, по словам историка русской науки и просвещения М. И. Сухомлинова, “послужил основанием для реформы народного просвещения в России: то, что в акте выражено общими чертами в нескольких словах, разрослось в целую систему в понятиях и действиях...”³⁸.

В 1817 г. министерство народного просвещения было соединено со Святейшим Синодом. Новое учреждение возглавил князь А. Н. Голицын. Его ближайшими сотрудниками стали лица, решительно осуждавшие систему народного просвещения, созданную либералами-реформаторами первой половины царствования Александра I. В правительственном либерализме той эпохи, в “слепом доверии” к просветительским идеям XVIII в. они видели источник политических потрясений и религиозных смут.

Поскольку российские университеты в начале царствования Александра I были устроены по образцу германских, в которых особенно вольно чувствовали себя либералы, это вызвало резкую негативную реакцию части русских консерваторов, для которых идеалом стали французские университеты дореволюционного периода с их строгой религиозной дисциплиной.

Во втором десятилетии ХIХ в. в немецких университетах началось мощное либерально-конституционное, по сути же — революционное движение, что привело к существенному ограничению их автономии со стороны правительственных органов. В России внимательно следили за происходившим в Германии, а в правительственных кругах стали не без известных оснований считать немецкие университеты очагами революции.

Причины быстро распространявшихся, как лесной пожар, либеральных, атеистических и революционных идей Магницкий усматривал в почти открытой их проповеди с университетских кафедр и со страниц университетских пособий. “Правительство наказывает молодых людей за то, что они выучились тому, чему их так усердно учили, — говорил он. — В самом деле, не преподается ли открыто, что Французская революция была благодетельным явлением”³⁹.

В России западноевропейский опыт, считал Магницкий, может оказаться особенно опасным. “ Мы заимствовали просвещение от земель иностранных, не приспособив его к нашему положению (не обрусив), и сверх того в самую неблагоприятную минуту, в XVII-м и начале XVIII-го столетия, т. е. во время опасной его заразы, — писал он. — Мы пересадили ядовитое растение сие в наш холод, где оно вредит медленно, ибо растет худо. По счастью, равнодушие к нему управляющих и национальная лень наших ученых остановили его на одной точке”⁴⁰.

Магницкий в данном случае разделял убеждения, характерные для консервативной мысли того времени. К примеру, известный западноевропейский консерватор Жозеф де Местр, живший в России с 1803 по 1817 г., так описывал состояние дел в российском образовании того времени: “Это единственная страна во вселенной, где не интересуются верой у воспитателей юношества... Гимназии и провинциальные универсальные университеты суть истинные клоаки, откуда выходят бешеные враги всякой морали, всякой веры и всякого чинопочитания. Я знал людей, поставленных обучать юношество (и какое!), которых наши предки просто повесили бы, да и мы сами, при всем теперешнем слабоволии и безразличии, с позором изгнали бы... Сюда являются часто не просто посредственности, но развращенные и даже бесчестные, дабы продать свою ложную науку за деньги. Особенно сегодня на Россию набегает сия пена, которую политические бури гонят из других стран. Сии перебежчики приносят с собою лишь наглость и пороки”⁴¹.

Выход для России виделся Магницкому в том, чтобы поставить систему образования таким образом, чтобы она соответствовала национальным особенностям. “Россия имеет особенный характер, — утверждал он. — Следовательно, и просвещение ее должно быть соображено с сими отличительными ее свойствами; ибо иначе всякое его противодействие непременно произведет вредное потрясение, сперва нравственное, потом гражданское и наконец политическое”⁴².

Под давлением консервативных кругов в 1817 г. был поставлен вопрос о ликвидации практически всех университетов. Закрывать их все же не стали, но решили их серьезно реорганизовать, в духе идей Священного Союза. “Постоянною темою совещаний главного правления училищ было водворение в общественном воспитании начала веры и монархизма, торжество Откровения и покорности властям над порывами разума и воли, предоставленных самим себе и неподчиненных никакому авторитету, — писал историк русской науки и просвещения М. И. Сухомлинов. — Соединение веры и знания провозглашено было целью умственного развития, но под соединением понимали не равноправный союз двух начал, а полное господство одного над другим. Отвергая свободу научного исследования и увлекаясь крайнею нетерпимостью, отрицали построение науки на независимых основаниях и научный элемент даже в сфере богословия считали несовместным с идеею чистой, неиспытующей веры”⁴³. Магницкий же шел дальше всех и был убежден в том, что вообще необходимо “создать новую науку и новое искусство, вполне проникнутые духом Христовым, взамен ложной науки, возникшей под влиянием язычества и безверия”⁴⁴.

Первый удар консерваторов обрушился на Казанский университет в 1819 г., вследствие полученных А. Н. Голицыным донесений “о крайне запущенном состоянии” этого учебного заведения. Опираясь на эти сведения, министр просвещения поручил Магницкому провести тщательнейшую ревизию университета. Причем, как утверждал сам Магницкий, идея “уничтожения” университета изначально принадлежала Голицыну⁴⁵. Чиновник голицынского министерства В. И. Панаев писал в своих воспоминаниях, что Магницкий “сам напросился на это поручение”, так как ему “легко было, по близкому расстоянию Симбирска от Казани, уверить князя, что он хорошо знает, в каком жалком (будто бы) положении находится университет, ему нужно было безотлагательно блеснуть перед соседним, не любившим его, Симбирском, таким важным поручением, таким доверием правительства и в то же время иметь случай показать перед новым начальством и государем ревность свою, особливо в религиозном отношении”⁴⁶.

По возвращении в Петербург Магницкий представил подробное донесение о состоянии осмотренного им университета Александру I. При этом он, согласно его воспоминаниям, “имел счастие при изъяснении Императора рыдать в объятиях сего ангела Божия и вышел из кабинета его как бы никогда не страдавшим”⁴⁷.

При осмотре Казанского университета Магницкий был поражен тем, что обнаружил в числе его почетных членов аббата Грегоара, одного из радикальных членов Парижского Конвента, подписавшего смертный приговор Людовику XVI. В самой Франции Грегоар числился среди цареубийц, которые не допускались в царствование Бурбонов ни к каким должностям. Магницкий вспоминал: “В бумагах университета я нашел письмо Грегоара, в котором он благодарит университет за избрание и посылает для его библиотеки все свои сочинения, а в них на первой странице красуется его знаменитая речь о свойствах царей. Цари, говорит Грегоар, в человечестве то же, что чудовища в физическом мире”⁴⁸.

Помимо этого вопиющего, с точки зрения консерваторов, факта, Магницкий обнаружил, что хозяйственные дела университета оказались запущенными до последней степени. “Университетские дома пришли в упадок, хотя и отпущена была при прежних министрах значительная сумма для поддержания их в надлежащем виде. Учащиеся чрезмерно стеснены в помещении и даже слушают лекции в спальнях”, — писал он в своем донесении⁴⁹.

Большая часть профессоров, по словам Магницкого, не пользовалась уважением студентов. На заседаниях университетского Совета ссоры между различными профессорскими “партиями” доходили до того, что “прохожие, слыша споры и крики профессоров, останавливались толпами под окнами Совета”⁵⁰.

Был Магницкий недоволен и моральным обликом части профессуры и студентов. В собранном им “досье” имелись сведения о том, что некоторые из профессоров “напивались вместе со студентами, держали распутных женщин, ездили на казенных экипажах в непотребные дома и давали в комнатах своих лекции”. Некий адъюнкт, “давая лекции на дому ... вводил непристойные рассказы и часто оканчивал свои уроки тем, что студенты напивались с ним допьяна”⁵¹. А один из студентов “в трактире задолжал 35 р. 30 к., отдал в задаток золотое кольцо и велел за собою идти служителю трактира, мещанину Петру Евсееву для получения денег, коих не только не отдал на квартире своей, но раздев Евсеева, отнял у него собственных его денег 30 р. и свое кольцо, бил плетью и остриг ему волосы”⁵².

Ко всему прочему ревизор нашел на кафедрах университета “господство опасного духа свободомыслия”, систему “непростительно снисходительных для студентов экзаменов”, а также “вольнодумство, разврат и буйство в студенческих кружках и деморализацию профессоров как в общественной их деятельности, так и в частной жизни”⁵³. Кафедра богословия в Казанском университете отсутствовала, что, с его точки зрения, было непростительно.

По итогам ревизии Магницкий заключил, что Казанский университет “по непреложной справедливости и по всей строгости прав подлежит уничтожению”⁵⁴, т. е. предложил закрыть его. Он даже предложил “торжественно разрушить самое здание университета”⁵⁵.

Правительство, однако, не согласилось со столь радикальной мерой, а ограничилось частичным преобразованием университета. Для этого Магницкий в июне 1819 г. был назначен попечителем Казанского учебного округа и получил инструкцию, которая предписывала ему ввести в университете преподавание “богопознания и христианского учения, определив для этого наставника из духовных”, уволить некоторых профессоров от занимаемых должностей и т. д.⁵⁶

Им были уволены одиннадцать профессоров (из общего числа в двадцать пять человек!). Свои действия Магницкий объяснял следующим образом: “одни (профессора. — А. М.) были заражены атеистическими и лжелиберальными теориями и искусно передавали их студентам при удобном случае; другие не имели враждебных намерений против веры и правительства, но действовали в том же смысле из тщеславия, почитая, что быть человеком вполне православным и монархическим — значит быть отсталым. Наконец, все они были не труженики науки, а торгаши ею”⁵⁷.

В дальнейшем почти все профессора и преподаватели были обязаны своим назначением Магницкому.

Затем началась ревизия университетской библиотеки. В ней было уничтожено все, что, по мнению Магницкого, проникнуто “вредным направлением”. В первую очередь он торжественно сжег на университетском дворе книги аббата Грегоара.

И эти, и последующие мероприятия Магницкого преследовали одну цель — пересоздать русские университеты и всю систему общественного воспитания в России в консервативном духе. Принципы, на которых должна была осуществиться эта радикальная реформа, были изложены Магницким в инструкции директору Казанского университета от 17 января 1820 г. Она определяла дух и направление, которому обязаны были следовать в преподавании различных дисциплин ученые университета и по своей форме представляла своего рода синтез бюрократического документа и религиозно-философского трактата.

Главной целью университетского образования инструкция⁵⁸ объявляла воспитание “верных сынов Православной Церкви, верных подданных Государю, добрых и полезных граждан Отечеству”. Для этого, в первую очередь, требовалось сформировать в студентах “первую добродетель гражданина”: покорность и послушание. Студенты обязаны были ежедневно “отправлять” в положенное время должные молитвы и в присутствии инспектора, а в воскресные дни и в дни церковных праздников ходить с инспектором к Божественной литургии, приучаться “к делам милосердия небольшими, по состоянию каждого милостынями, посещением больных товарищей в праздничные дни, и тому подобного”. Причем студенты, “отличающиеся Христианскими добродетелями”, должны были предпочитаться всем прочим и руководство университета обязано было принять их “под особенное покровительство по службе и доставить им все возможные по оной преимущества”.

Директор университета обязан был наблюдать, чтобы студенты “постоянно видели вокруг себя примеры строжайшего чинопочитания со стороны учителей и надзирателей”. Он должен был “иметь достовернейшие сведения о духе университетских преподавателей, часто присутствовать на их лекциях, по временам рассматривать тетради студентов, наблюдать, чтобы не прошло что-нибудь вредное в цензуре”, чтобы “дух вольнодумства ни открыто, ни скрытно не мог ослаблять учение церкви в преподавании наук философских, исторических или литературы”. Ему вменялось в обязанность “выбор честных и богобоязненных надзирателей”, а также “сообщение с полициею для узнания поведения их вне университета, запрещение вредных чтений и разговоров”, а также “предупреждение всех тех пороков, коим подвергается юношество в публичном воспитании”.

В основе преподавания всех наук “должен быть один дух Святого Евангелия”. В университете вводилось богословское отделение, профессор которого обязан был преподавать библейскую и церковную историю. В преподавании философии основополагающим становился следующий принцип: “всё то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь, и без всякой пощады должно быть отвергаемо ... только те теории философские основательны и справедливы, кои могут быть соглашаемы с учением Евангельским: ибо истина едина, а бесчисленны заблуждения”. Основанием философии должны служить послания апостола Павла к колоссянам и к Тимофею, в которых призывалось уклоняться от “басен”, “скверных суесловий”, “словопрений лжеименного разума” и “учений бесовских”.

Начала политических наук преподаватели должны извлекать из Моисея, Давида, Соломона, отчасти из Платона и Аристотеля, “с отвращением указывая на правила Махиавеля и Гоба (Макиавелли и Гоббса. — А. М.)”, в силу безнравственности последних. Преподавание политического права должно было показать, что “правление Монархическое есть древнейшее и установлено самим Богом, что священная власть Монархов в законном наследии и в тех пределах, кои возрасту и духу каждого народа свойственны, нисходит от Бога, и законодательство, в сем порядке установляемое, есть выражение воли Вышнего”.

Профессора физики, естественной истории и астрономии, согласно инструкции, обязаны “указать на премудрость Божию и ограниченность наших чувств и орудий для познания непрестанно окружающих нас чудес”, а также показать, что “обширное царство природы, как ни представляется оно, премудро и в своем целом для нас непостижимо, есть только слабый отпечаток того высшего порядка, которому, после кратковременной жизни, мы предопределены”, указать “на тверди небесной пламенными буквами начертанную премудрость Творца и дивные законы тел небесных, откровенные роду человеческому в отдаленнейшей древности”.

Студенты медицинского факультета должны были быть предостережены своими профессорами от ослепления, “которому многие из знатнейших Медиков подверглись, от удивления превосходству органов и законов животного тела нашего, впадая в гибельный материализм”. Им должно быть внушено, что “Святое Писание нераздельно полагает искусство врачевания, без духа Христианской любви и милосердия, есть ремесло, само по себе, особливо, когда отправляется для одной корысти, ... низкое”.

В лекциях по словесности на первом плане должны быть Библия, разбор “красот языка Славянского”, а также “образцовых творений” Ломоносова, Державина, Богдановича и Хемницера с тем, чтобы отвергать всё, что “введено в язык произволом и смелостью”, как “неклассическое и недостойное подражания”. В курсе древних языков необходимо знакомить слушателей преимущественно с творениями христианских писателей: святых Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Василия и Афанасия Великих. При изложении арабской и персидской литературы преподаватель не должен “вдаваться излишне во все, что собственно принадлежит к их религии, к преданиям Магомета и первых учеников его”, а должен “ограничиться преподаванием языков арабского и персидского в том единственно отношении, в котором они по торговым и политическим связям для России могут быть полезны”.

В курсе истории профессор обязан прежде всего проследить роль христианства и христианской церкви, показать что “Отечество наше в истинном просвещении упредило многие современные государства», и доказать «сие распоряжениями по части учебной и духовной Владимира Мономаха”. Кроме того, он должен “распространиться о славе, которою Отечество наше обязано Августейшему дому Романовых, о добродетелях и патриотизме его родоначальника и достопримечательных происшествиях настоящего царствования”.

Почти все основные принципы и положения инструкции Магницкого сознательно и целенаправленно перечеркивали сравнительно либеральный университетский устав 1804 г., обеспечивавший автономию высших учебных заведений и соответственно относительную свободу преподавания и научных исследований. Но изложенными в записке принципами дело не ограничилось. На практике Магницкий и его последователи пошли еще дальше.

В феврале 1823 г. попечитель Казанского учебного округа обратился с официальной запиской к министру духовных дел и народного просвещения Голицыну, в которой высказывал мнение, что “если правительство не хочет допускать распространения различных гибельных учений, то не должно довольствоваться одним надзором за направлением профессоров, а должно прибегнуть к решительной мере и вовсе изъять некоторые науки из учебного преподавания”⁵⁹.

Магницкий имел в виду прежде всего естественное право и философию. По его словам, “наука естественного права сделалась умозрительною и полною системою всего того, что видели в революции французской на самом деле, стала опаснейшим подменом Евангельского Откровения и, наконец, отвергнув алтарь Христов, наносит святотатственные удары престолу царей, властям и таинству супружеского союза”⁶⁰.

Философия же “есть не что иное, как настоящий иллюминатизм (иллюминатство выступало в воззрениях Магницкого синонимом масонства. — А. М.), обязанный новому только своему имени тем, что христианские правительства у себя публичное преподавание его дозволяют и даже платят жалованье распространителям оного”⁶¹. Более того, Магницкий был убежден в том, что преподавание философии подрывает существующий строй. В своей докладной записке, поданной в Главное правление училищ, он писал: “ ...я трепещу перед всяким систематическим неверием философии, сколько по непобедимому внутреннему к нему отвращению, столько и особенно потому, что в истории 17-го и 18-го столетий ясно и кровавыми литерами читаю, что сначала поколебалась и исчезла вера, потом взволновались мнения, изменился образ мыслей только переменою значения и подменой слов, и от сего неприметного и как бы литературного подкопа алтарь Христов и тысячелетний трон древних государей взорваны; кровавая шапка свободы оскверняет главу помазанника Божия и вскоре повергнет ее на плаху. Вот ход того, что называли тогда только философия и литература и что называется уже ныне либерализм!”⁶².

Впоследствии, в издаваемом им журнале “Радуга”, он в более развернутом виде повторил свои инвективы против философии: “Все учения философские, будучи отрицательны, или что одно и то же, разрушительны, имеют общим началом господство человека; а как скоро человек признает себя самовладыкою, то он тем самым есть уже бунтовщик против Бога и против всякой власти, Богом установленной; бунтовщик же только ненавидеть может, следовательно, общее чувство, философскими учениями рождаемое, есть ненависть ... Кто усомнится, взгляни на то, что делали они (философы) в течение последних 40 лет... Какое остервенение самых зверских страстей; какое утончение злобы; какие неслыханные преступления”⁶³.

Преподавание этих предметов все-таки не было запрещено, несмотря на все усилия Магницкого. Тем не менее вместо римского права в университете было введено преподавание византийского права, и в качестве источника последнего рассматривалась церковная “Кормчая книга”. Новый попечитель устроил в 1823 г. с “обличительной” целью особую “кафедру конституций”, английской, французской и польской. О конституционном правлении Магницкий вообще не мог говорить без брезгливости. Это была, по его мнению, полная ложь и бессмыслица — распустить народ и связать власть; дать свободу ногам и оковать голову⁶⁴. Народные собрания, считал он, терпимы и сносны, пока довольствуются субсидиями и ролью актеров, забавляющих публику; но когда они вздумают серьезно мешаться в их дела, их разгоняют Кромвели и Наполеоны⁶⁵.

Преподаватели всех факультетов и кафедр должны были давать на рассмотрение попечителю подробные планы своих лекций. Руководства немецких ученых, как “растлевающие душу”, были изъяты из университетских курсов. Преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, выглядело так, словно было призвано готовить студентов к принятию духовного сана.

Профессор русской литературы читал большей частью “духовное красноречие”, где образцом слога, по предложению попечителя, служили некоторое время «Четьи-Минеи» (полное собрание житий святых)⁶⁶. Имена же Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина запрещалось произносить на лекциях, как “неклассические”.

Профессор математики Никольский, говоря о полном согласии законов математики с истинами христианства, утверждал, что в ней “содержатся превосходные подобия священных истин, христианскою верою возвещаемых. Например, как числа без единицы быть не может, так и вселенная, яко множество, без Единого владыки существовать не может. Начальная аксиома в математике: всякая величина равна самой себе; главный пункт веры состоит в том: Единый в первоначальном слове своего всемогущества равен самому себе. В геометрии треугольник есть первый самый простейший вид, и учение об оном служит основанием других геометрических строений и исследований. Он может быть эмблемою: силы, действия, следствия; времени, разделяющегося на прошедшее, настоящее и будущее; пространства, заключающего в себе длину, широту и высоту или глубину; духовного, вещественного и союза их. Святая церковь издревле употребляет треугольник символом Господа, яко верховного геометра, зиждителя всея твари. Две линии, крестообразно пресекающиеся под прямыми углами, могут быть прекраснейшим иероглифом любви и правосудия. Любовь есть основание творению, а правосудие управляет произведениями оной, нимало не преклоняяся ни на которую сторону. Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, чрез ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольним, небесное с земным”⁶⁷.

В столь же пиэтическом духе была составлена инструкция для преподавания по кафедре политической экономии. “Преподаватель политической экономии, — говорилось в ней, — поставит себе в непременную обязанность делать своим слушателям напоминания, что все наше имущество, как малое, так и большое, содержит в себе только условную цену, именно в качестве средства к достижению высших благ, дабы тем предупредить, сколько возможно, то пагубное влияние любостяжания, которое и без всякого учения весьма легко овладевает человеческим сердцем и превращает людей в машины, а еще боле — ту суетную расточительность, которая пожирает и самое мнимое богатство наше”⁶⁸.

Университетское начальство с трудом мирилось даже с процедурой длительного вымачивания трупов в воде с целью изготовления скелетов для анатомического театра. Директор университета писал: “Превращение трупов в скелеты есть необходимость для науки, весьма жестокая в отношения почтения к нашим умершим; но сия жестокость в благоустроенных заведениях смягчается скрытным производством и благочестивым погребением частей тела, от костей отпадавших. Здесь торжественно издеваются над прахом усопших, чего и язычники не делали. Нет пощады народным уважениям, трепещет христианское сострадание: какое же впечатление воспитанникам и какое зрелище для тех, кои и без того почитают медицину варварскою наукою?”⁶⁹.

Самые главные изменения коснулись студенческой жизни, причем, по словам М. И. Сухомлинова, “университет принимал вид духовного, даже монашеского учреждения ... и преобразователи его старались уничтожить все признаки и особенности светского учебного заведения”⁷⁰. Все студенты были распределены не по курсам, а по степени “нравственного содержания”. К первому разряду относились “отличные”, “весьма хорошие” и “хорошие” студенты, ко второму — “испытуемые”, “посредственные” и “исправляемые” и, наконец, “находящиеся под особым присмотром”.

Студенты, принадлежавшие к каждому из этих разрядов, располагались на разных этажах (по сложившемуся в то время обычаю значительная часть студентов жила в самом высшем учебном заведении) и собирались вместе только на лекциях. Но и здесь принимались меры для того, чтобы предотвратить какое бы то ни было общение между ними. Надзор за студентами доходил до такой степени, что не только посещать знакомых, но и переходить с одного этажа на другой запрещалось без билета от инспектора. Надзиратели обязаны были водить студентов из одной комнаты в другую, осматривать волосы, платья, кровати. Посторонние лица могли посещать университет только в праздники, да и то под непосредственным наблюдением надзирателя.

Такая атмосфера неизбежно порождала практику доносительства студентов друг на друга и на присматривающее за ними начальство. За все нарушения заведенных правил студенты подвергались наказаниям, перечень которых был весьма обширен. Это могло быть лишение пищи на несколько дней, заключение в карцер, или в “комнату уединения”, где двери и окна были загорожены железными решетками, на одной из стен висело распятие, а на другой — картина Страшного Суда. Попадавшие в карцер получали название “грешников”, и пока они находились в заключении, за спасение их душ произносились молитвы.

Во время попечительства Магницкого в Казанском университете стала практиковаться такая мера, как отправка студентов в солдаты без суда и следствия, ей подверглись двое студентов за “неумеренное употребление крепких напитков”.

Каждый день в университете проходил следующим образом. В пять часов утра комнатные служители будили звонком студентов, которые в течение десяти минут должны были одеться, застелить свои кровати и ожидать прихода помощника инспектора. Далее следовала небольшая молитва, по окончании которой все студенты под наблюдением надзирателя шли в столовую. Завтрак проходил в полном молчании под чтение Священного писания. В восемь часов все собирались в большом главном зале, а оттуда уже по парам в сопровождении старших расходились по аудиториям, где для каждого было определено место. Инспектор, ректор, директор один за другим являлись в аудитории для осмотра. В двенадцать часов дня все вновь собирались в большой зале, откуда по парам шли в столовую. После обеда дозволялась кратковременная прогулка во дворе или в саду университета. По окончании вечерних лекций, ужина и молитвы студенты расходились по спальням и уже через десять минут во всем здании гас свет. Начинался ночной дозор. Двое часовых до самого рассвета ходили по коридорам каждого этажа навстречу друг другу, а дежурный помощник инспектора в течение ночи несколько раз осматривал спальни⁷¹.

Однако не только студенты подвергались надзору; общественная и даже личная жизнь профессоров стала также предметом строгого контроля. И. И. Лажечников вспоминал: “За профессорами наблюдали, чтоб они не пили вина. Из числа их, некоторые весьма воздержные, но привыкшие пред обедом выпивать по рюмке водки, в свой адмиральский час, ставили у наружной дверей на караул прислугу, чтобы предупредить грозу нечаянного дозора. Таким образом, прислушиваясь к малейшему стуку и беспрестанно оглядываясь, преступник дерзал ключом, привешенным у пояса, отворять шкаф, где, в секретной глубине, хранилось ужасное зелье”⁷².

Профессура Казанского университета была освобождена от необходимости ежегодно предоставлять попечителю конспекты своих лекций. Объяснялось это тем, что Магницкий установил за ними надзор несколько иного рода, который оказался, по его словам, весьма действенным. “Касательно направления всех преподаваемых наук, — доносил он, — стараюсь убедиться личным, сколько можно ближайшим познанием образа мыслей каждого из преподавателей. Для сего стараюсь привлекать их к короткому в своем деле знакомству и, кроме того, имею всегда назначенные дни для обедов и беседы у себя. Сим средством в свободе приватных и приятных отношений, в коих открывается без принуждения образ мыслей каждого, могу легче узнать направление их мыслей, гораздо надежнее, нежели в конспекте, часто из чуждых рассуждений заимствованном и не всегда довольно надежном, ибо преподаватель легко в самом преподавании от него удалиться может”⁷³.

Магницкий явно был склонен переоценивать результаты своей деятельности. В отчете Казанского университета за 1819—1820 учебные годы утверждалось: “Смиренномудрие, терпение и любовь сопровождают поступки студентов, а любезная учтивость украшает их наружное обращение. Всегда видят они вокруг себя назидательные примеры жизни благочестивой. Прежний дух партий и раздоров исчезает. Связуемые духом христианской любви, все чины, все сословия университета взаимно друг к другу оказывают чинопочитание и уважение. Под видом благочестия все приемлет новый вид....Вольнодумство, прежде под различными видами в недре университета скрывавшееся, удаляется от сего жилища наук, где обитает страх Божий”⁷⁴.

Между тем очевидно, что принудительное насаждение дисциплины и религиозности не могло не вызвать определенных негативных последствий. М. И. Сухомлинов по этому поводу отмечал: ”Религиозность ограничивалась иногда одною только внешностью, и за набожною обстановкою скрывались недостойные религии свойства: лицемерие, раболепство, отсутствие убеждений и нравственных начал. У некоторых из лиц, игравших роль в событиях Казанского университета, пиэтизм был маскою, надетою по необходимости и расчету, в угоду сильным мира”⁷⁵.

Не следует думать, что Магницкий был против высших учебных заведений и высшего образования как таковых. Разумеется, речь шла о выборе определенного типа образованности, определенной системы ценностей, которая бы лежала в основе учебных программ. К примеру, одновременно с антилиберальной чисткой Казанского университета Магницкий вынашивал прожектерский план создания Института восточных языков в Астрахани, намеревался “поставить университет в сношения с учеными сословиями Индии” и возложить на него собирание сведений об учении браминов, “указав источник последнего в преданиях патриарха и апостолов, в Индии сохранившихся; и ... может быть, доказать Европе сведениями положительными и письменными, от самих Браминов полученными, что каста их не что иное есть, как общество, соединенное преданиями патриархов и освещенное преданиями апостольской же проповеди в Индии; к чему служит поводом название Брамы, от имени Абрама тем с большим основанием производимое, что по учению Браминов и жена Брамы называлась Сара-Веда, т.е. госпожа Сара”⁷⁶.

В данном случае Магницкий следовал идее, впервые развитой немецким консерватором-романтиком Ф. Шлегелем, а затем, уже в России, создателем знаменитой формулы-триады “Православие, самодержавие, народность” С. С. Уваровым. Последний, подобно Магницкому, видел в усвоении восточных языков и культуры Востока “источник новой национальной политики, долженствующей спасти нас от дряхлости преждевременной и от Европейской заразы”⁷⁷.

М. И. Сухомлинов, который в целом негативно оценивал итоги попечительства Магницкого, все же не отрицал, что последний “снаряжал ученые экспедиции по различным отраслям наук, в разные страны, на запад и на восток”, отправлял ученых в Германию, Францию и Англию “для изучения математических наук и устройства кабинетов”, а для “отыскания рукописей древних классиков положено было объехать армянские монастыри, по поводу открытой в Италии драгоценной рукописи Евсевия на армянском языке...”⁷⁸.

Кроме того, по свидетельству И. И. Лажечникова, Магницким “сделано было много на увеличение и украшение зданий университета, на устройство церкви (по образцу домашней князя А. Н. Голицына в Петербурге), библиотеки, физического кабинета, обсерватории, одним словом, все, что можно было сделать денежными средствами, щедро ему отпускаемыми”⁷⁹.

Однако большинство авторов самых различных идейных направлений сходятся в том, что в попечительство Магницкого ученая жизнь в Казанском университете не развивалась. Так, Е. М. Феоктистов писал: ”Всякая литературная и научная деятельность приостановилась в Казани в период управления Магницкого. Не появилось ни одного труда, который заслуживал бы серьезного внимания публики...”⁸⁰. Справедливости ради, стоит отметить, что примерно такая же ситуация существовала в Казанском университете и до попечительства Магницкого. В первую треть XIX в. русская наука переживала стадию становления и лишь в более поздний период стала приносить зрелые плоды.

Еще одной сферой деятельности, в которой Магницкий проявил свою кипучую энергию, была работа в Комитете по составлению цензурного устава в 1820—1823 гг. Либеральный устав о цензуре 1804 г. к 20-м гг. ХIХ в. был признан несовершенным. Всё более укреплялось мнение, что “слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII века, а книгопечатание ее орудие”⁸¹. Поэтому вместе с учреждением министерства духовных дел и народного просвещения на очередь стал вопрос о резком ужесточении цензуры.

Руководителем работы по составлению нового цензурного устава стал Магницкий, изложивший предварительно свое “Мнение о цензуре вообще и началах, на которых предполагает цензурный комитет составить для оной устав”. Согласно этому проекту, запрету подвергались все произведения, которые прямо или косвенно отвергали или подвергали сомнению учение Священного писания и Евангельского Откровения. Запрещались сочинения, содержавшие в себе “какой-либо дух сектантства или смешивающее чистое учение веры евангельской с древними подложными учениями, либо с так называемой естественной магией, кабалистикой и масонством”⁸². Не разрешалось также публиковать “все те сочинения, в коих своевольство разума человеческого пытается изъяснить и доказать философией недоступные для него святые таинства веры”⁸³. Наконец, в проекте рекомендовалось запрещать те произведения, которые хоть малейшим образом ослабляют или подрывают авторитет существующей власти.

Проект был настолько жёсток, что вызвал критику даже со стороны отнюдь не отличавшегося либерализмом архимандрита Филарета Дроздова (в будущем известного митрополита Московского), который находил, к примеру, излишним присутствие духовного лица в числе членов цензурных комитетов. И тем не менее именно этот проект Магницкого оставил свой след в анналах истории, поскольку впоследствии, уже в царствование Николая I, некоторые его основные идеи легли в основу предельно сурового, так называемого “чугунного”, цензурного устава 1826 г.

Судьба Магницкого резко изменилась после смерти Александра I. Дело в том, что Магницкий в 1824 г. пожаловался в письме министру просвещения А. С. Шишкову, что “правительство изгоняет вредных профессоров, а члены императорской фамилии дают им места”. В воспоминаниях В. И. Панаева уточняется, что речь в данном случае шла о том, что изгнанные из Петербургского университета за “безбожие и вольнодумство” профессора К. Ф. Герман и К. И. Арсеньев были определены в другие учебные заведения по ходатайствам вдовствующей императрицы Марии Федоровны и великого князя Николая Павловича⁸⁴. Случилось так, что докладные записки Магницкого оказались в руках Николая Павловича, сменившего на престоле Александра I. В итоге новый царь невзлюбил Магницкого и всецело склонен был верить характеристикам, даваемыми несметными недоброжелателями попечителю Казанского учебного округа.

В начале 1826 г. царь назначил ревизию Казанского университета. Что послужило поводом для нее, до сих пор остается неясным. Известно лишь, что она была начата в феврале 1826 г. генерал-майором Желтухиным и длилась целый месяц. Ревизор обнаружил растраты Магницким казенных денег. По наиболее распространной версии это была “громадная растрата денег”⁸⁵. Однако комментатор к автобиографическим показаниям Магницкого П. И. Бартенев по этому поводу отмечал: “Казанское дело продолжалось семь лет. На Магницкого насчитывали то 90 тысяч, то 56 тысяч, то 24 тысячи рублей; семь лет держали имение под запрещением. Кончилось тем, что определено было взыскать с него 438 рублей 15 копеек ассигнациями!” И далее он пишет: “Магницкий был человек беспокойный, рвавшийся из своего круга, чтобы иметь более значения, но уже, конечно, не был корыстолюбцем или мелким злоупотребителем”⁸⁶. Магницкий в свою защиту утверждал, что стал “жертвою партии, питавшей к нему ненависть за его строгие принципы благочестия и уважения к существующему порядку”⁸⁷, и считал себя пострадавшей стороной, подчеркивая, что все его доводы в собственную защиту были рассмотрены уже после увольнения в отставку. Так или иначе, он не только лишился места попечителя учебного округа, но на его имущество был наложен секвестр, а затем он в сопровождении фельдфебеля был сослан в Ревель, где прожил около шести лет. Будучи в ссылке, Магницкий неоднократно обращался с различного рода проектами к Николаю I и к А. Х. Бенкендорфу.

Через несколько лет после декабристского мятежа правительство обратилось к вопросу о “зловредности тайных обществ”. Одним из инициаторов этого обращения явился опальный Магницкий. В начале 1831 г. он подал императору Николаю I ряд записок под общим заглавием “Обличение всемирного заговора против алтарей и тронов публичными событиями и юридическими актами”⁵⁸. В этом любопытном документе подробно излагался некий план захвата иллюминатами–масонами власти в европейских государствах и установления мирового господства. Магницкий писал о том, что иллюминаты стремятся к “разрушению не только алтарей и тронов, но и всех правительств, какого бы рода они не были, и даже самых оснований всякого гражданства и образованности”, и следующим образом обрисовывал тактику иллюминатов по захвату власти: ”Иллюминаты должны стараться завладеть всеми правительственными местами, помещая на них своих адептов”⁸⁸.

Показательно, что в записках Магницкий фактически занялся “разоблачением” своего бывшего начальника и либерального единомышленника М. М. Сперанского. Прежде всего Магницкий заявил, что тот являлся главой тайного заговора в России и, благодаря покровительству Сперанского, проповедь иллюминатства велась в Российской империи с “адскими ухищрениями” посредством как учебной, так и научной литературы. Магницкий ставил в вину Сперанскому приглашение профессора еврейского языка И. А. Фесслера⁸⁹ в Россию. По словам Магницкого, Фесслер был чрезвычайно опасен, ибо, отвергая христианство и желая заменить веру иллюминатством, профессор доказывал, что Христос был отнюдь не Спасителем, а “сыном Эссеянина, обманывающим народ для утверждения своего учения”⁹⁰. Сперанский, утверждал Магницкий, получил из рук профессора “талисман”, т. е. некий перстень, сделавший его полновластным руководителем русских масонов. При всём при том Сперанский изображался Магницким как жертва иллюминатов, “кои ищут... обольстив значущих в правительстве людей разными обманами ... управлять ими в видах своего общества”⁹¹.

В своем доносе Магницкий перечислял десятки высокопоставленных чиновников, находившихся в тайном обществе. Далее обвинял университеты в преподавании пантеизма, материализма и прагматизма, ибо занятия “точными дисциплинами” (статистика, экономика и т.д.) при соответствующей интерпретации со стороны либеральной профессуры очень быстро могут убедить студентов в том, что “лица правительственные, духовенство, дворянство, армия суть классы не производящие (трутни общества)”⁹². Бывший попечитель Казанского учебного округа считал злом даже книгопечатание, с которого началось проникновение масонства в Россию. Не случайно, по его мнению, для масонских кругов было характерно стремление “завладеть всеми отраслями литературы и всех их отравить ядом иллюминатства”⁹³.

Современный израильский исследователь С. Ю. Дудаков в своей монографии по истории русского антисемитизма утверждает, что самым примечательным в этом доносе Магницкого было то, что “впервые участниками “мирового заговора масонов” стали и евреи”⁹⁴. Говоря о возникновении различных ересей, Магницкий возлагал за это вину на еврейство, которое, по его утверждениям, превратно истолковывает Библию, особенно в пророчествах о пришествии Христа. Евреи, пользуясь незнанием христианами древнееврейского языка, “издают под видом молитвенных книг разные возмутительные против народа и правительств христианских” сочинения⁹⁵. Изображая евреев как “деморализующую силу”, Магницкий писал об использовании их со стороны иллюминатов для достижения тайных целей: ”Люди сего рода в Россию приезжать могут, по большей части, под именем приказчиков торговых домов ... ныне капиталы всей Европы приведены уже в руки жидов (четыре брата Ротшильда)...”⁹⁶. Кроме того, он заявлял, что центр мирового заговора находится в Лондоне, где иллюминаты даже учредили университет без преподавания христианской теологии, но зато с обучением “жидов”⁹⁷.

Анализ доноса Магницкого доказывает, что, похоже, ему принадлежит приоритет в декларировании связи между масонством и еврейством. По сути дела, бывший попечитель казанского учебного округа оказался в этом отношении своеобразным предтечей публикатора и комментатора печально известных “Протоколов сионских мудрецов” С. А. Нилуса.

В том же, 1831 г. Магницкий отправил Николаю I письмо, в котором он нижайше просил дозволения императора посвятить ему сделанный Магницким перевод книги немецкого философа Карла Людвига фон Галлера “О восстановлении политической науки”⁹⁸. В письме также говорилось: “Перевод, на который ныне дерзаю склонить внимание Ваше, есть обращик, представляющий план и дух довольно обширного, великого творения известного Гения, друга алтарей и тронов — Галлера. Все, прежде и после его, защищавшие святое дело Цезарей, были партизаны, более или менее для врага беспокойные, но он один дал ему и выиграл сражение общее. Он один, подобно Кеплеру, открывшему новые законы движения тел небесных, открыл новый закон мира политического... При повсеместно господствующем духе Книга сия не может пойти в ход иначе, как за торжественною колесницей победителя Крамолы и Спасителя общего спокойствия”⁹⁹. К письму прилагался краткий перевод предисловия и оглавления книги Галлера.

Взгляды Галлера получили очень широкое распространение в консервативных кругах Пруссии в 20—30-е гг. XIX в. В упомянутой книге он подверг резкой критике естественное право и предложил свою трактовку происхождения и оправдания монархической власти. Всякое законное государственное устройство основано у него не на человеческой воле и рефлексии, как то утверждали идеологи Просвещения, а на праве сильного над слабым. Государство и государственная власть по Галлеру возникают не искусственно — посредством человеческой воли и договора, а естественно — при помощи силы и превосходства¹⁰⁰.

Магницкий явно рассчитывал на то, что Николай I, который в это время был крайне заинтересован в разработке новой идеологической государственной доктрины, призванной заменить “просвещенный абсолютизм”, обратит на сделанный им перевод благосклонное внимание и соответственно в его судьбе произойдут благоприятные изменения. Однако его постигло разочарование. III Отделение сообщило ему об отказе царя в разрешении печатать перевод.

О дальнейших годах жизни Магницкого имеются лишь отрывочные сведения. Известно, что, будучи в ссылке, он негласно руководил с 1832 по 1833 г. ежемесячным педагогическим, философским, литературным журналом, названным “Радугой”. В журнале господствовали, по словам авторов либеральной ориентации, “глумление над западным просвещением и западной философией в особенности”, “гонение на западную цивилизацию и порицание русских за сближение с западом”¹⁰¹. Подобного рода оценки “Радуги”, впрочем, нуждаются в серьезной корректировке. Знакомство с содержанием журнала говорит о том, что на его страницах Магницкий пытался разработать свой вариант доктрины “официальной народности”, которая опиралась бы на труды некоторых германских философов (не только упомянутого Галлера, но и Ж.-П. Ф. Рихтера, И. Г. Гамана и др.) и православное вероучение.

В основе взглядов Магницкого лежали прежде всего его религиозные убеждения. Несомненно, что Магницкий был человеком искренне верующим. Залогом самобытности России и ее главной духовной ценностью он считал православие. В то время подобное воззрение было, мягко говоря, не в моде среди представителей высшего слоя, в лучшем случае равнодушных к вопросам религии либо состоявших в масонских ложах или же исповедовавших деизм, атеизм и т.п. Неугомонный Магницкий и здесь упрямо шел поперек течения. Один из типичных представителей тогдашнего дворянского общества так негодовал по поводу набожности Магницкого: ”Умнейший человек, но суеверен как крестьянин. Представьте: у него огромные иконы, перед которыми теплится день и ночь лампада!”¹⁰². Магницкий не раз давал волю своему гневу против “разных аристократических замашек и капризов в деле веры”, не перенося на дух “разделения в вере между аристократами и мужиками, между господами и слугами”, и суждений вроде: “Как же я позволю священнику помазать мне лоб, чтобы одно и то же было для лакея и для барыни!” Лица духовного звания утверждали, что Магницкий в вере был “совершенный простец”. Сам же бывший попечитель Казанского округа в узком кругу заявлял: “Моя вера — кучерская... мы с кучером ходим в одну церковь... В какую церковь мой кучер, туда и я. А если в ней несколько священников, то если я застану в церкви кого-либо из них, то — это он, мой духовник”¹⁰³. Когда у него случались семейные раздоры с женой-француженкой, то он видел в них “наваждение дьявола” и поэтому “всякий раз кропил стены святою водою и курил в комнатах херувимским ладаном. Этим он прогонял бесов, как причину раздора”. За подобные действия и высказывания большая часть тогдашнего русского образованного общества считала Магницкого “чуть не помешанным”¹⁰⁴.

Годы ссылки проходили большей частью впустую для этого деятельного и энергичного человека. Поэтому в 1834 г. он обращается с покаянным письмом к князю А. Н. Голицину. Магницкому было разрешено перебраться в Одессу, где он вел большей частью домашний образ жизни, занимаясь совершенствованием своих знаний греческого языка и переводом книг древних писателей.

Судьба была неблагосклонна к Магницкому: в начале 1839 г. одесские власти под предлогом, что он начал “водиться с праздными людьми в Одессе, занимается интригами, пересудами, сплетнями и неосновательными доносами, затрудняет начальство и возбуждает вредное для службы несогласие”¹⁰⁵, приказали ему покинуть Одессу. Магницкий переехал в Херсон под надзор полиции и провел там два года в полном одиночестве, но в 1841 г. ему разрешили вернуться в Одессу, где 21 ноября 1844 г. он скончался от воспаления легких.

Так закончил свой земной путь один из зачинателей русского политического консерватизма. Целостное исследование его жизни, деятельности и идей — еще впереди. Однако очевидно, что М. Л. Магницкий являлся одной из тех ключевых фигур русской истории первой четверти ХIХ в., стараниями которых был осуществлен консервативный поворот в правительственной политике, острие которого было направлено против идеологии эпохи Просвещения и Великой Французской революции, т. е. против атеизма, рационализма, масонства, конституционализма, либерализма и т. д. Попытка реализации подобной идеологии на практике в первые два десятилетия правления Александра I породила традиционалистскую реакцию, что резко ускорило становление различных вариантов русского консерватизма. Магницкий был ярким представителем того варианта, который опирался на православие и исходил из убеждения в том, что Россия должна идти по самобытному пути развития. Таким образом, М. Л. Магницкий, с определенными оговорками, в идейном плане оказался непосредственным предшественником графа С. С. Уварова с его знаменитой триединой формулой “православие, самодержавие, народность”.