Думать о даче. После столь долгого путешествия мне полагался отдых

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 21 22 23 24 25 26 27 28 29

просыпался несколько раз за ночь, не то чтобы измученный кошмарами, но

крайне удивленный содержанием снов: такие мне прежде не снились. Мне

снилось, будто я тесто, которое месят и разделывают на столешнице огромные

руки, то на клецки, то на пончики, и просыпался я, бросаемый в кипяток.

Способна ли моя голова выдумать такое, размышлял я, или это вгрезили в

меня миллионы шустров, хозяйничающих в моем мозгу? Я переворачивался на

другой бок, поминутно вздыхая при мысли о той минуте, когда я наконец

взойду на борт корабля, и даже швейцарская тюрьма начинала казаться мне

спокойной пристанью.

PER VISCERA AD ASTRA

[ЧЕРЕЗ УТРОБУ - К ЗВЕЗДАМ (лат.)]

Памятливый Тюкстль предложил мне в начале лета отправиться вдвоем в

Телтлинеу на поиски монастыря монахов-искупленцев.

Я перечел эту фразу с неудовольствием. Счастлив хронист, для которого

читатель - свой человек, понимающий его с полуслова. Он скажет "лето", и

тот уже видит пшеничное поле под облачно-голубым небом, слышит жарко

гудящие пасеки; он скажет "монастырь", и тут же возникает образ могучего

здания, старых стен, слышен скрип открывающихся ворот, а я, какое слово ни

напишу, тотчас ввожу читателя в заблуждение. Чего доброго, кто-нибудь

решит, будто у люзанцев одна этикосфера на уме и они судачат о ней с утра

до ночи или, гоняясь друг за дружкой как страусы, без перерыву занимаются

оплодотворением на стадионе. Но это особенно интересовало меня одного,

чужака, не оставляя места на описание других, не менее важных вещей. Что

ж, придется понавешивать множество объяснений на эту простую фразу,

которая должна стать началом конца.

Тюкстль назывался уже Тетелтек, когда поехал со мной в Телтлинеу,

потому что люзанские имена меняются в зависимости от того, кто чем

занимается. Телтлинеу, как видно из самого названия, в котором отсутствуют

звуки "р" и "кс", это "дикосвятая пустынь духовных проб и ошибок

государственной администрации". С виду она похожа на заповедник:

наполовину высохшие болота, тундра и сухостой; это часть ничейной земли,

опоясывающей полукружьем Люзанию вдоль границы с Курдляндией как

санитарный кордон, поскольку концентрация шустров не может скачком упасть

до нуля. Дикость означает неошустренность, а святость - возможность

наткнуться на монахов; "монастырь" - это только так говорится, а

существует он лишь в виде устава, ибо искупленцы - кочующий орден и каждый

день перебираются на новое место. Теперь о "пробах и ошибках". Двести лет

назад оппозиция заставила правительство принять закон, согласно которому

каждый чиновник раз в год обязан отправиться в Телтлинеу и странствовать

там определенное количество дней, соответствующее его служебному рангу.

Старший референт, например, должен паломничать две недели, потому что его

ранг - четырнадцатый. Тюкстль, претендующий на должность советника по

науке в МИДе, уже разделался со своим пилигримством (именно так он и

выразился) - зимой, чтобы избежать комаров, слетающихся с курдляндских

болот в основной, летний сезон паломничества; тогда он носил имя

Тюкстюлликс, что примерно можно перевести как "Тюкстль вне добра у своего

зла": мол, в неошустренной глуши, избавляясь от этических подпруг, каждый

обнаруживает свою худшую сторону. Выявление подобных изъянов особенно

важно в администрации, ведь шустрам не положено вмешиваться в работу

государственных служащих, и зловредный чиновник может допекать граждан

по-всякому. Правда, никто еще не слышал о чиновнике, которому

паломничество стоило бы должности, хотя по возвращении каждый должен был

сдать в аффектологическую инспекцию свою ксандрию. Ксандрия напоминает

четки, а носят ее на голом теле, чтобы она фиксировала малейшие колебания

воли и эмоций. Обычным туристам пограничники вешают на шею ксиндры, или

хроны, долженствующие охранять их от встреченного на пути пилигрима, если

бы тот вдруг "обнаружил свое зло". Не позволяется разбирать ни ксандрию,

ни хрон; знать, как они действуют, тоже нельзя. Мало того, что это

запрещено - эти устройства сами следят за соблюдением запрета, и

избавиться от них невозможно. По наущению Тюкстля я забросил свой хрон в

кусты, и он тут же погнался за мной, тихо позвякивая кораллами.

Собственно, я выражался не вполне точно, когда говорил о ксиндрах. Хрон до

употребления - это индр; настроенный на конкретное лицо, он получает

приставку по его имени, а так как Тихий по-люзански - Кс, то лишь свой

аппарат я могу назвать ксиндром; в переводе на люзанский это значит

примерно "тихостремительный спасатель".

Не лишним, однако, будет добавить, что паломничество чиновников, а

также ксандии и ксиндры - по сути, просто формальность. Вскоре я убедился

в этом. Мы ехали везделазом с прицепом, нагруженным запасами и

снаряжением, через мертвый лес. Он вырос по берегам рек, стекавших некогда

с ледников; теперь, когда рек уже нет, лес высыхает и гибнет. В полдень

Тюкстль, время от времени посматривавший на шустрометр, заявил, что мы уже

в "дикой глуши". Мы не стали разбивать лагерь, а просто уселись на мху, и

Тюкстль открыл банку консервированного бррбиция: мне хотелось попробовать

национальную похлебку члаков. Она довольно густая, по вкусу напоминает

солянку, которая уже начинает портиться. Тут над деревьями показался

энцианин, чуть ли не в шесть метров ростом; но так он выглядел лишь

издали, потому что шел на ходулях, или, скорее, на ходунах (можно еще

сказать: "высокоходы", а впрочем, кому как угодно; меня упрекают в

выдумывании несуществующих слов, словно я сочиняю их для удовольствия, а

не по необходимости). Чужак съехал на землю, вдвинув ходули вовнутрь, как

телескопические антенны, и спросил, можно ли к нам присесть. Он

представился Куакуаксом (а может, Квакваксом), но я буду называть его

референтом. Он служил в жилотделе небольшого пограничного округа, а теперь

паломничал. Мы приняли его в свою компанию. Я узнал, что это ему,

собственно, запрещается. Испытанию положено подвергаться в одиночку, но за

этим никто не следит, а когда я спросил референта, не опасается ли он

ксандии, тот ответил, что никто в нее даже не заглядывает.

В рюкзаке у нашего товарища был ундорт - портативный усилитель

полезных вещей. Ундорт означает "что-то из ничего". Им пользуются только в

неошустренной глуши. Из всего, что попадается под руку, хотя бы из мусора,

он с ходу изготовляет нужную вещь. Этот полезный аппарат особенно

пригодился нам в брюхе курдля, но не буду опережать событий. Референт

выколдовал из сухих веточек и листьев круглую, как компас, коробочку с

циферблатом - живомер, который показал что-то около двух пилигримов на

квадратную милю и (как сочли мы с Тюкстлем) терпимое пока что количество

комаров. С репеллентом можно было покамест не торопиться. Я

поинтересовался, к чему эти паломничества, если инспекция даже не

проверяет ксандий; мои спутники в один голос расхохотались, а Тюкстль

ответил, что прогуляться по свежему воздуху приятней, чем просиживать

стулья в конторе. Так мы сидели и беседовали, потому что спешить было

некуда - живомер не показывал и следа искупленцев. Тюкстль, который

заметно оживился, когда шустромер упал до нуля, рассказывал мне о

предубеждениях, связанных с этикосферой. Люзанцы живут в ней уже четыре

столетия, так что самые древние старики не помнят, как было раньше. С

ранних лет всем и каждому втолковывают, что этикосфера - не личность, с

которой можно общаться; но все это что об стенку горох. Ничего не

помогает, и даже в научной среде вызывают фурор спиритические сеансы,

собирающие целые толпы. Это не то чтобы мошенничество, ведь умудренная

среда обитания выполняет любые желания, лишь бы они никому не навредили,

поэтому она и вправду способна вычаровывать призраки, если кто-нибудь уж

очень этого хочет. Правда, сеансеры сами себя обманывают, принимая

выполнение подсознательных заказов за сверхъестественные явления. В

последние годы появились новые верования. Возникла секта, контактирующая с

душами давно умерших эктоков, которых власти будто бы втайне уничтожили,

заметая следы своей эктофикационной осечки. Сектанты публикуют протоколы

таких бесед, полные заклинаний об освобождении от мертвой жизни и,

разумеется, проклятий по адресу властей. Трудно сказать, сколько во всем

этом правды, то есть обманывает ли шустросфера сектантов, исполняя ex

nihilo [из ничего (лат.)] их сокровенные желания, или же в ней и в самом

деле пребывают какие-то остатки духовной жизни экс-бессмертных.

Это, по мнению некоторых экспертов, не исключено: шустросфера

запоминает все свои действия, а каждый экток уже потому, что подвергается

эктофикации, до самого конца остается ее частью. Положение, как видим, в

высшей степени странное, коль скоро нельзя отличить существование

загробных видений и кающихся душ от несуществования, - хотя даже по этому

пункту мнения специалистов расходятся. Совершенная имитация реальности,

заметил Тюкстль, уже не отличается от реальности, и притом в любой

области. Я спросил, неужели никто ни разу не потребовал полной ликвидации

этикосферы, навсегда или хотя бы на время? Несколько призывов подобного

рода было, ответили мне, а также несколько проектов не столь радикальных.

Солнце спускалось, и зажужжали комары, так что мы сели в свой лазик и

отправились на поиски более уютного места для ночлега. Мы продирались

через сухостой, посадив референта-паломника на заднее сиденье, откуда он

подавал реплики, а когда на ухабах он падал на нас сзади, мой хрон или

хрон Тюкстля, болтавшийся у того на шее, издавал короткое предостерегающее

шипение.

Лазик раскачивало, как лодку на волнах, а Тюкстль продолжал

разъяснять тонкое различие между вызыванием и изготовлением духов. Если

души умерших вызывает тот, кто в них верит, шустросфера сочтет его веру

заказом и выполнит этот заказ. Но если он в духов не верит, то утвердится

в своем неверии, ведь шустры, разумеется, обнаружат его скептицизм. Тем не

менее нельзя считать шустросферу Кем-то - она действует как автомат,

доставляющий по первому требованию любую книгу, хотя и неспособный ее

понять. Скажи я, к примеру: "Хочу увидеть призрак моего дедушки", - и

шустросфера выполнит мое требование, если располагает информацией об этом

дедушке. Но если бы я обратился к ней прямо, желая, допустим, узнать ее

намерения или мысли, она не отзовется, ибо не является Кем-то, кто может

говорить от себя или о себе. Были, правда, предложения персонализировать

шустросферу, но эксперты доказали, что это принесло бы куда больше вреда,

чем пользы. Нельзя коротко и ясно объяснить, почему это так, - тут мы

встречаемся с трудноразрешимыми парадоксами и логическими противоречиями.

Среда обитания должна выполнять индивидуальные требования, пока они

совместимы с благом других лиц. Не будучи полностью личностью, она глуха к

любым желаниям, выходящим за эти границы. Иначе можно было бы пядь за

пядью приобретать власть над судьбами ближних. Любопытно, однако, что

шустросфера, не будучи личностью, способна изготовлять личностные объекты,

хотя бы в виде фантомов и духов. Послушание шустров кончается там, где

начинаются грозные парадоксы, которые землянину не могут быть известны

даже по названию. Впрочем, объяснил Тюкстль, у нас никогда не было

недостатка в проектах реформ. Метким ударом он прихлопнул комара у себя на

лбу и продолжил:

- Одним из первых был изократический план - равновесия добра и зла.

Предложили его ученики Ксаимарнокса. Согласно принципу "око за око" среда

обитания должна была отплачивать каждому той же монетой. Полюбит он

ближнего - и сразу шустры его приласкают. Ударит - и сам получит по зубам.

Все в точности симметрично, уравновешенно и пропорционально. В

соответствии с этой симметрией ты даже мог бы убить, но лишь раз, потому

что сам на месте бы умер. Нетрудно понять, что это был прямой путь к

эскалации зла. Обычно мы не лезем из кожи, стараясь творить добро, ведь

принуждение добром противно его природе, но делать что-то назло другим

люди готовы без удержу. В результате хитроумные мерзавцы заставили бы

этикосферу бороться против себя же самой: например, сначала ей пришлось бы

снабдить их панцирем или чем-нибудь в этом роде, а после сокрушать его,

чтобы покарать убийцу. Впрочем, расправа на месте - никудышная

справедливость, особенно в случае убийства в аффекте. Шустросфера,

выполняющая палаческие функции, не очень-то привлекательна...

- А помните, - вмешался из-за наших спин референт, - проект трех

братьев-теологов? Дескать, надо идти до конца? Это, скажу я вам,

впечатляющий был замысел...

- Богосфера? - отозвался Тюкстль. - Верно, была такая идея,

синтеологическая: бросить в Космос, для его усмирения, синтетическое

Всемогущество... да, конечно, сотворенный Бог, Синтеос, зародившийся на

одной планете, чтобы через миллиарды лет распространиться на весь

Универсум... но как подумаешь, что под гнетом тотальной заботы замерла бы

любая природная эволюция, хищники вымерли бы с голоду, а затем и их

жертвы, расплодившиеся до убийственной тесноты... Нет, это было не слишком

продуманно.

Разговор оборвался. Сквозь заросли я увидел темную фигуру,

согнувшуюся под тяжелым грузом. Наш лазик остановился, а встречный - худой

старик в сермяге - сбросил с плеч здоровенный камень и, заслонив глаза от

солнца, не мигая смотрел на нас.

- Искупленец... - понизив голос, сказал референт. - Можно спросить у

него про дорогу к монастырю, но ответит ли он?.. Они принимают обет

молчания...

Тюкстль учтиво поздоровался с монахом, но тот долго не отвечал.

Должно быть, раздумывал, можно ли ему отозваться - устав ордена разрешает

это лишь в исключительных случаях. Видимо, решив, что тут именно такой

случай, он назвал себя. Это был монах-привратник; утром он проспал уход

монастыря, а теперь искал своих, в качестве епитимьи взвалив на себя

камень. Тюкстль предложил подвезти его, но он лишь поклонился нам,

взгромоздил булыжник на плечи и скрылся в гуще мертвых кустов.

Уже заходило красное солнце - к ветру и комарам, как утверждали мои

товарищи, - когда наконец мы нашли в сухостое прогалину, пригодную для

костра. Референт расположился на мху, поколдовал с ундортом, и перед нами,

словно фарфоровый пузырь, в мгновение ока вырос белый домик. Минуту спустя

из его пузатых стен проклюнулись длинные защитные шипы - и получился

настоящий фарфоровый еж с полукруглым входом. Втаскивая внутрь надувной

матрац, я порвал его, задев за один из этих шипов, и чертыхнулся. Но беда

оказалась невелика: референт тут же изготовил из кучи хвороста другой

матрац, к тому же помеченный моими инициалами, а чтобы оказать мне еще

большую любезность, сделал так, что домик втянул в себя все шипы. Слегка

закусив, мы болтали, сидя у входа, в сгущающейся темноте. На костре,

который мы разожгли ради вящей экзотики, варился суп. Я узнал, что

референт, вообще-то, поэт, а служит лишь для того, чтобы его уважали, ведь

никаких стихов, даже самых великолепных, никто не читает. Впрочем, и прозу

тоже. В Союз писателей он не входил, потому что там сплошная грызня,

особенно по случаю похорон. Одни считают, что над каждым покойником речь

должен говорить сам председатель, другие - что оратор, равный по рангу

умершему, то есть: член товарищеского суда - о члене товарищеского суда,

зампредседателя - о зампредседателя и так далее. Только про то и толкуют,

бедолаги, равнодушным, грустным голосом говорил поэт, всматриваясь в пламя

костра. Ничего другого им не осталось, союз достиг всего, чего требовал

целых семьсот лет, материальных забот никаких, каждый сам себе определяет

тираж, только что с того, раз уже и поэты поэтов не берут в руки.

Затем беседа спустилась на Землю. Я поразился тому, что Тюкстль,

казалось бы, настолько освоившийся с нашими обычаями, связывает

подкрашивание губ с вампиризмом. Губы у женщин алого цвета, чтобы не видно

было следов крови, высосанной при поцелуях, - обычная мимикрия вампиров.

Мои протесты ничуть не сбили его с толку. Ах, женщины хотят нравиться?

Кровавые губы красивы? А глаза, подведенные синькой, с зелеными веками -

тоже? Ведь это цвета трупного разложения - я же не стану этого отрицать?

Жуткая внешность к лицу упырю. Я твердил свое, поэт прислушивался, а

Тюкстль иронически усмехался. Ну да, хотят быть красивыми... а старушки?

Тоже ведь красятся! "Женщина всегда остается женщиной, - настаивал я. -

Румяна скрывают старость..." Но Тюкстль не поддавался на мои доводы. На

всех земных иллюстрациях самки щерят зубы. Демонстрируют клыки. Конечно,

эротика к этому тоже причастна, но это ночная эротика, а известно, что

вампиры кровопийствуют ночью. Я ему свое, а он все подмигивал мне, что

чертовски меня раздражало: наконец он пустил в ход неотразимый аргумент:

если речь идет всего лишь о том, чтобы подчеркнуть красоту, почему мужчины

не красятся? По правде сказать, я не знал и, кипя от злости, решил

прекратить этот бесплодный спор. Вампиры так вампиры, черт с тобой, думал

я, укладываясь ко сну в домике, темном как могила.

Никто из нас даже не заметил курдля, которого занесло в эти места.

Проснувшись, я, правда, услышал сопенье и чавканье, но не сообразил, что

это огромный язычище облизывает крышу. Убедившись, что попался гладкий

кусок, эта тварь в один прием проглотила домик, везделаз и прочее наше

имущество, так что впоследствии, после довольно-таки мягкого приземления,

мы нашли в желудке даже хворост, приготовленный для утреннего костра, и

котелок - только суп вылился.

Судя по размерам желудка, в котором можно было утонуть (ибо курдля

мучила жажда), нам попался настоящий гигант, шатун-одиночка. Я изучил этот

желудок весьма тщательно, вместе с окрестностями, так как мы провели там

больше недели. Это было нечто вроде огромной, зловонной пещеры со

складчатым сводом, придаточными полостями и следами эрозии эпителия, -

пещеры, заполненной невероятным количеством полужидкого месива,

кустарника, веток, травы, каких-то обломков, жестянок и мусора. Наш курдль

был не слишком разборчив, жрал, что попало. Надеясь, что он сам извергнет

нас из пасти, я уговаривал товарищей пощекотать его в небо, но те лишь

пожимали плечами - да и как можно было вскарабкаться к пищеводу, который

длинной воронкой при свете фонариков чернел где-то над нашими головами?

Закусив нами, курдль начал икать. Это было сущее землетрясение. Наконец он

нашел водопой и обрушил в темную пасть бурный поток. Лазик сразу пошел ко

дну, но наш белый домик неустрашимо держался на поверхности, словно

спасательная шлюпка. Тюкстль и поэт-референт призывали меня сохранять

терпение, ибо я рвался действовать, не зная как. Икота прошла, мы

выглянули в окошко, по чернеющей поверхности озера пробегала мелкая рябь;

высунув голову наружу, я почувствовал ветер, но и это не удивило моих

товарищей. Просто отрыгивает, слышишь? - сказал Тюкстль. Действительно,

доносилось гудение испорченного воздуха. Примерно через час озеро обмелело

и превратилось в вязкую жижу. Едва мы ступили на дно, как встретили все

того же монаха. Он был настолько неутомим в покаянии, что не расстался с

камнем, хотя запросто мог утонуть. Ни его, ни моих спутников наше

положение нисколько не тревожило. Поэт, который имел на своем счету что-то

около семи проглачиваний, - ибо ему случалось ходить и на сверхпрограммные

экскурсии, а жил он у самой границы, - заявил, что до горла можно будет

добраться не раньше, чем животное ляжет на отдых, но толку от этого мало,

потому что пищевод очень тесен, к тому же никакая щекотка не поможет - у

старых курдлей каменный сон. Я хотел расспросить монаха о Кливии, но

Blog

Думать о даче. После столь долгого путешествия мне полагался отдых

Содержание