Geum.ru

Москва моего времени. Университет Никогда не забуду тех счастливых минут, когда кутаисский поезд после долгого путешествия (на пятое утро) подъехал к Москве. Это был конец августа 1906 года

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Москва моего времени. Университет


Никогда не забуду тех счастливых минут, когда кутаисский поезд после долгого путешествия (на пятое утро) подъехал к Москве. Это был конец августа 1906 года. Будущие студенты с трепетом ждали этого момента. И как только кто-то увидел Москву с громким возгласом кинулся к окну и мы за ним.

Было раннее утро, первые лучи солнца освещали позолоченные купола бесчисленных церквей, и в первую очередь наивысшую среди них собора Хри­­с­та спасителя.

На вогзале нас окружили бесчисленные комивояжеры предлогая свои гостиницы и суя в руки рекламные карточки. В конце концов один из них схватил наши чемоданы и сопроводил нас к карете его гостиницы. Мы рас­селись как господа и прибыли в гостиницу которая фасадом выходила на Лубянку. Гостиница чистотой и приятными номерами оставляла хорошее впечатление, но они по тем временам были довольно дорогие. Два человека – т.е. Я и Григорий (брат близнец) в сутки за номер платили 80 копеек.

В тот же день мы оба отправились в Московский университет за сведе­ниями о нашем зачислении.

Учебная часть в то время находилась в одном старом здании на Моховой улице. Мы с почтением взирали на это здание, свидетеля многих событий, на его колоны, были очаро­ваны его зодчеством. Поднимаясь по лестнице, мы вспоминали наших пред­ше­с­твенников: Грибоедова, Лермонтова, Гончарова, Белинского, Огарёва, Герцена, Пирогова, Боткина и всех воспитанных в этом здании русских прос­ве­­тителей.

Мы тоже прибыли в эту святую обитель – говорили мы друг другу – и кто знает какая духовная пища нас ожидает!...

Это особо переживал поэтически настроеный Григорий безмолвно взирая на старые арки и в ихнем величии как бы слушал дыхание прошлого.

Наши фамилии значились в общих списках зачисленных студентов. Это было большим счастьем. В гостиницу вернулись радостными... Наша радость удвоилась тем, что в круглом актовом зале, среди учредителей университета вычитали имя нашего царевича Вахуштия Багратиони.

В Москве тогда мы были почти одни. Это нас так обеспокоило, что ре­ши­­ли оставить город и документы перевести в Харьков, где было много знакомых студентов. Но в конце концов, на наше счастье появились знако­мые и желание покинуть Москву исчезло.

Это были наши кутаисские соседи – дети Маяковских Оля и Володя; студент Московского художественного училища, в последствии народный художник Грузинской ССР Григол Месхи (также из Кутаиси), и что самое главное, наш лучший друг Андрей Размадзе. В тот год он вместе с нами окон­­чил кутаисское реальное училище, поступил в Московский университет и искал квартиру. Мы как раз в это время его встретили.

Мы в троём, я с братом и Андрей, наняли комнату по близости от уни­вер­ситета на Большой Никитской (ныне Герцена) улице, на против кон­сер­ва­тории, на третьем этаже. Владельцем квартиры оказался молодой при­ват­доцент университета Гидулянов, в последствии известный профессоор. Он не хотел принимать троих в одну комнату, но в конце концов согласился – кавказцы хороший народ – сказал он. И вот та большая комната тоже занята кавказцем отметил он с удовлетворением.

В тот же вечер мы познакомились с нашим кавказским соседом. Внешне он оказался весьма симпатичным, статным молодым человеком в студенчес­кой форме, черноглазый, с черными усами и бровями, по фамилии Амбарцу­мян Амазасп Иванович. Мы его, как старшего и опытного студента, считали нашим наставником. И это так и было в действительности. Не меньшее вни­мание оказывал нам и владелец квартиры Гидулянов. Эти два человека заботились о нас. Амазасп Иванович особенно заинтересовался личностью Андрея Размадзе, который очень усердно занимался и работал над реше­ниями разных математических задач. Амазаспу нравилось его усердие и предсказывал ему блестящее будущее. Учитесь друзья, - говорил он, - Кав­казу нужны образованные люди, вы должны оправдать надежды ваших роди­телей и Кавказа.

Москва в то время больше походила на провинциальный город, чем на первопрестольный, как её официально величали. Она больше смахивала на Рязань, Новгород, Казань и Тулу, отличаясь только величиной и количеством церквей. До тысяча шестьсот церьквей (сорок сороков) там насчитывали. Звон их колоколов, в особенности в прздники, был оглушителен.

Москву называли «большой деревней», в особенности петербуржцы (и в правь походила своими узкими и немощеными улицами). Асфальта в то время не существовало и улицы мостили булыжником. Плохо подметали, всё время было пыльно, а в непогоду грязно. Так что, без калош невозможно было ходить, в особенности на отдалённых улицах.

Дома часто были без номеров, и большей частью их по фамилиям вла­дель­цев находили. Мой адрес так писался: «Большая Никитская, дом Семен­ковича». «Спиридоновка, дом Эльчинского» (тут в одно время жила семья Маяковских). Дом Тидова, дом Бахрушина и т.д. Часто и такие адреса быва­ли: «Арбат. Дом церкви святого Николы Богоявлинского», «Дом греческого подворья» и т.д.

Этот огромный город отличался своими контрастами. В глаза бросалась разница между богатыми и бедными; если блестящее строение радовало глаз, рядом с ним простая изба уродовала окружающую среду. По соседству с нами на улице Большой Бронной стоял одноэтажный маленький дом. Его двор расстилался почти вдоль всей улицы, на 100-120 метров, со старым не крашеным деревянным забором, который местами был опрокинут и пролом­лен. В проломленных досках виднелась неустроенная околица со своими маленькими построиками, привязанной собакой и несколькими суетившими­ся людми, как в губернской деревне. На эти избы беспощадно наступали двор­­цы богатых, угрожая проглотить и уничтожить их. Я с удовольствием, лю­­бовью и большой грустью вспоминаю эту старую Москву и хочу без ретуши и преукрашивании рассказать читателю обо всём этом.

Возмём, к примеру, тогдашний транспорт – с одной стороны, богатые «ли­хачи», с другой простые «ваньки». Так называли извозчиков, которые эки­­па­жами с одной лошадью терпеливо стояли на бирже поджидая клиентов, хотя бы всего лишь, пятиалтынных, часто и гривенных, настолько бедно они жили.

- Извозчик! – Подзывали такого «ваньку» и все разом бросались на зов.

- Пожалуйте, барин, пожалуйте, свезу! Куда прикажете?

- Замоскворечие.

- Полтинник, барин, полтинник! Далеко!

И следовали за нами, пока мы их не нанимали, а цена с полтинника (50 коп.) постепенно снижалась до двугривенного (20 коп.), а часто и до пятиал­тын­ного (15 коп.).

Помню неоднократно и за гривенник (10 коп.) соглашались; бедные с трамваем соперничали.

Раз упоминули трамвай, добавлю, что электро трамвай только по Буль­варному кольцу ездил, а на остальных линиях ездили конки обычно запря­женные двумя лошадьми. Часто они были двухэтажными: поездка, внизу, в закрытом салоне стоила 5 копеек, а в верхнем салоне без перекрытия – 3 копейки; студенты естественно предпочитали верхний салон, не смотря на погоду.

В общем, в то время в Москве, как и по всей России наблюдались резкие социальные контрасты: богатые и бедные. Безграничная роскошь у одних, неимоверный труд и голод у других.

Московские улицы не могли похвастать своим блеском и чистотой, только Тверская (ныне Горького) и особенно Кузнецкий мост где витрины магази­­нов были оформлены на европейский манер были исключением. Твер­скую знали по блестящему магазину Елисеева, в котором находилось кафе где продавались вкуснейшие «Калачи» выпеченные с редким мастерством. Но в двух шагах от Тверской было удивительно грязно и воняло енчистота­ми. Тут был известный «Охотный ряд» (продуктовый базар), который зани­мал огромное место в центре города и своими нечистотами прямо отравлял воздух. Рядом стояли прекрасные здания, среди которых отличалось т.н. «Благородное собрание» (сегодня колонный зал профсоюзов). Своими нечистотами было не менее известно также в центре города «Зарядие» свои­ми бесплановыми улочками и лавками полными народа.

Иначе Москва была редким городом известным здоровым воздухом и чистой, вкусной, прозрачной холодной водой.

Что касается ресторанов и мест увеселения богатых, как «Яр» с цыга­на­ми нам студентам были недоступны и о них мне нечего сказать, кроме того, что загулявшиеся купцы золотом осыпали цыганских певцов с певицами и в шампанском купали. И кто не знает «широкий размах, силечу!» тогдашних богачей.

В университет часто приходили такие «размахисты», когда узнавали что, за неуплату овучения студентов отчисляли, и всех удивляли количеством принесёных денег. Десятитысячами денег оставляли для освобождения сту­ден­­тов от уплаты за учёбу. А на вопрос какую фамилию записать в приход­ных книгах, они отмахиваясь отвечали от неизвестных лиц.

Грузинские студенты особенно не бедствовали. Учитывая что жизнь в Москве была дорогая, сюда приезжали более-менее обеспеченные студенты, среди них были и стипендианты (Давида Сараджишвили, общества распос­тра­­нения грамотности, дворянства и других), которые имели от 15 до 50 руб­лей, в зависимости от учреждения. Приличные стипендии были и у кавказ­ского учебного округа, но они предназначались для одесских и харьковских студентов.

Были и дети состоятельных семей. Например, четыре брата Поракишви­ли из Тбилиси, каждый получал в мкасяц по пятьдесят рублей из дому. Сын известного бакинского нефтедобытчика Манташева получал 100 рублей в месяц, а это были большие деньги в ту пору.

Кроме того тогда существовали комитеты помощи бедным студентам, которые освобождали их от уплаты денег за учёбу. В комитетских столовых их кормили бесплатно, из комитетских фондов они могли получать тёплую зимнюю одежду, правда одеванную и пожертвованную, но вполне прилич­ную, которая никак не могла задеть самолюбия молодого человека.

Студенты занимались репетиторством, заявления об этом часто можно было видеть на стенах студенческих столовых; можно было устроиться и на временную работу, спрос был. Существовало бесплатное студенческое обще­житие. Например, на Петровке трёх этажный дом Ляпина, где у студентов бы­ло не только бесплатное жильё, но и кормили там по очень сходным ценам. Это было находкой для бедных студентов. Там жили в основном сту­ден­ты не получавшие из дому пособия и вынужденные пользоваться услу­гами «Ляпинки». Среди них были студенты художественного училища Гри­го­­рий Месхи, Александр Цимакуридзе. Как мне помнится, эти студенты не вы­­ражали недовольство жизнью в «Ляпинке», которая давала возможность спокоино овладевать знаниями. Для проживающих там сту­ден­тов были и дру­­гие льготы, они могли бесплатно попасть в театр, только орга­ни­зованно, гру­пами, по списку утверждённому представителем администра­ции. Григо­рий Месхи, можно сказать, не пропускал вечера, что бы не соста­вить соот­вет­ствующего списка и не забрать нас тоже в Большой, или Малый, или Незло­бина театры, но чаще в театр Корша.

Григорий (Григол) Месхи с помощью администрации «Ля­пин­­ки» устра­ивал и экскурсии из Москвы в Тбилиси и Кутаиси, чем давал возможность студентам, по сходным ценам, комфортабельно путешествовать отдельным экскурсионным вагоном.

Братья Ляпины были обладателями большого состояния, благотворите­ля­­ми, оба без семьи. Приехавшие с Тамбовской губернии не обученные крес­ть­яне на столько разбогатели, что выстроили на Петровке дворец и прекрасно обустроили. Тамже выстроили второй дворец для бедных студентов и помо­га­ли им.

Их настоящую сибаритскую жизнь прекрасно описал писатель Вл. Гиля­ровский.

Однажды в масленницу один из братьев до такой степени наелся блинами, - пишет Гиляровский – что раздутый как бурдюк валялся дома и не мог двинутсья. Испуганный брат наспех привёл очень знаменитого тогда профессора Захарина.

На что это похоже! – рассердился профессор, когда он в богато устро­ен­ном доме прошел пустые залы и гдето, в верху, в грязном углу, в антресо­ли, на богатой постели из красного дерева увидел больного. – Живёте как сви­ньи! Вынесите постель в залу или гостинную!... – Проверил пульс у боль­ного, посмотрел язык, выписал слабительное в огромных дозах, ещё раз выругал хозяев за грязь, получил пятьсот рублей и ушёл.

Я очень любил посещать Кремль. Кремль и Третяковская художествен­ная галлерея, это было для нас лучшшее развлечение. Это те места где можно было культурно отдохнуть, насладиться и духовно возвыситься. Кремль был огромным музеем под открытым небом. Прекраснейшие культурные памят­ни­ки, монастыри, соборы, дворцы, оружейная палата, исторический музей и многое другое.

Только вид с колокольни «Ивана великого» чего стоил, вся Москва была видна. Колокольня тогда по высоте второе место занимала после собора «Хри­ста Спасителя». Его высота с крестом была 98 а без него 90 метров. Она была построена Борисом Годуновым в 1600 году во время большой голодов­ки и вмещала 33 колокола, из которых самый тяжёлый весил 4000 пуда т.е. больше шестидесяти тон.

Около колокольни «Ивана великого» на земле лежит огромный «Царь колокол», который отлит XVIII веке и весит 10000 пудов, т.е. 160 тон, тутже находиться отлитый XVI веке «Царь пушка», каждый снаряд которого весит до двух тон. Правда они ни в чем не пригодны и являются «инвалидами» от рождения, но как украшения смотрятся.

Это обстоятельство, как известно, дало повод повод тогдашним остро­сло­­вам удачно сострить: «В Росии что ни царь, то инвалид».

Среди несметных молелен своим богатством выделялся Успенский со­бор XIV века, где хранились золото, серебро и уникальные церковные пред­ме­ты. По официальным данным, только войска Наполеона заврали оттуда 325 пудов серебра и 18 пудов золота.

От старых соборов богадством не отставал и новый, построенный 1840 году, собор «Христа Спасителя» находившися на Причастенке. Его высота вместе с крестом составляла 105 метров. Построена она была в честь осво­бож­дения Москвы от воиск Наполеона и обошлась правительству 15 милли­онов рублей; собор вмещал 10000 человек; на позолоту его огромного купо­ла, по некоторым сведениям, ушло 26 тон золота. Потому он так красиво сверкал на солнце. Одним словом на его всестороннее украшение царское правительство не пожалело ничего. Обли­цо­ванное дорогим порфиром и мра­мо­ром здание, было полно работами име­ни­тых художников. Надо отметить, что все двери собора были отлиты из брон­зы, одна из которых весила 800 пудов.

Из исторических памятников выделялась т.н. «Грановитая палата», кото­рую еще в XV веке построил Иоан III и была предназначена для приёма иностранных послов и торжественной трапезы царей.

Известно, что в 1654 году царь Алексей Михаилович принял грузинского царевича (в последствии Ираклия I), которого в России называли Николаем Давидовичем, по приезду в Москву со всей своей свитой в «Грановитой пала­те» и дал праздничный обед в его честь.

Одним словом, в Москве много величественных памятников и когда их вспоминаю тутже на память приходят разорённые памятники Грузии, кото­рые уничтожались в ходе нескончаемых сражении с врагом; полуразру­шен­ные крепости и церкви, из дворцов почти ни один до нас не сохранился. Вооб­ще, из исторических памятников Грузии мало что спаслись от свирепого прошлого.

Мне довелось послушать одновременный гул почти всех колоколов Москвы. Это было в 1913 году, летом, когда Николай II прибыл в Москву в честь празднования 300 летия дома Романовых. Тогда все колокола «Сорока сороков» одновременно оглу­ши­­тельно гремели до завершения торжествен­ных церемоний.

Русское крестянство и мелкие мастера со своими семями любили моли­ть­ся не только в церкви, но и вне. Я не раз наблюдал, когда какое нибудь ду­хо­вное лицо ехало в карете где покоилась икона большого размера, стоило уви­деть икону прохожие, мужчины и женшины, бросались на колени и до тех пор крестились пока карета не скрывалась с глаз.

В воскресения и выходные дни, когда с утра начинался перезвон, а вмес­те с тем на мостовой гремели колёса колесниц с железными ободками и осо­бен­но безресорные арбы (резиновые шины только входили в потребление, но их было очень мало), вдобавок возгласы продавцов: «яблоки мочёные! Арбу­зы, арбузы!» и старьёвщиков из Казани: «старый вещ покупаем», можно бы­ло оглохнуть.

Теперь о том как жил студент среднего достатка в Москве. Если студент получал меньше 25 рублей, он бесплатно обедал в студенческой столовой. Надо было только обратиться соответствующим заявлением в комитет. Обед в месяц стоил 6 рублей, т.е. каждый по 20 копеек. Обед был прекрасен: пер­вое объязательно с мясом, которое могли повторить, второе тоже было с мяс­ом и в таком количестве, что многие не одолевали. Общество помощи бед­ным студентам имело специальный комитет по делам столовых, который хорошо справлялся своими делами.

Таким образом, обед в месяц студенту обходился 6 рублей, вместе с ком­натой всего 16-18 рублей, другая еда и питьё с транспортом вместе 5-6 руб­лей. Это, конечно, с трудом, но 25 рублей всётаки было достаточно. Я с бра­том получали 50 рублей и нам вполне хватало. Комната обходилась, пример­но, 20 рублей, иногда даже меньше – 17-18 рублей. В зимнюю стужу обеды часто получали на дом или близко от дома; это назывались домашними обедами, готовились на чистом топлёном масле и стоили в месяц 7 рублей.

Самовар утром и вечером входил в квартплату, только прислуге чаевые должны были платить в месяц 50 или 75 кореек. Завтрак масло, хлеб, сахар стоили копейки... Газета стоила 3 копеики и одна из них «Русское слово» вполне была достаточна для информации. При безденежии и от этого отка­зывались. Иногда приобретали «Русские ведомости», которую называли газе­той профессоров из за серьёзности содержания помещенных там статей.

Был у нас ещё маленький расход – швеицару платили в месяц 75 копеек, чтоб он подзывал нас к телефону по необходимости. Телефон тогда был, мо­ж­но сказать, редкостью, но в «швеицарских» он почти везде стоял. Так что 25 рублей одному студенту было вполне достаточно для покрытия всех расхо­дов. Если ему этого не хватало он мог устроиться на какую нибудь работу. Например, наш товарищ Барнабишвили работал в какойто церкви псаломщи­ком. дел у него было не много, он в основном был занят по воскресениям и праздникам. Зарплата у него была хорошая и в учёбе не мешала.

Самым лёгким было репетиторство, студенчество этим часто занима­лось и я в том числе. Однажды и в городском управлении довелось работать при выборах в государственную думу. Ходили по домам и заполняли анкеты из­би­­рателей. Тогда с многими хорошими семьями познакомились.

Вскоре, в Москве ко мне с Григорием присоединились два младших бра­та – Валериан с Александром. Не смотря на то, что мы не нуждались начали работать в Большом оперном театре. Молодёжь подбирали по внешности. Мы в основном участвовали масовых сценах с такими великими певцами как Шаляпин, Собинов, Нежданова и другие. Администратором сцены работал по­ль­ский граф Комаровский, представительный мужчина. Он раньше рабо­тал в тбилисской опере и с большим удовольствием разговаривал с нами на «ломанном» грузинском языке. Мы иногда и в ролях бывали заняты и по это­му нас часто звали на репетиции; за каждое участие в репетиции платили по 50 копеек, а за участие в спектаклях по рублю. Этим за месяц набирался хороший гонорар – больше 20 рублей. Это было большим подспорьем для нас. При том, что мы как дети учителя не объязаны были платить за учёбу.

Из грузинских студентов почти десять человек были заняты в Большом Театре и у всех были хорошие отношения с тамошними артистами, в особен­ности у моего брата Валериана – студента медицинского факультета. Ему хо­ро­шо удавалось рассказывать тбилисские анекдоты, что очень весели­ло арти­стов, в том числе и Комаровского. По этому Валериан был очень популярен среди них. Когда в опере «Хованщина» Шаляпин пел арию Иоана Грозного и в присутствии пятнадцати всадников появлялся на сцене, рядом с ним, ближе всех был Валериан. Великий певец моего брата всегда при себе держал, так как в случае испуга лошади его считал самым надёжным для себя. В семье Валериана и сегодня на почётном месте весит фотография Шаляпина его же подписью: «Валеприану Малакиевичу Джапаридзе на доброе воспоминание о сцене Большого Театра Москвы. Ф.Шаляпин. 28. 12. 1914 г.».

Наш обычный студенческий день в Москве был таков: рано утром дом­ра­­бо­т­ница заносила горячий самовар, потом обегала продуктовые магазины находящиеся в том же здании или, там же по близости, приносила «калачи» за 5 копеек, масло, молоко и сыр. Позавтракав шли на занятия, где слушали лекции знаменитых лекторов: Мануилова, Муромцева, Озерова, Борового, Познышева, Кассо и Трубецкого (юридический факультет); часто слушали лекции и на филологическом факультете Ключевского, Хвостова, Розанова, Сакулина и Челпанова; Лебдева на физическом факультете а Тимирязева, Каблукова и Вернадского на факультете естественных наук.

После обеда занятия продолжали в Румянцевской (ныне Ленина) библи­отеке. Вечером посещали друзей или близкие нам семьи, если Григол Месхи не планировал совместное посещение какого-нибудь театра. Чаще всего нам приходилось сидеть дома, так как наша квартира пользовалась особой попу­ляр­ностью у студенчества. Его называли «штабквартирой». Приходили дру­зья, беседовали, спорили. Домохозяйку удивлял сбор такого количества мо­ло­­дё­жи, особенно наш спор на повышенных тонах. Если какой нибудь грузин приезжал в Москву и хотел кого то увидеть, объязательно к нам посылали – идите к Джапаридзе, там всё узнаете и во всём разберётесь.

Однажды получаю письмо из Тбилиси от Саши Абашели, тогда он был начинающим поэтом. Он сообщал: еду в Москву для продолжения учёбы, ни знаю ни города ни кого нибудь тамошнего, по этому прошу помочь и при­нять меня на вашей квартире, на несколько дней. Саша в скоре прибыл в Москву, целый год провёл у меня а после поехал в Петербург.

Этим я хочу сказать, что в Москве у грузинских студентов между собой были близкие, дружеские отношения. Когда надо было помогали друг другу а когда расходились хоть «визитками» напоминали о себе.

Визитные карточки, тогда были в моде. На них было отмечено имя, фа­ми­лия и титул владельца. Например: «Владимир Малакиевич Джапаридзе, студент Московского Императорского Университета». Если «визитку» посы­ла­л­и друзьям в Новый год, в Пасху или в другие праздничные дни, это отожествлялось с поздравлением, будто лично пришёл поздравить.

В Москве был один тбилисец Автандилов – хорший работяга. Работал гдето на маленькой должности, но «визитку», всё таки, имел. Как видно указывать свою должность на визитной карточке счёл непристойным, но надо же было вместо этого что то указать и написал: «Племяник князя Аргу­тин­­ского». Многие тогда шутили и смеялись по этому поводу.

И сегодня с удовольствием вспоминаю свадьбу Василия (Васо) Кандела­ки в Москве. Он ещё студентом обвенчался с прекрасной русской девушкой. Свадьбу ему справил наш хороший друг Джибило Нижарадзе в своей семье в одной из деревень звенигородского уезда. Я с Гришей были шаферами и пре­к­рас­но провели время. При возвращении из церкви то одни то другие сани переворачивались в глубоком снегу и общему веселью не было конца. Среди гостей был и наш любимый актёр Ладо Месхишвили с женой и двумя дочер­ми.

Помню венчание Ксеньи Лордкипанидзе со студентом Куликовым. Я с Гришей и тут были шаферами. Хотя, тут настоящей свадьбы и не было. Из церкви все разошлись по домам, так как у новобрачных не было средств при­г­­ла­сить хотя бы шаферов.

Помню революционно настроенного Гавриила (Габо) Хундадзе гремя­щего как гром. Тепло вспоминаю блестящих грузинских патриотов из Саин­гило (ныне Кахский, Белаканский и Закатальский раионы, которые Ленин отодра от Грузии и подарил Азербайджану): Вано Попиашвили и Гиоргия Гамхарашвили; тогда совсем молодых, начинающих писателей студентов – Тициана Табидзе и Серго Клдиашвили; Илико Курхули и Васо Бежанишви­ли, Датико и Эрмиле Лобжанидзе и ещё многих других. Каждый из них достоин того, что на каждого по отдельности написать тёплое воспоминание.

Кто может сосчитать, скольких близких я тут не упоминул. Я себя счи­таю виновным перед ними, но я объязательно хочу вспомнить своего друга Коста Маисурадзе.

В Москве, в моё время, спорт был мало развит. Французская борьба была единственным видом спорта который привлекал народ. Ею руководил некто Лебедев. Его толстая с развитыми мышцами фигура свидетельствовала о том, что когда то и он занимался борьбой, а в данный момент он был уже в возрасте. В устраиваемых им чемпионатах участвовали борцы даже из Европы и Азии. Среди них был и знаменитый японский борец Сиакики. При­мер­но в 1908-1910 годах, в его чемпионатах участвовал и известный тбилис­ский борец Коста Маисурадзе. Коста был из села Цхмори рачинского уезда. В юности приехав в Тбилиси изучил поварское мастерство и рабобтал по этой части. После он увлёкся спортом, в частности борьбой, в начале грузин­ской а после французской (ныне классической). У него были хорошие дан­ные и выступал с большим успехом. Он был среднего роста, широк в плечах с богатырской грудью и недюжинной силой. Хорошо владел техникой борь­бы и любо дорого было наблюдать за его борьбой. И внешность у него была весьма привлекательная, по этому блельщиков у него было много, в особен­ности среди студенчества. Коста был одним из ведущих борцов. Народ к нему с большим уважением относился. Я с Гришей лично были с ним зна­комы и естественно не пропускали его выступлений. Театр «Аквариум» на Садово-кудринской, где после спектаклей проводились чемпионаты всегда был полон любителями борьбы. Кроме Косты там участвовали многие попу­ляр­ные борцы, европеец Шварц, японец Сиракики, русские Заикин, Поддуб­ный и другие.

Однажды, когда Коста победил одного из именитых европейских бор­цов, грянули аплодисменты и кто-то крикнул: «Лезгинку, Костя!...» и, прав­да, он красиво танцуя обогнул борцовский ковёр улыбаясь высоко вздёрну­ты­ми уса­ми. Народ от души ликовал. В последнее время ему был присуждён титул чемпиона мира, и когда на афишах перед его именем писали «Чемпион мира» наша гордость была беспредельна. Красивый был мужчина Коста, все­гда чист, акуратен, в красиво сшитых костюмах или чохе. Он умер совсем молодым в 1919 году от «испанки»...

В 1906 году, в период реакции, университетское студенчество уже не имело право усираивать собрания или забастовки. Единственное, чего не зап­ре­­щали, это было землячество, но нелегально всё-таки существовала органи­за­ция, которая объединяла землячества в пределах университета.

И вот, в один прекрасный день, эта организация, ни помню по какому поводу, наскоро созвала студенческое собрание. Во избежание нападения полиции, ректор попросил нас разойтись, но тщетно. Всего лишь за пол часа университет был окружён полицией, они появились и в нашей аудитории. Большая аудитория №2 юридического факультета была полна студентами. Арестовать всех участников былло бы сложно и по этому, отобрали 50 сту­ден­­тов, будто бы президиум собрания и активистов, заперли в комнате, а ос­тальных выгнали из здания. В то день лекции, естественно, не проводились.

После того, как проверили документы, удостоверили наши личности и записали адреса, нас тоже отпустили домой. Это было зимой 1907 года.

Ни прошло и десяти дней, как ко мне на дом объявился полицейский и сказал, что я, как участник неразрешённого собрания в университете, адми­ни­­с­тра­тивным порядком осуждён на пятнадцать суток и предложил пойти с ним в тюрьму. Что оставалось делать. С его разрешения, захватил несколько книжек для чтения, один маленький альбом для рисования и последовал за ним. Грише оставил маленькую записку о случившемся, попросил не беспо­ко­иться и не искать меня.

Меня отвели к начальнику тюрьмы, который сидя в просторном каби­не­те в ту стужу пил горячий чай. Он был толст, по сему его звали «толстяк». На моё удивление он меня встретил очень приветливо, как старого знакомого – ага, ещё студента привели? – с участием смотря на меня сросил он. В третью камеру поместите господина студента с его же друзьями – приказал он. Полицейский через длинный коридор провёл меня в большую комнату, где сидели два русских студента участники того собрания. Я их видел впервые: один из них высокий математик с длинными волосами, в сапогах и в простом пиджаке. Он очень любил смотреть в окно; стоя на табурете часами смотрел в небо или во двор тюрьмы. Второй в студенческой форме, выглядел щего­лем, оказался филологом. Он всё время лежал на постели и читал из дому принесённые книги.

Я бы не сказал, что очень тяжело было там находиться. Прекрасно проводили время беседуя, рассказывая анекдоты и читая. Три раза в день кормили. Я тоже привык в окно смотреть: стоя на табурете долго наблюдал за заснеженым двором тюрьмы, где расхаживали тепло одетые полицейские с ружьями: то принимая новых арестантов, то провожая старых.

Я в своём альбоме много таких заметок сделал, что сей час рассматривая их ясно вспоминаю проведённые там дни. Я сожалею только об одном: нигде не указана дата; по сему я точно не знаю 1907 был год или 1908. А так в записях имеется: «В тюрьме Арбатской I части», или «Арбатский полицей­ский дом», и т.д.

В течении пятнадцати дней ни кто не выходил из нашей камеры и ни кто новый не приходил. После окончания срока заключения всех троих вместе освободили. Моё освобождение произвело большой фурор в Грузинском Зем­­лячестве, как будто я совершил большой геройский поступок или вернулся из длительного заключения истерзанный. Люба и Като (Екатерина) Гоциридзе первые примчались к нам домой и так радовались, как будто я воскрес из мёртвых. За ними последовали Андро (Андрей) Размадзе, Аветик Мартиросов, Миша Тухарели, Гриша Цхакаиа, Датико (Давид) Гагуа, и кто знает кто не пришёл меня проведать!

Весть о моём заключении долго была темой для рассказов и разговоров.

Этим я заканчиваю разговор о Москве моего времени. С 1914 года по 1956 год я там не бывал, пока меня не послали в командировку. Я был удивлён её современностью, в особенности новым университетом которого даже нельзя сравнить со старым.

Я всётаки с любовью вспоминаю Москву моего времени, его старые дома, Шаболовку и Якиманку, Божедомку и Таганку, Остапенку и Волхонку, Хомовник и Пресню... Которую из них ещё вспомнить... Эти названия характеризовали тогдашнюю московскую жизнь и сейчас приятно звучат для меня, как воспоминания минувших дней.