В. Ф. Эрн. Борьба за логос опыты философские и критические

Вид материала

Документы

Содержание Социализм и проблема свободы Глава первая

Подобный материал:

• В 1912 году замечательный русский философ Владимир Эрн издал сборник своих работ под, 608.48kb.
• Отвечаем на философские рассуждения а. Плазар канарёв, 241.07kb.
• В. М. Розин (Институт философии ран), 3988.06kb.
• Мария Каспаровна Рейхель – адресат всей жизни Герцена, 77.09kb.
• Литература 28, 22.11kb.
• Герберт Спенсер. Опыты научные, политические и философские. Том, 5731.49kb.
• Драматическая медицина. Опыты врачей на себе гуго Глязер драматическая медицина. Опыты, 2917.98kb.
• Критические технологии федерального уровня, 209.4kb.
• План Опыты по механике. Опыты по термодинамике, 214.87kb.
• К. О. Россиянов Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными, 1050.7kb.

соображений, может в момент открытия переживаться с сильной эмоцией, как

мгновенное озарение, как молниеносная интуиция, но это нисколько не говорит

о том, что это озарение или эта интуиция не сообразны внутренно с мыслью как

таковой. Даже в области самой рациональной науки - математики - крупные

открытия всегда делались интуитивно и часто с великим эмоциональным

подъемом, и только потом чистая логика этих интуитивных усмотрений

принуждена была принимать по существу вовсе не необходимо с ней связанные

дискурсивные формы.

Поэтому если сомнение, которое хотят сделать страшным для чистой мысли,

схвачено интуицией, то мы, оставляя в стороне вопрос о форме этого

переживания, имеем полное право спросить о его содержании. А это содержание

по своему весьма положительному характеру очень далеко от логической

неопределенности, ибо оно означает полное совпадение

субъективно-переживаемого с объективным порядком и строем Вселенной. Тут как

бы постигается адекватно и полно скрытая от других тайна мира. Это

соотношение между постигающим и постигаемым несомненно глубоко логично и как

таковое уже предполагает ту имманентную власть над собой чистой мысли, о

которой мы говорили выше по поводу первого положительного ответа химеры.

Итак, остается второй смысл. Сомнение берется как чистый аффект, лишенный

всякого объективного содержания. В нем нет ни постигаемого, ни постигающего,

в нем нет никакого прозрения и никаких интуиций; ни об каком "что" это

сомнение не говорит, ни к чему вне себя не относится, это совершенно чистое,

взятое лишь в себе, голое "как". Оно не говорит, ни "что", ни ""почему", ни

"зачем". Если Кратил, ученик Гераклита, в знак своего крайнего скептицизма

молчал и только водил пальцем , символизируя этим, что все объято вечным

течением - изменением и потому ничего достоверного нет, то это еще далеко не

полный скептицизм, ибо все-таки пальцем он водил и выражал этим движением

очень много объективного содержания. Но если б он перестал водить пальцем,

ибо усумнился бы в вечном течении вещей, и его сограждане, заинтересовавшись

его неподвижностью, спросили бы его, в чем он сомневается, - и он ответил:

"не знаю", почему он сомневается, - и он ответил бы: "не знаю", наконец:

сомневается ли он? - и он ответил бы: "не знав" - то не вправе ли были бы

они, по совету Шопенгауера, послать за врачом? И не вправе ли были бы мы:

или назвать подобного рода сомнение патологическим, как его справедливо

называет Л.М.Лопатин , или же скорее нигилистическим, имеющим основание в

той распущенной воле, которая, отказавшись от норм и морали, и мысли, и

чувства, просто-напросто потешается и, sit venia verbo! - хулиганствует .

Тут или патология, или запирательство, или болезненное расстройство

органических функций, или нигилистическая настроенность, вернее

расстроенность воли. Но как бы мы положительно ни квалифицировали подобное

состояние и чем бы оно ни было, взятое само по себе, - ясно одно: для

рассуждающей мысли, ищущей определить чистое "как" своего исходного пункта,

оно не может представлять никакого интереса. "Я страдаю печенью", "я страдаю

водобоязнью", "я страдаю сомнением" (в разбираемом сейчас смысле) - для

чистой мысли это положения совершенно равноценные. Можно жалеть, любить,

ненавидеть, лечить страдающих водобоязнью или подобным сомнением, но

считаться с ними как с имеющими какую-нибудь точку зрения по основаниям

вышеуказанным не приходится.

Итак, при отрицательном ответе химера окончательно теряет доступ к мысли,

и мысль, отразившая ее нападение, еще с большей силой сознает свою не

поддающуюся никакому разрушению цельность, свою универсальную власть, свою

абсолютную приложимость, свою внутреннюю, имманентно присущую

авторитетность. Мысль, так себя сознающая, есть то чистое "как" исходного

пункта, которое ею искалось.

Может подняться вопрос: почему ratio не мог бы разделаться с идеей

Бога-Обманщика так, как разделалась с этой идеей живая, чистая мысль? Ответ

был нами уже дан, и теперь только приходится его подчеркнуть. Ratio, как не

носящий в себе начала движения, по природе своей не способен на то живое

самоутверждение, которое одно только и может победить химеру и свидетелем

которого мы только что были. Побивая химеру, чистая мысль пользуется не

отвлеченными гетерономными аргументами, а живым автономным сознанием своего

существа и природы.

Мы исследовали вопрос об исходном пункте рассуждающей мысли.

Архимедовское притязание картезианства, притязание, являющееся предпосылкой

всей новой философии, - найти материальную точку опоры вне мира мысли, и

сдвинуть этим последний, и подчинить его чуждым началам какой-нибудь

механистической или вообще статической метафизики - есть предприятие

совершенно немыслимое - дело абсолютно призрачное. Символ мысли не

архимедовское "d?j p? st?" , не рычаг, имеющий точку опоры в каком-нибудь

"вне", а замкнутый, исполненный аутаркии - шар.

"Верь тому, что сердце скажет

Нет залогов от небес…"

В этом и состоит абсолютная, божественная свобода мысли, и будь хоть один

действительно данный и только данный пункт, свобода у мысли была бы отнята

принципиально и навсегда.

Сделаем теперь несколько общих выводов:

Вывод первый. Вопреки общей привычке, традиционно господствующей во всей

новой философии, никакое материальное "что" не может быть признано за

исходный пункт теоретической мысли. Другими словами: действительно

критическая мысль должна начать философствование с исследования своей

собственной природы и своего собственного существа. Только на основе такого

исследования возможно создание истинного критицизма, и всякая философия, не

могущая представить этого исследования, обличается в коренном догматизме.

Вывод второй. Встречаясь в самом начале исследования с попыткой

самоопределения мысли в качестве ratio, мы должны констатировать, во-первых,

полную некритичность, случайность и только историчность этого

самоопределения, во-вторых, явное несоответствие этой концепции истинным

свойствам живой, рассуждающей мысли. Происходит громадной важности событие:

пред лицом декартовской химеры мысль принципиально и навсегда отвергает

отождествление себя с ratio и постулирует совершенно иное философское

самоопределение.

Вывод третий. Как исследование природы мысли, так и постулируемое ею

новое самоопределение должно быть ведено в таких масштабах и в такой

принципиальной глубине, чтоб возвыситься над рационализмом не только в

грубых его формах, но самых утонченных и сложных. Другими словами, критика

новой философии должна быть направлена не против тех или других форм

рационалистической мысли (т.е. не против отдельных философских систем нового

времени), а против самого ее существа, т.е. против скрытой предпосылки

всякого рационализма. Другими словами, постулируется выход из самых коренных

принципов новоевропейского философствования.

СОЦИАЛИЗМ И ПРОБЛЕМА СВОБОДЫ

"Познайте истину, и истина сделает вас свободными".

Иоан. X, 17.

"Только тот свободен, кто дает свободу другим".

В.Соловьев.

Проблема свободы - это бесспорно одна из самых трудных и сложных проблем

. Когда ее берутся решать практически - льются потоки крови. Когда в нее

углубляются теоретически - заходят в такие дебри умозрения, что становится

трудным связать исходные пункты рассуждения с результатами.

Каково отношение социализма к этой проблеме? Считается ли он с ее

сложностью? Видит ли он ее коренную трудность?

Задача моей статьи - ответить на эти вопросы.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Про социалистический строй Энгельс говорит: "Тогда люди будут сознательно

творить историю, тогда действующие общественные силы дадут желаемый

сознательный результат. Это переход человечества из царства необходимости в

царство свободы" . Одно из течений социалистической мысли, анархизм, говорит

о свободе еще решительнее и энергичнее. Ему мало свободы социализма; Маккай

говорит о периоде осуществления социализма в таких презрительных словах:

"Это будет скучный период обыденности, нивелирования в смирительной рубашке

равенства, период взаимного контроля, мелких раздоров вместо великой борьбы,

беспрерывных переворотов… Четвертое сословие станет тогда третьим, рабочий

класс "подымется" до класса буржуазии и будут носиться отличительные

признаки: будничность дней, фарисейское довольство, сытые добродетели! И

тогда-то восстанут истинные революционеры, великие и сильные борцы за свое

собственное "я"" .

То освобождение, которое принесет анархизм, будет уже окончательным. Наш

"идеал, - говорит Реклю, - обнимает будущее во всей его полноте, ибо друзья

и враги все знают, что дело идет уже не о больших частичных революциях, а об

одной общей революции, которая преобразует все общество во всех его

проявлениях": Поэтому Реклю договаривается даже до идеи абсолютной свободы.

Он говорит: "Наш идеал состоит в требовании для всякого человека полной

абсолютной свободы выражать свои мысли во всем" .

Эту же мысль об абсолютной свободе подхватывает и г. Боровой. Он говорит:

"Центральной идеей анархизма является конечное освобождение личности". "Во

всякой правительственной форме, во всякой организации власти анархизм видит

насилие и протестует против них во имя абсолютной личной свободы" .

Переход из царства необходимости в царство свободы и конечное

освобождение личности - вот что является, таким образом, верховной и главной

целью социализма и анархизма.

К свободе стремятся все великие представители социализма и анархизма. На

желании действительной свободы покоится их страстная, проникнутая скрытым

огромным моральным пафосом критика существующего строя. Свобода - эта одна

из тех основных идей социализма, которые сильнее всего приковывают к нему

симпатии масс и привлекают к нему с каждым годом все больше и больше сил и

сторонников из подрастающих поколений.

Это - живой нерв всего социалистического движения. Вот почему особенно

важно напрячь все свои силы, чтобы выяснить: что из себя представляет

свобода, к которой стремятся социализм и анархизм? может ли она

удовлетворить человека вполне? чего же хотят люди, когда их озаряет мечта о

полной, универсальной свободе? В каком отношении эта свобода находится к

свободе социализма или анархизма?

Прежде всего, установим одну элементарную истину, которую обходят самым

безжалостным образом. Эта истина не нова. Ее не раз выдвигали сторонники

свободы воли в философской полемике с детерминизмом, в полемике, которая в

истории философии возгоралась и утихала несколько раз. Я не пущусь в

метафизические размышления и не стану доказывать, свободна ли воля

человеческая. Я хочу только подчеркнуть одну бесспорную мысль.

II

Литературные выразители социалистических или анархистических доктрин

стоят на почве теоретического позитивизма. Позитивизм все доступное

человеческому познанию подчиняет закону причинной обусловленности. Все, что

мы знаем, имеет свои причины, хотя бы причин этих мы не знали. Душевный мир

так же крепко и во всех частях своих скован законом причинности, как и мир

физический. Форма психической обусловленности иная, нежели форма физической

обусловленности, но сущность та же. Здесь действуют причины внешние, в форме

толчков. Там действуют причины внутренние, в форме мотивов. Мотивы можно не

сознавать. Они могут быть неуловимыми и не поддающимися констатированию, но

они всегда есть, ибо действий без причины не бывает. Но то, что

причинно-обусловлено, - необходимо. И потому все в психическом мире человека

свершается с необходимостью. Молюсь ли я, свершаю ли подлость, творю ли

гениальное произведение, или, как тряпка, подчиняюсь окружающей обстановке,

во всякой обстановке, во всех случаях жизни я автомат. Я никогда не могу

поступить иначе, чем поступаю. Я хочу - но мое хотение обусловлено. Я

стремлюсь, но мое стремление имеет всегда свою причину, и я могу стремиться

только туда, куда я стремлюсь, хотеть только того, чего я хочу. В результате

- я психический механизм. Во мне происходит сцепление причин и действий, мне

кажется, что я что-то делаю, чего-то хочу, на что-то негодую, чем-то

возмущаюсь, но это иллюзия. Я тут ни при чем. Во мне что-то делается, что-то

возмущается и негодует, и все это совершается с необходимостью, от меня не

зависящей. Если представить, что механизм этот испортится, то я могу, как

фальшивящая шарманка, негодовать, когда нужно смеяться, или мучиться

совестью, не совершив ничего преступного. Все - необходимо. Свобода

принципиально для меня невозможна.

Спрашивается, о каком же освобождении могут говорить те, кто стоит на

точке зрения принципиальной недопустимости свободы? Если мы автоматы, если

мы механизмы, то мы останемся такими же автоматами, такими же механизмами и

тогда, когда социализм принесет свою свободу, а анархизм свою. Все

освобождение тогда является иллюзорным. У нас не свобода будет

увеличиваться, а расти наша иллюзия. А так как иллюзия есть несомненная

ложь, то значит будет расти наша ложь. Возьмем крайний пример. Живет народ

под игом жестокого абсолютизма; его сковывает железными путами самая ужасная

тирания. Он подчиняется не своим желаниям, а воле немногих тиранов. Что,

свободу принесет ему позитивная революция, которая снимет с плеч его ярмо

тирании? Какая же это будет свобода, если по-прежнему у него не будет

собственных желаний, по-прежнему у него не будет воли и по-прежнему он с

необходимостью, неизбежно будет определяться к тем или иным поступкам, к той

или иной форме жизни безжалостным сцеплением причин и следствий, комбинацией

различных мотивов? Какая разница между рабством тем и другим?

По существу, с точки зрения идеи свободы - никакой. И в том и в другом

случае он безвольный автомат. Он пешка, которую передвигают в разные стороны

какие-то силы, от него независящие; он - раб мотивов, он - покорный слуга

тех условий, в которых живет.

Разница, конечно, есть, но в чем?

При тирании его существование нудное и тяжелое. Согласимся, что революция

спасет его от страданий. Он будет сыт, доволен, и вся его жизнь будет

радостной и счастливой. Положим, что будет действительно так. Но ведь это

будет разница не с точки зрения свободы. Нужно вещи называть собственными

именами. Жизнь станет тогда гораздо счастливее, чем при тирании, в ней будет

гораздо меньше страданий, но свободы в ней не прибавится ни на иоту.

Механизм останется механизмом, все равно, будет ли он механизмом счастливым

или механизмом несчастным. Автомат останется автоматом, все равно, завинтили

ли его петь "марсельезу" или "Боже, Царя храни". Но тогда о каком же

освобождении может идти речь? Нет! В таком случае пусть говорят о

довольстве, радости, веселии, сытости, но пусть не смеют употреблять

великого слова "свобода".

Тут двух дорог быть не может. Если мы стремимся к действительному

освобождению, если переживание свободы есть для нас безусловно данное, если

мы хотим свободы таким сильным желанием, что без нее не примем никакой

жизни, не согласимся ни на какую самую золоченую клетку, - то, очевидно, или

мы должны освободиться прежде всего от всякого позитивизма, принципиально

превращающего человека только в раба и вечную пешку, сбросить с себя путы,

которые хотят сделать нас, свободных людей, механизмами и автоматами, или же

мы должны принципиально признать, что реальное освобождение невозможно; но

тогда игра в освобождение должна стать невозможной для сознательных людей, и

мы не смеем уже плодить иллюзии, кормить заведомым обманом простодушные

головы масс. Мы тогда честно должны сказать в глаза всем униженным,

придавленным и ждущим освобождения: "Господа! Никакой свободы никогда, нигде

и ни в чем не будет. Наука и философия доказали, что мы пешки и автоматы и

всегда при всех условиях останемся только пешками. Мы вас накормим, утолим

вашу жажду, но свободы никакой никогда не дадим!.."

III

Есть два типа позитивистов. Одни позитивисты душой, другие - позитивисты

мозгом. Первые ни за что никогда не откажутся от своих теорий. Они будут

твердо стоять на своем пустом месте. Они хотят той клетки, в которой сидят.

Они любят серединность, обыденность и отсутствие горизонтов. Жизни широкой,

вольной, с бесконечным размахом они боятся, как птицы ночные боятся восхода

солнца. Свободы они не желают. Бытию они предпочитают небытие. Или, во

всяком случае, они предпочитают мутную мертвенную воду из потока бывания -

чистой, животворящей воде из бездонных глубей истинной жизни. У Пругавина в

"Монастырских порывах" приводится такой случай: какой-то несчастный сидит в

каземате целых 56 лет. Все человеческое в нем исчезает. Он обращается в

немощное бессильное существо, лишенное всякой жизни и всякого движения.

Через 56 лет сидения приходит распоряжение его выпустить. Снимают запоры и

говорят, что он может идти, куда хочет. Но он уже не понимает. Его насильно

выводят из ямы, в которой сидел он, на солнечный свет, но он, жалкий,

несчастный, так боится простора, света и жизни, что с каким-то жалобным

животным стоном лезет снова в яму, где просидел заключенным всю свою жизнь.

Он так привык быть заключенным, что свободы уже больше не хочет. Вот

истинный образ душевных позитивистов. Свободы они не хотят. Оттого им и не

душно в позитивизме. Оттого они и не хотят изменений в основных линиях

жизни. Они хотят только реформы в режиме. Более строгий тюремный режим, при

котором кандалы - капитал, государство - врезаются слишком больно в руки и

ноги, они мечтают заменить либеральным режимом, в котором с уничтожением

государства и установлением "нормальной" экономической организации кандалы

будут обернуты мягкой ватой, так что боли уже больше не будет; но кандалы

все же останутся кандалами, и дух человеческий останется вечным узником.

Мечта о реформе режима - вот предел их желаний. Эти люди - носители духа

Антихриста. Из них народится то стадо людей без человеческих душ, которое

будет куплено хлебом. Они успокоятся, дух их угаснет, искание прекратится, и

они поклонятся человеку, который религией объявит стояние на пустом месте

позитивной данности, который богом объявит себя. Поклонятся, может быть,

потому, что из боязни грядущей свободы захотят объединиться - все рабы духа

- для того, чтобы отстоять оковы свои. Только что приведенный пругавинский

заключенный полез обратно в место своего заключения, как лезет в конуру свою

собака, если ее вызовешь случайно на холод. Но если б этого несчастного

стали снова выводить на свободу, стали стыдить его, он бы раздражился,

превратившись в животное, он стал бы злобно рычать и кусать тех, кто пришли

его звать на свободу. Так и люди из стада Антихриста, позитивисты душой, не

снесут пламенной проповеди о свободе, которая раздастся из уст

обличительницы Церкви; они станут злобиться на эти призывы сорвать оковы, к

которым привыкли. Станут злобиться и объявят войну святым пророкам полного

освобождения человечества, и, видя бессилие свое, вызовут из темных недр

своего противления Истине - Зверя-Антихриста. Вот будущее душевного

позитивизма. И поскольку социализм проникнут не только теоретическим, но и

душевным позитивизмом, постольку социализм действует не в сторону

освобождения человечества, а в сторону самого худшего и низкого духовного

рабства, - постольку социализм работает на Антихриста.

Но есть позитивисты только в теории. И таких может быть очень немало.