Общество потребления как предмет социально философского исследования

Вид материала

Автореферат

Содержание Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях

Подобный материал:

• Социально-экономические факторы потребительского поведения: методология исследования, 298.39kb.
• Культура как предмет философского исследования, 94.09kb.
• Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция, 5095.29kb.
• Методические рекомендации по социально-психологическому тестированию обучающихся, 1587.64kb.
• Вопросы итоговой аттестации (предметы: технологии организации социально-культурного, 37.48kb.
• Программа Основные направления Чтений: «Церковь и общество», 338.43kb.
• Частичное повторение установки Предмет экономической теории, 52.86kb.
• «очевидность неочевидного» как предмет философского дискурса в русской религиозной, 746.75kb.
• А. П. Давыдов Инверсия и медиация в культуре как предмет философского осмысления, 444.44kb.
• Программа Вступительных испытаний Врамках экзамена история философии по направлению, 462.46kb.

«Мифологизация вещей как следствие революции быта» - анализируются изменения материальной среды, которые произошли в конце XX века. Материальная среда формирует каждое поколение, в свою очередь, новое поколение, усвоив то, что было до него, вырабатывает нечто новое в начале в идеальном виде, а затем реализует его. Изучение среды вещей окружающих человека, бытовых вкусов, привычек дает возможность понять сферу современной жизни, выявить закономерности, механизмы, которые действуют в современном обществе, может помочь трезво оценить человеческие возможности общества и перспективы личного самоосуществления живущих в нем людей.

В современных развитых обществах сегодня существует такое множество богатств, услуг, материальных благ, что их потребление представляет уже, по выражению Бодрийяра, «род глубокой мутации в экологии человеческого рода». Люди здесь окружены не столько людьми, как это было во все времена, сколько объектами потребления. Повседневное общение это не общение с себе подобными, а получение благ и посланий, манипулирование с ними, начиная с домашнего хозяйства и его технических рабов вплоть до городского оборудования, профессиональных служб, вплоть до постоянного зрелища прославления объекта в рекламе, в посланиях СМИ, которые заполнены бессмысленным кишением неопределенно навязчивых технических игрушек и символических психодрам, предлагающих ночные темы. Все это преследует человека даже в его мечтаниях

Понятия «окружения», «среды» имеют, вероятно, такую популярность только с тех пор, как мы живем, по существу, не столько в близости к другим людям, не в присутствии их самих и их размышлений, сколько под немым взглядом предметов, которые повторяют нам все время одну и ту же речь о нашем ошеломляющем могуществе, потенциальном изобилии, о нашем отсутствии друг для друга. Постепенно сам человек становится все более функциональным. Вещи начинают определять ритм его жизни, последовательность его действий. Причем, современные вещи недолговечны, они «живут» гораздо меньше людей. Раньше было наоборот, вещи существовали дольше людей. Появление новых вещей, нового окружения заставляет человека меняться в соответствии с этим, подхлестывает его, чтобы он не отставал от ритма. Идет непрерывная переподготовка и непонятно, то ли вещи служат человеку, то ли человек вещам и технологиям, подстраиваясь под постоянно меняющуюся среду.

Каждая вещь отвечает вполне определенной заботе человека. Вещь не существует отдельно от других вещей, она связана с ними в целое и вместе они образуют среду обитания, которая является проекцией сознания и бессознательного человека. Причем, помимо чисто функциональных (полезных) свойств вещи могут иметь, а в современном обществе и имеют, дополнительные значения (коннотации), которые нисколько не связаны с первым значением. (Например, вещь как знак престижа). Помимо технологии, которая обуславливает истинную полезность, но и не только её, существует еще психосоциологическая переживаемость вещей, которая независимо от их материальной ощутимости создает ряд своих требований, постоянно изменяющих и нарушающих связность технологической системы. Здесь как раз рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей. В современном обществе эта система дополнительных значений вещей играет даже более важную роль, чем полезные свойства. Каждый из предметов нашего быта связан с одним или несколькими структурными элементами, но при этом обязательно ускользает от технологической структурности в сферу вторичных значений, от технологической системы в систему культуры. Если сравнить обстановку в современном жилище с прошлым, то можно заметить, что современные интерьеры более свободны, они позволяют комбинировать различные сочетания, тогда как раньше была жесткая устойчивость форм и расположения мебели. В современном интерьере человек свободнее. Но это сопровождается новым, более тонким формализмом и новыми моральными ограничениями. Первично-телесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными. Главным требованием культуры наряду с « функциональностью» становится «утонченность». В руководствах по домашнему обустройству это один из важных принципов. Вместо символов семьи комнаты наполняются знаками социальных отношений.

В результате революционных перемен в энергетике на место согласованности человека с вещами приходит связность технологии и связность строя производства. Последствия этого переворота наблюдаются и в сфере повседневного быта. Сфера жестов, которая опосредует человека и вещи становится все тоньше. В бытовой технике от человека требуется лишь минимум вмешательства, минимум затрат энергии. Зачастую он должен лишь контролировать их рукой или глазами, ему никогда не бывает нужна ловкость – самое большее быстрота реакции. Мир быта, почти в такой же степени как и мир труда, регулируется ныне систематическими жестами команд или телекоманд. К новым техническим структурам способно адаптироваться только абстрактное, а не непосредственное мышление; при этом человек должен привыкать пользоваться исключительно одними лишь вычислительными функциями своего ума. Это вызывает глубокое психологическое сопротивление, и в результате человек окончательно отстает от своих вещей, уступает им в связности. Вещи идут впереди него в организации его среды, а тем самым влекут за собой те или иные его поступки. После энергетической революции в мире вещей человеку отводится роль стороннего созерцателя собственного могущества. Но подобное техническое могущество больше не может опосредоваться – оно несоразмерно человеку и его телу.

Фактически свершилась настоящая революция быта: вещи стали сложнее, чем действия человека по отношению к ним. Движения, требуемые от человека при обращении с техническими предметами, дискретны. Они составляют ряд скучных жестов, жестов-знаков, в них стерта ритмичность. Эмоциональный недостаток, связанный с обеднением сферы жестов, компенсируется мифическими проекциями на технические предметы. Вытесненная жестуальность становится мифом. В артикуляцию форм повсюду вкрадывается идея природы, а практические функции вещей наоборот скрываются. (Зажигалка в форме морской гальки, обтекаемость крыльев автомобиля и т.п.). Такая натурализация сама собой нагружается морально-психологическими отсылками. Характерна в этом отношении рекламная лексика с её развитой эмоциональной терминологией: «тепло», «уют», сияние», «подлинность».

В рекламном дискурсе исчислимость форм и «функциональный стиль» аккомпанируются целой риторикой «природных» смыслов. Это относится почти ко всем бытовым вещам. Но существует целая категория вещей, которая не укладывается в приведенную выше схему. Это вещи уникальные, диковинные, экзотичные, старинные. Они противоречат требованию функциональной исчислимости, соответствуя желаниям иного порядка – выражать в себе свидетельство, память, ностальгическое бегство от действительности. Может показаться, на первый взгляд, что это пережиток традиционно-символического строя, но такие вещи тоже включены в современную цивилизацию и в рамках её обретают свой двойственный эффект.

Старинная же вещь чисто мифологична, отсылая к прошлому. Она лишена какого-либо выхода в практику и нужна исключительно затем, чтобы нечто означать. Ею обозначается время. «Среда» как культурная система (система знаков) старается охватить все, стремится быть целостной, она стремится вобрать в себя всю сложность жизни, включая такое важнейшее измерение, как время. Конечно, в старинной вещи ухватывается не реальное время, а лишь его знаки. Бодрийяр так говорит об этом: «Подобно тому как природность (коннотации её) – это по сути отречение от природы, так и историчность есть отказ от истории, скрываемой за превознесением её знаков: история присутствует, но не признается».¹

Старинная вещь обладает среди других вещей особым статусом. Хотя она наряду с другими элементами «среды» и переживается как знак, но она меньше соотнесена с ними и как бы выпадает из их связности. Она переживается иначе. В этом глубинная польза старинной вещи. Именно в современном, основанном на технике, обществе существует устойчивая тяга к старинным вещам – старой мебели, вещам подлинным, к деревенским и ремесленным поделкам ручной работы, туземной керамике и так далее. Это приложимо и ко всем экзотическим вещам: для современного человека удаленность по географической широте эквивалентна погружению в прошлое (туризм). Сувениры, ручные поделки разных стран чаруют не столько своей живописной художественностью, отсылая к иному, ушедшему в прошлое миру, который всегда сопрягается с миром детства и детских игрушек. Эта потребность потребность в обладании старинными вещами объясняется тем, что функциональным вещам, среди которых живет современный человек, недостает завершенной законченности, поскольку они не обладают предшествующим бытием. Они не «подлинны». А «старинная» вещь это всегда в широком смысле слова «семейный портрет». В конкретно-вещественной форме она запечатлевает в себе некое достопамятное прошлое; на уровне воображаемого такой процесс соответствует устранению времени.

Любовь к старине имеет глубокое сходство со страстью коллекционирования. Она состоит в нарциссической регрессии, в системе отмены времени, в воображаемом господстве над рождением и смертью. Подобная мистика существовала в раннем средневековье.

Точно также туристические поездки всегда сопровождаются поисками утраченного времени. Мифологический предмет – минимально функционален и максимально значим, соотнесен со временем предков или даже с абсолютным прошлым природы. В житейском плане эти две противоречащих друг другу установки уживаются в одной и той же системе как взаимнодополнительные. Такое двусмысленное сосуществование современной функциональности и старинного «декора» появляется лишь на известной стадии экономического развития, на стадии промышленного производства и полного хозяйственного освоения окружающей среды. Представителям же менее благополучных социальных слоев (крестьянам, рабочим) и людям «первобытным» нечего делать со стариной, и они стремятся к функциональности. Однако обе тенденции имеют нечто общее. Когда «дикарь» жадно хватает часы или авторучку просто потому, что это западная вещица, в этом ощущается комический абсурд: вместо того, чтобы понять для чего служит предмет, человек алчно присваивает его себе – это инфантильное отношение к вещам, фантазм могущества. У вещи больше нет функции, остается лишь смысловое свойство знака. Тот же механизм влечет цивилизованных» людей к иконам или деревенским поделкам прошлых веков. Таким образом, вещь всегда психически нагружается тем, чего недостает человеку: для «недоразвитого» в техническом предмете фетишизируется могущество, для «цивилизованного» человека технической цивилизации в предмете мифологическом фетишизируется рожденность и подлинность.

Люди и техника, потребности и вещи взаимно структурируют друг друга. В США после «героической эпохи» техники, когда появились на свет автомобиль, самолет, холодильник, телевизор и т. д., новые изобретения на некоторое время практически прекратились. Вещи улучшались, совершенствовались, по-новому оформлялись, делались более привлекательными, но без структурных нововведений. Главное препятствие к дальнейшему, более полному развитию машины состоит в том, что вкус и мода связываются с расточительством и коммерческой выгодой. Второстепенные усовершенствования вещей, их усложнение и введение новых систем (систем безопасности, престижа) поддерживают в обществе иллюзию «прогресса», скрадывая необходимость более глубоких преобразований. С другой стороны, мода, беспорядочно приумножая вторичные системы, является царством случая и вместе с тем бесконечного повторения форм, где и концентрируется максимум коммерческих поисков. Это происходит от того, что вещи служат заменой человеческих отношений. В своей конкретной функции вещь – это разрешение некой практической проблемы. В несущественных же своих аспектах это разрешение некоего социального или психологического конфликта. «Любое напряжение, любой индивидуальный или коллективный конфликт разрешимы посредством некоторой вещи Как на каждый день в году есть свой святой – так и для каждой проблемы есть своя вещь..» (Эрнст Дихтер, Стратегия желания.) Главное – в нужный момент изготовить ее и выбросить на рынок. Для Дихтера это идеальное решение проблемы. Но решение это лежит чисто в области психологии. (Дихтер – ученик Фрейда, исследователь в области мотивации, рекламный деятель.) В результате такого подхода второй аспект вещей (система коннотаций), служащий для разрешения каких-либо человеческих и социальных проблем в настоящее время необычайно расширился. Именно на нем основывается вся система моды и управляемого потребления. И это мешает дальнейшему развитию техники, так как вещи и техника подменяют человеческие конфликты. Техника рабски зависит от моды и форсированного потребления. Например, автомобиль мог бы быть потрясающим орудием перестройки человеческих отношений, обеспечивая покорение пространства и ускоряя технический процесс, но сейчас он отягощен паразитарными функциями престижа, комфорта, бессознательной проекции и т.д., которые затормозили его развитие. Все более абстрагируясь от своей социальной функции транспортного средства, все более замыкая эту функцию в рамках «архетипических пережитков», автомобиль переделывается в непреодолимых рамках раз и навсегда данной структуры.

Таким образом, в конце XX, начале XXI века произошла революция быта, в результате которой произошло увеличение комфортности существования человека. Первичные, полезные свойства вещей в этой ситуации отступили на второй план, уступив место дополнительным значениям, имеющим происхождение из области психологии, из области межличностных и классовых отношений. Революция в энергетике, технизация жизни, устранение мускульной энергии приводит к жестуальному и эмоциональному обеднению существования человека, что вызвало как реакцию мифологизацию вещей и рецидив архаичных форм сознания. Эта вторичная система значений тормозит объективно развитие техники и науки. Кроме того, человек отстает от вещей, развитие которых все больше набирает скорость.

В параграфе 1.4 - «Фрагментарность, нелинейность, плюрализм процессов общественного развития как следствие СМИ» - анализируется связь между процессом глобальной интеграции общественной жизни и возникновением ситуации радикальной плюральности культур. В XX веке произошел переворот, который был связан с электричеством и появлением новых средств коммуникации (телеграфа, телефона, радио и телевидения). Это привело к возникновению диалога человечества в глобальном масштабе, мгновенно связало людей во всем мире в котором все, что происходит, сразу же – благодаря практически мгновенному распространению электрического или радио-сигнала – становится известно всем ее жителям, а каждое новое событие сопрягается с другими. Таким образом современный человек попадает в ситуацию «плюрализма миров и культур». Открытие электромагнитных миров создает «поле одновременности» во всей человеческой деятельности.

Особую роль играет телевидение, которое вобрало в себя другие масс-медиа. Телевидение дает мозаичность построения телевизионного изображения, представляет весь мир в качестве набора несоединенных однозначной, логической связью сообщений. Оно сталкивает на экране «все времена и пространства одновременно». Из любого малозначимого события, пустяка телевидение способно создать сообщение мирового масштаба. А зритель из увиденного складывает свою картинку, которая зависит от жизненного опыта, образования, настроения, и даже от степени внимания в конкретный момент времени. По мнению Маклюэна, наиболее подходящим средством удержания сознанием цельности восприятия бурно обновляющейся мозаично-резонансной реальности является миф. Второй важной особенностью телевидения выступает его способность резонанса сообщений (взаимоусиления их). Это преодолевает мозаичную раздробленность, объединяет сообщения в устанавливаемое восприятием целостное смысловое единство. Именно благодаря такому свойству из пустяка возможно сделать событие вселенского масштаба и создать миф, который будет регулировать речь и поступки многих людей.

. К специфическим чертам современной социокультурной ситуации все более на первый план выходит логика дополнительности, в основе которой лежит принцип «оба/и» в противовес логике стабильных бинарных оппозиций «либо/либо», которая предполагает осуществление выбора в чью-то пользу, а значит в ущерб остальному. В случае же «оба/и» имеет место процесс собирания, увязывания различий, который своим фактом перечисления воспроизводит социальную плюральность в нередуцируемом виде.

Наши технологии, подобно нашим личным чувствам, требуют взаимодействия и отношения, которое сделало бы возможным их рациональное сосуществование. В ситуации, когда технологии не отличались высокими скоростями (колесо, алфавит или деньги), их изолированность и закрытость были приемлемы и оправданы как социально, так и ментально. Однако в наши дни, когда изображение, звук и движение распространяются одновременно на огромные расстояния, картина изменилась. Сегодня взаимодействия «продолжений» или «проявлений» свойственных человеку функций носят необходимо коллективный характер, как это было всегда применительно к личной рациональности людей, возникающей на основе их личных чувств или «разума»». Таким образом освоение новых инструментов приводит к изменениям обычных человеческих действий и речи.

Скоростной транспорт, средства коммуникации мгновенного дальнодействия делают пространство несущественным по отношению к целям деятельности. Кроме того, глобальное распространение идентичных культурных образцов тоже уничтожает пространство в психологическом смысле.

Изменения окружающего нас мира и образа жизни, порожденные эпохой техники и технологии коренным образом меняют наше мышление, воздействуют на привычные нам способы восприятия и навыки деятельности. Сегодня мы вынуждены признать, что электрическая технология стремительно возрождает в нас мыслительные процессы, свойственные первобытным людям.

Сегодня мы расширили до вселенских масштабов свою центральную нервную систему. Мы приближаемся к финальной стадии расширения человека вовне – стадии технологической симуляции сознания. Неясно, будет ли это полезно для нас. Для решения этой проблемы необходимо рассмотреть всю совокупность расширений (органопроекций) человека и их последствий. Это необходимо сделать, так как в механическую эпоху действия могли совершаться без мер предосторожности. Медленность процессов гарантировала отсрочку результатного эффекта. Сегодня же и действие, и ответное действие происходят почти одновременно. Мы живем интегрально, а мыслить продолжаем дифференциально, по старым образцам. Сейчас нет возможности играть роль отчужденного зрителя. Наш мир стал сжиматься. Скорость электричества повысила осознание человеком своей ответственности.

Последние десятилетия ХХ века отмечены событиями, существенным образом трансформировавшими современную социокультурную реальность. Активное вхождение в жизнь общества новейших информационных технологий, произошедшем в результате бурного развития электроники привело к формированию и распространению особого типа умонастроения и мироощущения, выраженного в ряде философских, социологических, литературоведческих и культурологических теорий и получившего широкую известность под общим названием «постмодернизм».

Во второй главе - «Общество потребления как форма современного общества» - анализируется сознание потребительского общества, которое характеризуется фетишизацией предметов, мифологичностью и утратой традиционных ценностных ориентиров.

В параграфе 2.1 - «Потребление как процесс социальной дифференциации» - раскрывается содержание понятия «потребления» в современном обществе, выявляется его ценностно-знаковая природа и устанавливается его связь с логикой социальной дифференциации.

Изобилие предметов похоже на дары природы, на изобилие праздника. Предметы организуются в наборы, или коллекции, предлагают серии различных предметов, которые зависят друг от друга, соответствуют друг другу, отличаются друг от друга. Это вызывает цепную психологическую реакцию потребителя, который их рассматривает как целостную категорию. Потребитель вовлекается в серию усложненных мотиваций, принуждается идти последовательно от предмета к предмету вплоть до максимального вложения, до границ его экономического потенциала.

Торговый центр представляет не различные категории товаров, а сочетание знаков всех категорий благ, в качестве представителей знаковой целостности. Культурный центр там становится составной частью, где утверждается новый образ жизни. «Новое искусство жить, новый способ жить, современная повседневность, - говорит реклама, - заключается в умении сделать из шопинга приятное». Такой союз комфорта, красоты и пользы призван служить материальным воплощением Счастья. Этот очаг потребления является тотальной организацией повседневности, где все преодолено в удобстве, в абстрактном «счастье», которое определяется единственно как расслабление напряженности. Торговый центр – это сублимация всей реальной жизни, всей объективной общественной жизни. Это воплощенная в материальных вещах (товарах и услугах) религия современного человека-потребителя. Современные потребители ведут себя точно так же как примитивные народы, ожидая чуда от потребления, они приводят в действие предметы-симулянты, характерные знаки счастья и ждут, что счастье придет само. Это частная и коллективная потребительская ментальность. Именно магическая мысль управляет потреблением, именно ментальность чуда управляет повседневной жизнью; это ментальность примитивных народов в том смысле, что ее основой является вера во всемогущество мыслей: здесь это вера во всемогущество знаков. Богатство, «изобилие» является в действительности только накоплением знаков счастья. Изобилие благ, будучи отрезанным от своих объективных причин, воспринимается как милость природы. Искренняя вера в потребление составляет новый элемент общественной жизни. Новые поколения являются наследниками. Они наследуют не только блага, но и естественное право на изобилие. Раньше общество объективно было обществом производства. Теперь в него включается система потребления, которая является системой манипуляции знаками.

Биографии героев производства уступают сегодня место биографиям героев потребления - жизнеописаниям звезд кино, спорта, принцев или международных феодалов, то есть великих расточителей. Это образцы, идеалы, в них прославляется жизнь, полная избытка и возможность чудовищных расходов. Современное потребление неотделимое от производства есть неимоверно усложненная система хвастовства и вызывания чувства зависти у ближнего. В этом смысл деятельности, всеобщей гонки за обладание вещами.

Кодекс общепринятых канонов потребления вырастает под надзором закона демонстративного потребления. Этот закон заключается в удержании потребителей на уровне нормы расточительности в потреблении дорогих товаров. Тот же принцип демонстративного расточительства направляет формирование и образа мысли в отношении того, что нравственно и почетно в жизни и в предметах потребления, так как образ мысли в какой-либо области неизбежно переносится на другие.

Несмотря на все усилия, направленные на устранение бедности, она сохраняется. Именно неравенство и придает настоящий смысл росту. В международном плане растет дистанция между неразвитыми странами и высокоразвитыми. Внутри стран «скорость» повышения низких зарплат ниже, чем в секторах, достигших максимума. Необходимо признать, что здесь действует систематическая логика и проблематика изобилия и нехватки фальшива. Фактически, нет и никогда еще не было ни «общества изобилия», ни «общества нищеты». Всякое общество, вышедшее из первобытного состояния, основывается одновременно на структурном избытке и на структурной нищете, сколько бы не производилось продукта. В любом случае существование роскоши определяет богатство общества, как и его социальную структуру, потому что всегда существует достояние привилегированного меньшинства и потому что именно это существование роскоши работает над воспроизводством привилегии касты и класса. Всякое общество производит дифференциацию, социальные различия, и такая структурная организация основывается на определенном использовании распределения богатств. Тот факт, что общество входит в фазу роста ничего не меняет, система доводит эту функциональную «разность уровней» до совершенства, рационализируя его и распространяя на всех уровнях. Рост не удаляет и не приближает нас к изобилию, которое еще очень далеко от нас. Он от него логически отделен всей социальной структурой, которая здесь является определяющей инстанцией.

Таким образом, при развитии цивилизации общественная система поддерживается, только производя богатство и бедность, производя столько же неудовлетворения, сколько и удовлетворения, столько же вреда, сколько и прогресса. Ее единственная логика заключается в самосохранении, и в этом смысле ее стратегия состоит в удержании человеческого общества в неустойчивом положении, в постоянном дефиците. Чтобы выжить, система может помогать себе войной.

Порождая изобилие, современное общество порождает и нехватку, которая тоже включается в процесс и становится знаком отличия в социальной дифференциации. Господство городской и индустриальной среды привело к тому, что стало не хватать пространства и времени, чистого воздуха, зелени, воды, тишины. Некоторые благо, когда-то бывшие бесплатными и имевшиеся в изобилии, стали предметами роскоши, доступными только привилегированным. В то время как промышленные блага и услуги предлагаются во множестве

По мере того как начинают говорить о праве на здоровье, на пространство одновременно рождаются министерства здравоохранения, отдыха. Все это выражает как будто общий прогресс, однако, это имеет двойственный смысл, так что можно в некотором роде понять его наоборот: существует право на пространство только начиная с момента, когда нет больше пространства для всех и когда пространство и тишина становятся привилегией некоторых в ущерб другим. Поэтому «право на землю» возникло только начиная с момента, когда не стало больше земли для всех, Появление этих новых социальных прав свидетельствует фактически о переходе этих вещей в ранг знаков отличия и классовых привилегий. Право на чистый воздух означает утрату чистого воздуха как естественного блага, его переход к статусу товара и его неравное социальное перераспределение.

Не следует принимать за объективный общественный прогресс, прогресс капиталистической системы, который состоит в постепенной трансформации всех конкретных и естественных ценностей в продуктивные формы, а именно в источники экономической прибыли и социальной привилегии. Вся природа рассматривается как средство производства.

Демонстративное потребление в развитых обществах осталось в прошлом. Отличительный код привилегированных в настоящее время это власть и культура. Из этого следует, что остальные этим не обладают. Они не влияют ни на что и не приобщены к культуре. Место «высокой культуры» занимает крикливая «массовая культура», создана коммерческая индустрия культуры. Обрушивая на потребителя потоки эрзац-искусства, буржуазная индустрия развлечений сама создает рынок для потребителей этой культуры, закрепляет тот тип продукции, на который создается постоянный спрос, а затем утверждается, что именно этого требуют массы.

Потребление такой же классовый институт, как и школа. Существует не только неравенство перед предметами в экономическом смысле – не все имеют одинаковые вещи, как и не все имеют одинаковые возможности учиться. Существует глубокое различие в том смысле, что только некоторые постигают автономную, рациональную логику элементов окружения (функциональное назначение, эстетическая организация, культура исполнения); они не имеют дела с отдельными предметами и не «потребляют» в собственном смысле слова, другие обречены на магическую экономику, на то, чтобы придавать большое значение предметам как таковым и всем остальным объектам (идеям, отдыху, знанию, культуре); эта фетишистская логика и является собственно идеологией потребления.

Своим числом, игрой моды, всем тем, что выходит за рамки простой функции, вещи еще только симулируют социальную сущность – статус. Статус направляет всю динамику социального передвижения. В глубине всех стремлений скрывается идеальная цель статуса, «данного рождением, статуса благодати и превосходства». Он же выражается в отношении к вещам. Классовая логика диктует спасение через вещи.

Социальная логика потребления не является логикой индивидуального присвоения потребительской ценности благ и услуг. Это логика производства социальных знаков и манипуляции ими. С этой точки зрения потребление это «процесс смысла и коммуникации», основанный на кодексе, в который вписываются и приобретают свое значение практические формы потребления. Проще говоря, потребление это, своего рода разговор в определенной группе людей, где есть свои неписаные правила (кодекс), нарушать которые означает подвергнуться презрению и насмешкам. Кроме того, потребление это так же и процесс классификации и социальной дифференциации, где объекты/знаки выстраиваются на этот раз не только как знаменательные различия в рамках кодекса, но и как статусные ценности некой иерархии.

Этот процесс статусной дифференциации основной социальный процесс, в результате которого каждый вписывается в общество. Потребитель осознает свое стремление отличиться , выделиться как свободу, выбор, он не переживает их как принуждение к дифференциации и подчинению кодексу. Но, стремясь отличаться, человек уже принимает правила игры, существующие в обществе. Он принимает общий порядок отличий.

Это постоянное стремление повысить статус (церковь называет это гордыней) никогда не прекращается и обеспечивает безграничный характер знакового потребления. Насыщения принципиально наступить не может. Наоборот, происходит ускорение потребительских ритмов, увеличение спроса. Индивидуальные потребности и наслаждения – только словесные эффекты. Потребление это система, которая обеспечивает порядок знаков и интеграцию группы, оно является одновременно моралью, системой идеологических ценностей. Все люди включены в нее и всегда были включены. Наслаждение как таковое не является в настоящее время принципом и целью потребления. Оно, скорее, служит маскировкой, алиби тому, чтобы скрыть, что цель потребления совсем другая.

Логика социальной дифференциации постоянно воспроизводит старые и создает новые критерии социальной иерархии, социальные коды. Потребление это новая форма контроля в обществе.

В параграфе 2.2 - «Мифы современного общества как натурализация социального» - анализируются механизмы образования современных мифов, порождаемых идеологией общества потребления. Как и всякая идеология она несет в себе интересы группы людей, а не всего общества. Эти интересы она представляет как всеобщие, осознанно или неосознанно создавая устойчивые представления оправдывающие существующий порядок вещей. Замалчивая то, что является негативным и наоборот делая акценты на позитивных явлениях, господствующая идеология постепенно трансформирует язык.

Наряду с более или менее твердым предметным значением, которым оно обладает, всякое слово пропитано множеством текучих, изменчивых идеологических смыслов, которые оно приобретает в контексте своих употреблений. Эти дополнительные смыслы лишь подразумеваются (Бодрийяр называет их кодом социальной группы) и потому могут либо восприниматься, либо не восприниматься индивидом в зависимости от его «посвященности» во все тонкости общения.

Коннотативные смыслы активно живут до тех пор, пока активно живет идеологический контекст, их породивший, и пока мы сами свободно ориентируемся в этом контексте. Умирание контекста чревато умиранием смысла: люди. выросшие в 60—70-е гг. нашего века, зная словарное значение слова «космополитизм», уже не помнят о той угрозе, которая исходила от него в конце 40-х.

С технической точки зрения миф есть совокупность коннотативных означаемых, образующих латентный идеологический уровень дискурса; в функциональном же отношении назначение мифа оказывается двояким: с одной стороны, он направлен на деформацию реальности, имеет целью создать такой образ действительности, который совпадал бы с ценностными ожиданиями носителей мифологического сознания; с другой — миф чрезвычайно озабочен сокрытием собственной идеологичности, поскольку всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, а как единственно допустимое (ибо единственно верное) его изображение, то есть как нечто «естественное», «само собой разумеющееся»; миф стремится выглядеть не «продуктом культуры», а «явлением природы»; он не скрывает свои коннотативные значения, он их «натурализует» и потому вовсе не случайно паразитирует на идеологически нейтральных знаках естественного языка: вместе с наживкой, которой служат эти знаки, он заставляет потребителя проглатывать и крючок идеологических смыслов.

На обложке журнала изображен молодой африканец во французской военной форме; беря под козырек, он глядит вверх, вероятно, на развевающийся французский флаг. Таков смысл изображения. Но прекрасно понятно, что хочет сказать это изображение: оно означает, что Франция — это великая Империя, что все ее сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под ее знаменами и что нет лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем рвение, с которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателям. Это форма мифа или мифологический концепт.

Вечная игра в прятки между смыслом и формой составляет самую суть мифа. Форма мифа — не символ; африканский солдат, отдающий честь, не является символом Французской империи, он слишком реален для этого, его образ предстает перед нами во всем своем богатстве, жизненности, непосредственности, простодушии, неоспоримости. И в то же самое время эта реальность несамостоятельна, отодвинута на второй план, как бы прозрачна; немного отступив, она вступает в сговор с явившимся к ней во всеоружии концептом «французская империя»; реальность становится заимствованной.

Если говорить точнее, в концепт впитывается не сама реальность, а скорее определенные представления о ней; при переходе от смысла к форме образ теряет какое-то количество знаний, но зато вбирает в себя знания, содержащиеся в концепте. На самом деле, представления, заключенные в мифологическом концепте, являются смутным знанием, сформировавшимся на основе слабых, нечетких ассоциаций, это «конденсат неоформившихся, неустойчивых, туманных ассоциаций; их единство и когерентность зависят прежде всего от функции концепта»¹.Как это ни парадоксально, но миф ничего не скрывает; его функция заключается в деформировании, но не в утаивании. Однако подобная деформация не ведет к полному исчезновению смысла; африканец присутствуют в мифе, поскольку концепт нуждается в нем; его как бы урезают наполовину, отнимая память, но не существование. Язык целиком поступает в услужение концепту. Концепт именно деформирует смысл, но не упраздняет его; это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает смысл.

Язык современного общества потребления в принципе мифологичен. Слова имеют социальный смысл зависящий от идеологического наполнения, от сиюминутного социокультурного контекста. Эти дополнительные смыслы представляют собой коды социальных групп. Миф это, собственно, и есть совокупность таких коннотативных означаемых. Но миф стремится скрыть это обстоятельство и выглядеть как явление природы, он натурализует социальное. Миф в данное время выражается всей окружающей человека обстановкой, которая подверглась тотальной организации. Все это мифические послания призванные скрыть неприятные стороны реальности, создать и укрепить приятные иллюзии. Главным средством такого процесса служит мода. Она эффективный мистификатор создающий идеальный мир моделей, образов. Мода выдает культурные конструкции характерные для ограниченного отрезка человеческой истории за нечто вечное. Источником мифологии являются также неразрывно связанные с модой реклама, пресса, которые наработали множество приемов мистификации и риторику, отвечающую этим целям.

В параграфе 2.3 - «Постмодерн и социальная структура общества потребления» - выявляются специфические черты, присущие общему духу современности, которые проявляются в различных областях общественной жизни.

Характеризую архитектуру нашего периода Лиотар пишет, что она представляет собой «своеобразный «бриколлаж»: изобилие цитат-элементов, заимствованных из предшествующих стилей и периодов, как классических, так и современных; недостаточное внимание к окружению и т.д.»¹ Это можно отнести и ко всей постмодернистской культуре в целом. Наличное культурное состояние переживается как «исключающее какую бы то ни было новизну», все уже было, обо всем уже сказано. Как выразился Умберто Эко: «прошлое ставит нам условия, не отпускает, шантажирует нас»²

Сегодня всюду наблюдается упадок того доверия, которое западный человек на протяжении последних двух столетий питал к принципу всеобщего прогресса человечества. Эта идея возможного или необходимого прогресса основывалась на твердой уверенности, что развитие искусств, технологий, знания и свободы полезны человечеству. Правда, велись споры о том, кого нужно освобождать. По прошествии этих двух столетий обнаружились явления, которые противоречат общей установке прогресса и освобождения. Лиотар пишет: «Ни либерализму, экономическому или политическому, ни различным течениям внутри марксизма не удалось выйти из этих двух кровавых столетий, избежав обвинений в преступлениях против человечества»³.

Изменился по своей форме и капитализм. Складывается единое мировое хозяйство. Капитализм стал мультинациональным. Оригинальной версией современности, считает Бодрийяр, является Америка, остальные страны это копии, дубликаты «с субтитрами». Законодательная роль разума утрачивается, уступая место сиюминутным, материальным интересам. Именно в этом состоит разрыв в мировоззрении людей, который произошел в Европе после войны, а теперь и у нас. Именно он является разграничительной чертой между модерном и постмодерном. Начался разрыв с сомнения, с утраты доверия к традиционным схемам объяснения социальных явлений.

Различие между модернисткой и постмодернистской ментальностями (установками, точками зрения, формами мышления) это различие между законодательным и интерпретирующим разумом. Постмодернистская философия – это философия случайного мира и случайного знания, где граница между миром и знанием неопределенна и нежелательна как таковая. Вместе с этой границей уходят все сакральные границы «платонического дискурса»: между субъектом и объектом, внутренним и внешним, смыслом и бессмыслицей, знанием и мнением, определенностью и случайностью, истиной и заблуждением¹ Множественность интерпретаций это конститутивное свойство знания. Сама природа мира внутренне плюралистична и случайна. Поэтому не существует единственно верной интерпретации с этой точки зрения, и в этом смысле никто не имеет права претендовать на обладание истиной. Множественность интерпретаций, существование конфликтующих знаний перестает быть нежелательным, хотя и временным и, в принципе исправимым, и становится конститутивным свойством знания. Это полностью противоречит традиции человеческой мысли, где сохраняется иерархия культурных ценностей и художественного вкуса.

Отсутствие корней, одиночество, отчуждение, потерянность «в мире организованных других» все это является кошмаром нашего современника. Другие (то есть отличные от нас с вами), на расстоянии всегда кажутся на зависть «хорошо устроенными», «интегрированными», «организованными» и уверенными в своей идентичности. Это не может не вызывать у человека стремления вновь найти свое родное, свое сообщество где он чувствовал бы себя уютно как дома. Бауман пишет по этому поводу: «...век постмодерна, непредзаданности fur sich или осознающей самое себя случайности, представляется думающему индивиду одновременно и веком сообщества: страсти к сообществу, поиск сообщества, изобретения сообщества, фантазирования сообщества»².

Для описания такого мира, как наш – мира, где навязчивость сообщества бьет в глаза, Мишель Мафсоли предложил понятие «неотрайбализм» (новые племена или, буквально, «новоплеменность»). «Неотрайбы», племена современного мира, образуются, по идее, наоборот, через множество индивидуальных актов самоопределения «Неотрайбы» – это средства индивидуального самоопределения. Они появляются в результате усилий индивида по собственному конструированию. Неизбежная незавершенность и отчаяние, связанные с этими усилиями, ведут к расформированию «неотрайбов» и их смене.

Лиотар определяет до-постмодернистскую культуру как культуру «больших нарраций» («метанарративов»), как определенных социокультурных доминант, своего рода властных установок, задающих легитимизацию того или иного (но обязательно одного) типа рациональности и языка. К метанаррациям Лиотар относит новоевропейские идеи эмансипации и социального прогресса, гегелевскую диалектику духа, просветительскую трактовку знания как инструмента разрешения любых проблем и т.п. В противоположность этому культура эпохи постмодерна программно ориентирована на семантическую «открытость существования», реализуемую посредством «поиска нестабильностей», «ликвидацией принципа идентичности», парадигмальным отсутствием стабильности как на уровне средств и организации, так и на уровне семантики. Это перекликается с идеями синергетики в современном естествознании и теории катастроф Р. Тома, где понятие «стабильная система» является лишь частным случаем более сложных реальных процессов. Мир оказался более сложным чем теории. Эпоха постмодерна — это эпоха крушения «метарассказов» как принципа интегральной организации культуры и социальной жизни. Специфику постмодернистской культуры — с точки зрения характерной для нее организации знания — Лиотар усматривает в том, что в ее контексте «большие повествования утратили свою убедительность, независимо от используемых способов унификации». Собственно, сам постмодерн может быть определен, по Лиотару, как «недоверие к метаповествованиям», — современность характеризуется таким явлением, как «разложение больших повествований» или «закат повествований». Дискурс легитимации сменяется дискурсивным плюрализмом; санкционированный культурной традицией тип рациональности — вариабельностью рациональностей, фундирующей языковые игры как альтернативу языку. «Великие повестования» распадаются на мозаику локальных историй, в плюрализме которых каждая — не более чем одна из многих, ни одна из которых не претендует не только на приоритетность, но даже на предпочтительность. Само понятие «метанаррация» утрачивает ореол.

Нынешний этап пирроного кризиса фокусируется на силе сообщества, на его способности делать выбор правильным, он не призывает индивида, лишенного надчеловеческих гарантий истины, к недоверию безошибочной мудрости, и обращению к собственному здравому смыслу, он убеждает его, освобожденного от давления со стороны правдодателей, довериться теплым объятиям сообщества. Сообщество оказывается в самом центре скептицизма сегодняшнего интерпретирующего разума. Беседа и поиск согласия – служат архиметафорой этого разума, противопоставляющей его тем командным порядкоохранительным силам, которые поддерживаются его законодательным оппонентом.

В Заключении диссертации подводятся итоги проведенного исследования, формулируются выводы, обобщающие основные положения проделанной работы, и намечаются перспективы дальнейшего исследования.

Вторжение способа жизни потребительского общества в традиционные общества разрушает их, образует гибриды новых и старых форм, таким образом, можно сделать несколько предварительных выводов.

Во-первых, такое уже было во времена распада Римской империи, во времена возникновения скептицизма. Боязнь обольщения в скептицизме это то же, что отказ от метанарраций, уравнивание высокого и низкого.

Во-вторых, распад старого порядка привел к неизбежному смешению частей, частиц старого. (Руины) Отсюда сосуществование разнородного.

В-третьих, мы находимся в такой стадии изменений, когда еще не проявились контуры нового порядка. Именно поэтому идет только констатация конца того или иного явления, констатация угасания развития в рамках старого порядка (парадигмы).

В-четвертых, общество представляет собой множество нечетко оформленных групп людей, которые временно объединяются общими ценностями эстетического порядка, они появляются и исчезают.

В-пятых, повсюду господствует принцип моды, принцип актуальности, поэтому возникает убеждение, что все происходящее игра случая.


Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:


Публикации в журналах, входящих в перечень ВАК:


1. Калинин А. С. Потребление как образ жизни / А. С. Калинин   // Вестн. КГУ им. Н.А. Некрасова. Вып. № 12 – Кострома: Кос. гос. ун-т им. Н.А. Некрасова, 2006. – С. 147 – 150.


Публикации в других изданиях:


2. Калинин А.С. Философское осмысление проблемы синтеза естественнонаучного и гуманитарного дисциплинарных пространств / А. С. Калинин // Профессиональное образование в провинции – перспективы социокультурного развития северо-востока Костромской области: Материалы региональной научно-практической конференции, 26 апреля 2005 г. - Шарья, 2005 - . – Кострома: ГОУВПО КГУ им. Н.А. Некрасова, 2005. С. 170 − 175.

3. Калинин А. С. О некоторых практиках постмодерна / А. С. Калинин // Неклассическое общество: векторы развития: материалы Всерос. науч.-практ. конф./Владим. юрид. ин-т; Каф. гуманитар. дисциплин. – Владимир, 2008. – С. 255 – 258.

4. Калинин А. С. О статусе знания в современном обществе / А. С. Калинин // Поветлужье: проблемы, тенденции и перспективы социокультурного развития региона: материалы межрегиональной научно-практической конференции, г. Шарья, 18 апреля 2008 г. / сост. А. М. Базанков, А.П. Липаев. – Шарья: Шарьинский филиал КГУ им. Н. А, Некрасова, 2008. – С. 106 – 113.

5. Булдаков С. К., Калинин А. С. Современная духовная ситуация /

С. К. Булдаков, А. С. Калинин // Поветлужье: проблемы, тенденции и перспективы социокультурного региона: материалы межрегиональной научно-практической конференции, г. Шарья, 18 апреля 2008 г. / сост. А. М. Базанков, А. П. Липаев. – Шарья: Шарьинский филиал КГУ им. Н. А. Некрасова, 2008. – С. 74 – 83.