Geum.ru

С. Торайгырова Региональный центр политических исследований политическая реальность в разнообразных ее проявлениях павлодар 2008 ббк 66(5Каз)

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   21

Литература:

1 Философский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1989. –С.359–360.

2 Философский словарь. – М.: Политиздат, 1991, –С. 258 – 259.

3 Платон. Собрание сочинений: в 4 т. – М: Мысль, 1990; Он же. Государство. Соч. в 3т. – М., 1971.

4 Аристотель. Сочинения: в 4т. – М: Мысль, 1999.

5 Аль-Фараби. Избранные трактаты (Ответ. ред. Бурабаева М.С.) – Алматы: Гылым, 1994, –445с. (5 – 29, 81 – 95, 152, 229).

6 Макиавелли Н. Избранные сочинения. – М., 1982.

7 Шпенглер О. Закат Европы. – 1918.

8 Вебер М. Избранные произведения. – М., 1990. – С.380, 515.

9 Toynbee A.A. Study of History. - Vol. III.L, 1934. p. 382

10 Политическая наука: новые направления. – М., 1999.

11 Истон Д. Категория системного анализа политики. Антология мировой политической мысли. Т.2.– М., 1997.– С.630.

12 Маркс К. и Энгельс Ф. Т. 45. - С. 142

13 Маркс К. и Энгельс Ф Об идеологической работе. 2-е изд. доп. – М.: Политиздат., 1969.

14 Ленин В.И. ПСС., Т. 40. – С. 131.

15 Марченко М.Н. Политология. – М., 1997; Политология: курс лекций. Под ред. Марченко М.Н. – М., 1997.


Советская модель модернизации: теоретико-методологические аспекты


Кадысова Р.Ж.


Советская модель модернизации является тем поистине уникальным и, безусловно, макроисторическим феноменом, на котором продолжают фокусироваться самые различные точки зрения: от категорически отрицательных до эмоционально-восторженных и щемяще ностальгических. Времена, когда модернизационный опыт СССР служил «светочем» для всего человечества, «выбравшего путь социального прогресса», и обвораживал даже отдельных представителей западной интеллектуальной элиты (например, Ж.-П. Сартра, А. Камю, П. Пикассо, Д. Сикейроса, О. Нимейра, Ж. Амаду и многих других), сменились на доминанту горького разочарования в нем.

Оно оказалось столь сильным, что вызвало социально-психологический шок, болезненно «разъедающий» целые пласты общественного сознания. Мучительные борения в «закоулках» социальной памяти всех мыслимых «за» и «против» оборачиваются конфликтом ментальности. Разрешение его, в числе прочего, будет зависеть и от того, сможет ли научно-рациональная критика советского модернизационного эксперимента стать настолько объективной и убедительной, чтобы быть «принятой» не только наиболее «продвинутыми» слоями социума, но и подавляющей массой его субъектов. Или же, напротив, своими неуклюжестью и двусмысленностью, некомпетентностью и «новой конъюнктурностью» будет невольно подпитывать иллюзии, что именно коммунизм якобы есть неизбежная перспектива всемирно-исторической эволюции, несмотря на то, что радикальный большевизм дискредитировал эту великую идею, поколебав тем самым веру в возможность альтернативы капиталистической Голгофе.

Именно с этим посылом зюгановцы и ампиловцы и прочие «великодержавники» продолжают достаточно успешно рекрутировать в свой электорат значительные массы населения (по данным российских социологических опросов до 40% и более выборщиков). Фарисейские спекуляции по поводу советской «супердержавы, перед которой трепетали все и вся» разливает на страницах газет и в телерадиоэфире и скандально известный провокатор от политики В. Жириновский.

Казалось бы, что тут страшного? В условиях общественно-политического плюрализма люди имеют право на свои убеждения, на веру и «мечтания о прошлом», тем более что декларированные горизонты рынка и демократии никак не развеваются от тумана затянувшегося кризиса, а неизбежные для фазы транзита трудности усиливают ностальгию по «золотым временам» брежневщины и даже сталинщины.

Все это так, если не осознавать, что направленность общественного развития по принципу «вперед в прошлое!» есть даже не стагнация, а деградация социума. Люди, питающие иллюзии по поводу возможности такого «движения», вряд ли могут быть активными субъектами преобразований, ибо превращаются в их пассивных (а подчас и скрыто злорадствующих) созерцателей. А если эти, некритически упивающиеся прошлым во всей его, недифференцированной целостности, индивиды начинают формировать сколько-нибудь значительные массы, то общественная динамика начинает упираться в «бетон» достаточно мощной «социокультурной плотины».

Вот почему историография, выполняющая роль не только хранительницы исторической памяти, но и средства ее мобилизации в переломные моменты истории социумов, выдвигается в современных условиях на качественно новый уровень ответственности.

Нисколько не пытаясь завысить общественный статус исторической науки, все же скажем, что от того, насколько компетентно она будет способствовать пониманию в обществе актуальности его модернизации в критериях, выверенных всемирным опытом, будет зависеть морально-психологическая готовность к реформам. В этом смысле историография обретает значимую идеологическую функцию, ибо помогает воспитанию нового самосознания, верного ощущения и сознательного нахождения своего места нацией и государством во времени и пространстве в новых исторических обстоятельствах.

Поскольку здесь мы говорим о необходимости исторической рационализации (обосновании) преобразований, то ясно, что в значительной мере, именно история советского опыта модернизации позволяет реализовать обозначенные выше функции.

В рамках этой обширной темы наработан богатейший массив литературы как советского, так и постсоветского периодов. Она создавалась творческой исследовательской мыслью многих поколений историков, специалистов других отраслей обществоведческого знания. Было бы примитивным и крайне некорректным с позиций элементарной научной этики поступать сообразно вульгарно-журналистской публицистике, которая подчас огульно отказывает историческим исследованиям советского периода в научной значимости уже только потому, что они не были свободны от идеологических требований тоталитарного государства. Эта литература накопила такой мощный объем эмпирического материала (а подчас и верных концептуальных мыслей), что потребуются усилия не одного поколения историков для его осмысления.

И вот здесь актуализируется функция историографии, роль которой отнюдь не сводится лишь к регистрации и аннотированию работ, написанных по тому или иному периоду истории, тем или иным ее сюжетам. Ее «продукт» заключается в том, чтобы путем кропотливой и, самое главное, научно грамотной, т.е. опирающейся на адекватное конкретно-историческое и теоретико-методологическое знание работы, осуществить «селекцию» - отделить «зерна от плевел», обнаружить, где пустоцветы, а где яркие цветы творческого анализа, способного нести познавательный заряд.

Другой важнейшей задачей историографического анализа является обозначение тех аспектов рассматриваемой проблемы, которые оказались малоизученными и были деформированы неверными представлениями о них, пребывали до сих пор в тени исследовательского внимания. Тем самым, историография выявляет степень актуальности тех или иных вопросов, нацеливает на них исследователей.

Развитие историографии - во многом преемственный процесс. Дореволюционная традиция передала много полезного советской историографии, а та, в свою очередь, транслирует свой противоречивый опыт (со всеми его «плюсами» и «минусами») историографии современной.

И в этой связи, казалось бы, можно говорить об эволюционном характере историографического процесса. Однако это будет верным, если иметь в виду профессиональные приемы и средства, чисто инструментальные подходы, сложившиеся правила работы с источниками, научную этику и т.д. Что касается теоретико-концептуального и методологического, т.е., по сути, идеологического содержания историографического процесса, то здесь на протяжении ХХ века он демонстрирует подлинно революционные прерывности. Применительно к нашей теме они прослеживаются еще более отчетливо.

Модернизация имеет совершенно неоднозначное понимание в советской и постсоветской литературе. Тем не менее, подобно тому, как в первой присутствуют «вкрапления» современных представлений, так в новой историографии еще живут «рецидивы прошлого мышления». Как нельзя понять революционных сдвигов в современной историографии без указания на пороки предшествовавшей литературы, так невозможно продуктивно осмыслить иррациональные стороны советской историографии вне их «высвечивания» на фоне нового теоретико-концептуального и методологического знания.

Таким образом, как представляется из вышеизложенных оснований, историографический анализ истории советского опыта довоенной модернизации через призму ее рассмотрения в советской и постсоветской литературе несет в себе видимые научно-познавательные и практические (применительно как к интересам собственно науки, так и общественным запросам) проекции. Значимый смысл обращения к проблеме диктуется констатацией мировым сообществом Республики Казахстан как государства, развивающегося в направлении радикального реформирования системы социально-экономических и политико-институциональных отношений. И это действительно так. Но поиски наиболее оптимальных форм и средств преобразования отнюдь не являются простым «слепком» западной модернизационной модели. Как показало первое десятилетие независимости, она не во всем и не всегда «вписывается» в наши реалии, многие из которых беспрецедентны в мировой истории. Поэтому, принимая все приемлемое из западных образцов развития, нельзя игнорировать свой опыт. И включение его в запросы современности обеспечивает именно его историографическое изучение. Отсюда ясно, что постановка данной проблемы в контексте историографического анализа имеет прикладное значение и применительно к актуальным задачам государственного строительства.

В плане историографического освещения в наибольшей степени «повезло» аграрной истории. И это становится понятным, если учесть, что в этой отрасли знания исследования разворачивались довольно интенсивно. А потому исследовательской практикой стали востребованы работы, монографически нацеленные на историографическое осмысление наработанного публицистического материала.

Но все они могут служить иллюстрацией того, что историографический анализ советского периода, распространявшийся на «аграрную проблематику», не был (и не мог быть) свободным от тех жестких рамок, которыми сковывала живую творческую мысль государственно монополизированная идеология. Если элементы новаторства и появлялись в историографических работах, то касались они по преимуществу вовсе не принципиальных моментов, а указаний на некие частности. Например, дискутировали о том, когда хронологически завершилась новая экономическая политика (хотя сегодня ответ до предела прост: с тотальной монополизацией отношений собственности государством), в чем отличие колхозов от совхозов (хотя ясно, опять-таки сегодня: ни в чем – обе организации огосударствленного типа), каковыми были масштабы «осереднячивания» аула (апеллируя при этом к формальным, но отнюдь не сущностным индикаторам).

Но по все тем же понятным причинам историография не призывала исследователей выйти из таких «зон умалчивания» как голод 1921 года и начала 1930-х годов, крестьянское антиколхозное движение, негативные последствия социально-экономических реформ, трагедия «раскулачивания» и экспроприации успешных хозяев, пауперизация и маргинализация крестьянства и т.д. Но тот, кто в этой связи «кидает еще один камень» подобен «храброму после драки», а если и без метафоры, то просто человеку, элементарно не знакомому с теми реалиями, в условиях которых вынуждена была развиваться историография. Требовать от нее большего, чем она могла это сделать есть прямое проявление игнорирования как раз-таки главного принципа историографического анализа – привязки логики развития к конкретно-историческим условиям. И в этом смысле надо признать, что историографы советского периода, писавшие по аграрной тематике (точнее те из них, кто несмотря ни на что, все же придерживался научно выстроенной процедуры исследования, а не «выпячивал» где надо и не надо своих «верноподданнических» восторгов в целях перенасыщенной перестраховки), создали немало хороших предпосылок для новых интерпретаций.

Однако, конечно же, говорить о том, что «советский опыт преобразований» описывался в понятийных категориях теории модернизации, не приходится. Здесь все пронизывала идея «партийно-классового подхода», во всех акциях государства акцентировались именно их социально-классовые последствия и смысл, их влияние на «нужную» трансформацию социальной структуры и т.д. Поэтому можно сказать, что советская «аграрная революция» как «модернизационная проблема» в ее строгом понимании историографией не поднималась.

В постсоветской литературе, в результате более интенсивных и углубленных теоретико-методологических изысканий, история аула и деревни Казахстана в довоенный период уже в гораздо большей степени исследовалась в «модернизационном ключе» и, следовательно, для аналитической историографии появился более или менее реальный объект рассмотрения.

Но удивительным образом свобода теоретико-концептуального и методологического плюрализма не вызвала адекватного качества историографических исследований, по крайней мере, в той степени, которую следовало ожидать. (Кстати, этот «непонятный» феномен характерен и для сферы художественно - творческой деятельности: например, если в условиях идеологической несвободы появлялись поистине выдающиеся литературные творения, то со снятием «идеологической блокады» писательская мысль не может создать ничего подобного). Отдельные публикации, которые можно с натяжкой назвать жанром историографической эссеистики, поднимали те вопросы, и нацеливали исследователей на изучение тех проблем, которые и без этого «приковали» внимание историков (это – демографическая катастрофа 1930-х годов, коллективизация и раскулачивание, крестьянское движение сопротивления, «Малый Октябрь» Голощекина и т.д.). Проблемы же, способные дать мыслительный материал для исследования модернизационной способности советского опыта аграрных преобразований, историографией в повестку дня не ставились.

Тогда как историография аграрной истории в ее советский период развития все-таки выдвигала какие-то проблемы, хотя и в рамках довольно ограниченного идеологического допуска, историография промышленности и рабочего класса не достигала и этого уровня. Отчасти это можно объяснить тем, что довоенный Казахстан, выступая достаточно ярко выраженной аграрной периферией, претерпевал наиболее масштабные и динамичные потрясения («революционные преобразования») именно в ее границах.

Если казахстанский, по преимуществу «русский» город, и такая же «фабрика» выступали объектами политики, почти аналогичной той, что «без всяких хитростей» проводилась в урбанизированной сфере центральных районов страны, то казахский аул познал не одну волну «преобразовательных реформ, не одну «встряску» своей социально-экономической структуры и социокультурной организации. Отсюда понятно, что аграрная история в гораздо большей степени насыщена всевозможными событиями противоречивого (даже сквозь призму видения советской «заидеологизированной» историографии) характера. А потому она представляет собой более, если так можно сказать, «разнообразный» объект исследования, в границах которого возможный спектр постановки проблемных вопросов оказывался шире и богаче. Правда, мы не утверждаем это категорично, а лишь исходя из историографического анализа и судя по структуре исторической литературы, где даже в первом приближении заметно преобладание исследований именно по аграрной истории.

В историографии истории довоенной промышленности можно отчетливо выделить три крупных предметно-хронологических объекта притяжения аналитического интереса. Это периоды «военного коммунизма», нэпа и «социалистической индустриализации». По отношению к первому, историография неизменно придерживалась оценки «военного коммунизма», как политики вынужденной, что всеобщая национализация промышленности, милитаризация труда (говоря словами Л. Троцкого, «организации производства по-военному дисциплинированно»), «снятие» его мотивации через товарно-денежные стимулы и т.д. оправдали себя - Советы выстояли в лихолетья гражданской войны. Но при этом не делалось никаких намеков на то, что «военный коммунизм» абсолютно «вписывался» в стратегические установки большевиков на обобществление частной собственности (в промышленности, прежде всего), централизацию всей промышленной инфраструктуры и системы распределения, жесткое администрирование управления, контроля над сферой труда посредством политико-идеологических и репрессивных инструментов и т.д.

Признавая, что «военный коммунизм» усугубил промышленный кризис, вызвал катастрофическое падение производительности труда на заводах и фабриках, железных дорогах и рудниках, породил процесс деклассирования («размывания») промышленного пролетариата, историография не задавалась вопросом, почему в таком случае к этому опыту возвратились в начале 1930-х годов и, по сути, лишь в видоизмененной форме, но не в содержательной сущности, продолжали проводить его в жизнь почти до развала советской экономики?

Период нэпа трактуется в историографических работах по истории промышленности также как некая вынужденная и переходная фаза. Огромные исторические возможности принципов этой политики, загубленные на корню тоталитарной эволюцией сталинского режима, никак не обсуждались. Рассуждая о нэпе, советская историографическая аналитика очень часто задействовала определения «восстановление народного хозяйства» (применительно ко времени 1921-1925 гг.) и реконструкция народного хозяйства (по отношению к периоду с 1926-1927 гг.), не смея признать, что это было действие и результат определенных, но именно рыночных трансформаций экономики. Даже ленинская оценка нэпа как известного оживления капитализма приводилась довольно редко, в отличие, скажем, от тех цитат вождя революции, где он говорил о нэпе как периоде временного отступления с целью перегруппировки сил для грядущего наступления социализма.

Иначе говоря, историография промышленности в период нэпа оперирует категорией «временности», а не пониманием утраченности возможности эффективного и рационального пути преобразования экономики (а вместе с ней, естественно, и промышленности).

Что касается периода социалистической индустриализации, то здесь историографические оценки консолидированы и единодушны как ни в какой другой проблематике. «Все здесь было осуществлено правильно, разумно, необходимо и своевременно, а, следовательно, и нет предмета для каких-то сомнений или постановки сколько-нибудь серьезных дискуссий, способных как-то скорректировать устоявшееся видение индустриализации, причем как в ее целях и средствах осуществления, так и особенно - следствиях», - вот примерный ориентир, задававшийся историографическими исследователями советского периода. И в подтверждение этого указующего тезиса, как правило, шла ссылка на очевидный и непререкаемый аргумент - «Казахстан в процессе социалистической реконструкции промышленности превратился в развитый индустриальный регион».

И против этого, действительно, мало кто мог поспорить. И вовсе не только в силу боязни идеологического наказания. А, прежде всего, вследствие искренней веры в абсолютный позитив «советской индустриальной революции». В нее незыблемо верило общество, а историография тем более, поскольку уже по своей функции, просто обязана была предвосхищать массовое сознание.

Но и здесь мы не вправе делать на этот счет какие-то упреки. Ведь советское общество, будучи «закрытым», а точнее, «запертым» злою волей тоталитарного режима, не имело возможности сравнивать качество своих реалий с внешними примерами. Не могло разобраться оно и в сущностных причинах «нездоровых явлений» нашей промышленности (дефицит, низкое качество продукции, примитивные во многих случаях технологии, слабая производительность труда и т.д.). Экологическая опасность «индустриальных гигантов социализма», расточительность и сверхнормативная затратность производства – все это и прочее рассматривалось как результат бесхозяйственности, бюрократизма, игнорирование установок партии, но ни в коем случае как логическое следствие пороков советской модели организации промышленности.

Отсюда понятно, что на этом уровне своего развития историография предлагала исследователям продолжать «играть» на том «полемическом поле», в пространстве которого она хорошо и безопасно (в плане следования идеологическим критериям) ориентировалась. В его четко обозначенном периметре могли иметь место научные споры по частностям, но не допускалась и тень сомнения на несущие теоретико-методологические конструкции.

Важно подчеркнуть, что советская историография промышленности и рабочего класса в своих во многом идеологически-коньюнктурных амбициях (особенно во второй половине 1950-х -1960-х годов и, конечно, в период сталинской кампании борьбы с космополитизмом) все более утрачивала меру научной рациональности. Из ее установок следовало, что советская промышленная модернизация только в своем начале имела характер «догоняющей», но вскоре она оказалась, дескать, в авангарде мирового модернизационного процесса, а советский рабочий класс по своим общественно-моральным и профессионально-техническим характеристикам обрел роль наиболее сознательного и ведущего отряда мирового рабочего класса. «В противном случае, - как бы вопрошали историографические публикации, - как бы мы выиграли войну и первыми запустили спутник и отправили первого человека в космос».

Даже после начала политики «перестройки» стали все больше обнажаться кризисы и провалы советской промышленности, «славная и героическая история социалистической индустриализации» продолжала оставаться «священной территорией», запретной для критики. И историография успешно выполняла роль ее бдительного сторожа.

Таким образом, советская историография промышленности нацеливала исследовательскую мысль на одну генеральную установку: социалистическая индустриализация – лучший в мировом опыте пример индустриальной модернизации. Именно под печатью этого тезиса и разворачивались исследования в этой области, им слепо руководствовались и в «критике буржуазных фальсификаций» и в полемике с западными авторами (хотя она была больше похожа на диалог глухих, ибо аргументировалась в контексте абсолютно взаимоисключающих идеологических оснований).

Еще меньше специальных историографических исследований по данной проблеме в постсоветской историографии. Она до сих пор не располагает монографическими работами, где были бы даны историографические оценки и критика современной публицистики, обозначены тенденции и ход исследовательской мысли в работах постсоветского периода. В самих же публикациях по конкретно-историческому изучению истории промышленности историографические сюжеты в основном посвящены критике взглядов сталинских стереотипов понимания вопроса, т.е. работ советского этапа развития историографии.

Советская историография активно осваивала социокультурные аспекты довоенных социалистических преобразований. Здесь сформирован широкий пласт литературы. Но он, к сожалению, ни в советской, ни в постсоветской историографии не стал объектом описания и, естественно, критико-научного осмысления в какой-либо крупной и структурно диверсифицированной историографической монографии. Поэтому говорить об историографии «культурологической» историографии здесь можно только по отдельным статьям и тем историографическим фрагментам, которые «связаны» в своей проблематике определенно заданными предметно-целевыми установками публикаций, где они помещены.

Здесь мы только лишь хотели бы отметить, что советский опыт культурной (а если шире – социокультурной) модернизации дал поистине беспрецедентные результаты, которые, между прочим, вынужденно признавала и западная, критически мыслящая историография. Ее «минусы» на общем, ярко выраженном позитивном фоне высвечиваются лишь под лучами того «прожектора», который аккумулируется энергией нового теоретико-концептуального и методологического знания. Но и его аргументы даже сегодня находят слабый отзвук в постсоветской историографии. По-прежнему историографический анализ не нацеливает исследователей этой проблематики на такие аспекты, как, например, маргинализация социальной структуры общества, деформация массового сознания, консервация его традиционалистко ориентированных предпочтений и позывов, приверженность тоталитарному мышлению, разрушение в обществе ранее устоявшихся социально-экономических генотипов и ментальностей и т.д. Во многом это объясняется тем, что сами исследователи – историографы (т.е. те, кто так или иначе берется за историографический анализ) еще не совсем уверенно ориентируется в новом теоретическом и концептуальном знании, продолжают находиться в плену прежних стереотипов, не стремясь проникнуть в более глубокие сущностные смыслы.

Итак, можно сделать вывод, что проблема советского опыта довоенной модернизации требует своего методологического переосмысленного освещения. И, чтобы определить наиболее рациональные пути к этому, требуется предварительный историографический анализ. Причем развернутый с позиции современных достижений и требований научного знания.

Методологические основания исследуемой проблемы, ее теоретико-концептуальный и понятийно-категориальный инструментарий ориентированы на современные тенденции развития гуманитарного знания и, прежде всего, той его области, где дискутируются феномены культурно-цивилизационного порядка. Советская историография высокомерно игнорировала достигнутые в этой сфере научно-творческой практики инновации лишь только потому, что они генерировались преимущественно «западной исследовательской мыслью». А последняя якобы в принципе не могла признаваться научной, поскольку развивалась вне «единственно верного и научного марксистко-ленинского учения о законах общественного развития».

Любые трактовки всемирно-исторической эволюции, жестко не привязанные к марксистской теории общественно-экономических формаций, утрачивали «идеологическое право» быть включенными в научно-аналитический оборот и могли как-то рассматриваться исключительно в рамках темы «Критика буржуазных фальсификаций исторической науки». (Кстати, подвизавшиеся на этой «благодатной ниве» авторы, вынужденно приводя в своих работах отдельные, пускай и целенаправленно вырванные из общего смыслового контекста, фрагменты западных концепций, сами того не желая, вызывали подчас обратный эффект: ознакамливали с этими идеями читательскую аудиторию, «думающая» часть которой находила в них немало поводов для сомнений и инакомыслий).

Сегодня научно-исследовательский опыт мирового обществоведения стал доступен для его широкого освоения. Методологический плюрализм, некогда утраченный статус которого все более уверенно восстанавливается в постсоветской историографии, позволяет творчески раскрепощенно осуществлять исследовательскую процедуру. По-крайней мере, уже не надо постоянно выверять ее на критерии соответствия десятилетиями абсолютизировавшейся «формационной пятичленки».

Одним из выражений этого процесса стало активное включение в научно-познавательный арсенал «теории модернизации». Зародившись во второй половине ХХ века, как реакция на «пробуждение третьего мира» и стремление к пониманию путей его возможной трансформации, эта теория, постоянно обогащаясь конкретно-историческими аргументами, превратилась в эффективный инструмент научного анализа.

Объектом приложения теории модернизации выступают изменения в обществе и жизни человека, промышленности и агросфере, социокультурные и общественно-политические трансформации. Но само понятие «modernity» предполагает, что эта динамика оценивается и описывается (точнее, изучается) в категориях «осовременивания». А под этим понимается степень устремления изменений в направлении тех образцов организации общества, которые доказали (по-крайней мере, применительно к современной эпохе) свое право отождествляться с историческим прогрессом.

Советский опыт преобразований, фундаментальные характеристики которого сформировались в довоенный период, имел своей целью некую исторически беспрецедентную модель организации социально-экономических и общественно-политических институтов. И при любом отношении к нему, нельзя не признать, что это часть мирового опыта модернизации (тем более что отдельные его составляющие были в той или иной форме восприняты и взяты к вниманию западными реформаторами и сторонниками идей конвергенции). Отметим также, что его идеи продолжают сохранять функциональную роль в «переходных» реалиях постсоветской истории.

Но были ли преобразования советской эпохи подлинной модернизацией? Казалось бы, да. Ведь мы «получили» общество по многим параметрам вполне современное. Именно эта констатация служит основанием для переведения дискуссий в сторону обсуждения проблемы о «благих целях и результатах советского опыта, но дискредитировавших себя средств и методов их достижения». (Не отсюда ли, уже много лет продолжающаяся риторика наподобие «если бы не Сталин, а Ленин; не коллективизация, а кооперирование крестьянства; не сталинская, а «бухаринская альтернатива» и т.д.). В рамках такого дискурса еще долго не будут расставлены все точки над «і», ибо советские преобразования имели столь противоречивую диалектику, что здесь всегда будут находиться аргументы и «за», и «против».

И вот здесь как раз «теория модернизации» (в комплексе, конечно, с другими теоретико-концептуальными возможностями) позволяет выверить советский опыт по линии тех базовых моментов, которые и определяют подлинность модернизации.

Как уже отмечалось, «теория модернизации» - продукт западной исследовательской школы. Публикаций здесь такое обилие, что уже выделилось в качестве отдельной отрасли «историография теории модернизации». Но в последние годы (с начала 1990-х годов) эта проблема теоретического и конкретно-исторического знания активно осваивается учеными постсоветского пространства. Вполне видимо формируется даже некая неформальная ассоциация научных интересов – «исследователей-модернизационщиков». Транслируя преимущественно опыт западной научной мысли, они, тем не менее, вносят в него существенные коррективы, а порой и действительно пионерные идеи, и творческие преломления. И это им позволяет делать тот мыслительный материал, которым бесконечно богат советский опыт модернизации. Интеграция теоретико-концептуальной и методологической практики, наработанной в мировой науке, открывает большие возможности для постановки и анализа «модернизационной» проблематики.


Демократияға саяси реформалар арқылы