«Terra Обдория» это чисто сибирский роман. По масштабам обозреваемых пространств, по глубине распашки исторических пластов. По темпераменту

Вид материала

Документы

Содержание Знаю, что в битве Хейдрека дочь Югра, Угория и Хунгария. Югра и Хунгария.

Подобный материал:

• Горчичное зерно, 6034.29kb.
• Роман Москва «Детская литература», 3628.68kb.
• Роман одного из самых известных японских писателей Э. Ёсикавы основан на реальных исторических, 14740.66kb.
• Мировой экономический кризис, 89.78kb.
• Симон Львович Соловейчик, 2289.66kb.
• «Сибирский вестник», 12.94kb.
• И А. Зверева ocr: Д. Соловьев от автора это роман, но это и трюк, вымышленная автобиография, 7455.1kb.
• «Сталинградская битва в исторических документах, мемуарах и художественной литературе, 160.34kb.
• История российской империи, 169.06kb.
• М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» Роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер, 40kb.

«В полевой сезон 2000 году, работая среди северных хантов на р. Сыня, удалось услышать рассказ о том, что в доме местного жителя хранится древняя статуэтка, оставшаяся от тех давних времен, когда „ханты брали Рим«. Согласно семейному преданию, дед нынешнего хозяина статуэтки в конце 1930-х годах, будучи на охоте в тайге, запнулся о присыпанную травой крышку сундука. Внутри оказались фетиши — статуэтка девушки с головой антилопы в руках, маленькие серебряные фигурки животных и птиц, а также шкурки и платки — приношения духам-покровителям. В последние годы статуэтка является семейным духом-покровителем (её называют эви — «девочка») и хранится в картонной коробке среди поднесенных ей кусков материи».

«Песнь о Хледе» из «Старшей Эдды»:

Знаю, что в битве Хейдрека дочь,

сестра твоя, пала, сраженная насмерть,

гунны ее убили и с нею

воинов многих из готского войска.

Легендарный вождь гуннов Аттила умер в 453 году, в своём военном лагере в Паннонии, римской провинции, ныне области Венгрии. Хроника, написанная ста годами позже, утверждает, что вождь был похоронен в стремнине реки Тисы. Аттила ни разу не был ранен в битвах, смерть пришла к нему после свадебного пира по случаю женитьбы на бур­гунд­ской принцессе Ильдике. А год спустя погиб в бою его сын, наследник престола Эллак, и гунны откатились на восток, теряя по пути скот, оружие, золото и даже целые племена, некогда примкнувшие к ним.

Среди «утерянных» были и хунгары-венгры.

Югра, Угория и Хунгария.

Когда в XIX веке было установлено, что ближайшими родственниками хантов и манси по языку являются венгры, возникло понятие «угорские языки и народы». Во всех диалектах хантыйского языка термин или словосочетание ar, ar-ja переводится как «старый, древний», причем ar — это часто героическая песня (былинный эпос). Лингвисты считают возможным говорить о сходстве терминов хантыйского ar и древневенгерского regos (от венг. rego — сказ, легенда, былина). Да и сам корень слова венгр, мадьяр — magyar mugy, как и название одной из обско-угорских общин монть или мош, можно возвести к древнему угорскому этнониму, который мог звучать приблизительно как манджи, мончьйи. В конце II ты­сячелетия до нашей эры, в Западной Сибири под влиянием климатических изменений происходит разделение праугорской общности, и правенгры переходят на полукочевой образ жизни степных скотоводов. Н. М. Карамзин в I томе «Истории государства Российского», в главе II «О славянах и других народах, составивших государство Российское», пишет: «…башкиры живут между Уралом и Волгой. В начале язык у них был венгерский. Потом они отюречились. Башкир­цы говорят ныне языком татарским: надобно думать, что они приняли его от своих победителей и забыли собственный». Да и современные казахи называют башкир сары-остяками.

Югра и Хунгария.

От ungri просходит соответствующий этноним в большинстве европейских языков. Именно так мадьяр назвали в византийской хронике от 839 года. В тот период они проживали в стране Этелькёз, раскинувшейся между рекой Дон (Этиль) и низовьями Дуная.

Удивительна полуторатысячелетняя история угорского племени, оказавшегося вдали от прародины, но сумевшего в полной изоляции не только отстоять свой язык, но и преподать на нём урок латинским, германским, славянским и турецким соседям. Боевой дух этого народа беспримерен, чего только значит для Европы термин гусары!

Читаем в энциклопедии:

«Гусары (венг., ед. ч. huszar), род кавалерии. Впервые наименование Г. появилось в Венгрии в 1458 как название особых конных отрядов дворянского ополчения. В 16 в. было заимствовано поляками для наименования особых частей тяжёлой дворянской конницы. Регулярные гусарские полки формируются в конце 17–начале 18 вв. во Франции, Австрии и Пруссии и используются в качестве лёгкой конницы для действий в тылу и на флангах противника, ведения разведки и преследования. В России отдельные формирования гусар­ских частей из иностранцев создавались в 17 в. по образцу польских Г. В начале 18 в. формируются небольшие гусар­ские иррегулярные отряды (в 1741–1759 полки) из сербов, молдаван, валахов и др. выходцев из соседних с Россией стран. В 1765 после ликвидации украинского Слободского казачьего войска создаются поселённые гусарские полки из бывших казаков. В 1783–1784 все гусарские полки получают наименование легкоконных и превращаются в регулярные. Наименование Г. восстанавливается в 90-х гг. 18 в.».

Гусар, Huszar — Хазар?

Лев Гумилёв видел в нашем донском казачестве потомков неожиданно «исчезнувших» со страниц исторических хроник хазар, но это уже совсем-совсем другая история.

24

Лёшка ещё бы лежал да лежал, но из родительской комнаты заманчиво проверещало: «Орешек знаний тверд, но все же мы не привыкли отступать! Нам расколоть его поможет киножурнал „Хочу! Всё! Знать!“» Оставив раскрытую «Науку и жизнь» на подушке, он прошаркал через кухню, мимоходом прихватив со стола почищенную морковку, и прислонился в проёме. Батя, растопырив руки с шерстяными белыми нитками, покорно сидел на низенькой табуреточке, а напротив на диване мама быстро сматывала клубок, якобы сердито шикая на мешающего ей котёнка Ваську. По телевизору объясняли, почему дельфины разгоняются до скорости почти семьдесят километров. Оказывается у них кожа такая, с внутренними мышечными волнами.

— Садись, сынок.

— Ага, подмени меня.— Батя попытался приподняться.

— Не, я ещё не могу.

Какое «садись», когда и ходить-то непросто. Вчера он так нагарцевался на агрономовской лошади, пока разыскивал потерявшихся телят, что, не будь сегодня воскресенье, в школе бы заподкалывали. Телята, сволочи, удрали аж через трассу, на недавно выкопанные совхозные картофельные поля, и там за трое суток буквально одичали. Штук пятнадцать четвероногих и чуть-чуть рогатых «мцырей» сбились в плотное стадо и только что бодаться не бросались. Мало то­го что Лёшка за четыре часа обскакал почти все возможные места их брожения, так и потом ещё с час, как гаучо, гонял этих придурков по заколдованному кругу, пока отсёк от куч бот­вы, где они объедались невыбранными клубнями. А дождь-то весь день поливал, понемногу, но не прекращаясь, и фуфайка насквозь промокла, и, естественно, штаны. Задница — в кровь. Посему теперь приходилось или стоять, или лежать на животе.

Во дворе не зло, просто предупреждающе затявкала Тайга, и, пройдя через полутёмные сени, кто-то знакомо зашарил ручку.

— Здрасьте. Лёшк, ты дома? — Дверь полуоткрылась, и в кухню смущённо заглянул Петька Редель.

— Не знаю.— Лёшка, выпучив глаза, оглянулся.— Вроде дома.

— Да ладно ты! Выйди, побазарить надо.

Тайга, по случаю жидко натоптанной в пределах цепи грязи сидевшая на крыше своей будки, увидев хозяина, замолчала, но за гостем продолжала следить внимательно. Осторожно ступая по мокрым мосткам, Лёшка и Петька отошли к калитке, где наперебой поплёвывали шелухой вкусно пахнущих пережаренных на масле семечек Колька Кулай и Толька Поп. Молча пожали руки, и так же молча Кулай отсыпал Лёшке в протянутую ладонь. Ветер мотал облетевшую и оклё­ванную дроздами рябину, морщил длинные лужи в продавленных колеях, погромыхивал отколовшимся куском шифера. Лешка, накинувший синюю батину телогрейку прямо на майку, прозяб в минуту, а разговор всё не начинался. Наконец Толян стряс ладони, спрятал в карманы.

— Олег чего пишет?

— Всё нормально. Второй курс уже не так дрючат.

— Понятно. А тут Ермолай нарисовался.

— Ох, ты! Интересно, он чего, бросил? Или отчислили? — Лёхе даже потеплело.

— Не. Сёдня на три дня прилетел: у него отец с инфарктом в больнице лежит.

— Ага, с обширным.

— Вот и думай, как быть. Вроде нужно отфуфырить, как заслужил, но отца-то нельзя расстраивать. Помереть может.

Ветер особо сильно громыхнул вдоль крыши, и низкая растрёпанная тучка, рыхлым подбрюшьем зацепившись за мятущиеся вершины устюжанинских тополей, высеяла мелкую липкую морось. Все разом сгорбились, пряча затылки в поднятые воротники. Эх, надо было кепку надеть!

— Ну, ты думай сам. Завтра в школе скажешь. А мы, как договаривались, поможем, чем сможем.

— Ага, решай.

Опять пожали руки, и парни гуськом почавкали вдоль штакетника к центру.

Вот так задачка. С тремя неизвестными. Лёшка вернулся к крыльцу, но входить не спешил. На смену первой туче подоспела вторая, с дождём уже настоящим. Тайга с самым несчастным видом спрыгнула и с грязными лапами забралась в будку, долго брезгливо отряхивалась там, постукивая цепью. Лёшка поскрёб калоши о скобу в крыльце, потянул туго запухшую дверь. Если в конце сентября уже так заквасило, то что весь месяц-то будет? Пока ноябрьские заморозки прихватят. В сенях сильно пахло луком, укропом и рассыпанными по столу краснеющими помидорами. Самое тоскливое в деревне время.


А перед этим в среду он почти закончил большой портрет Олега Кошевого. На натянутом на фанерный подрамник целом листе ватмана, как учил преподаватель рисования, безногий Сергей Никитич Орлов,— по клеточкам через диапроектор. Портрет ему, как победителю всех конкурсов, заказали для пионерской комнаты официально — их школьная дружина носила имя героя-молодогвардейца. После трёх дней стараний получилось очень даже похоже, заходившие в пионерскую учителя хвалили, даже сам Пузырёк заглянул, одобряюще покивал, поулыбался. Только вот глаза у Кошевого как бы чуть-чуть косили. Непонятно почему. Довольный собой донельзя Лёшка старательно зачернял волосы, косым чубом срезающие высокий лоб, когда в широко распахнувшихся дверях появилась высоченная фигура секретаря райкома комсомола. Всегда сияющий особенной чистотой лица и новизной одежды, Мосалов от порога бегло осмотрелся и, дежурно широко оскалившись, шагнул с протянутой ладонью. Но Лёшка руки как бы и не заметил — так увлёкся штриховкой.

— Здравствуй, Торопов. Заканчиваешь?

— Здравствуйте, Аркадий Вадимович. Как видите.

— Так и вижу. Молодец. Ты же в кружок ходишь?

— Да.

— Молодец. Тебя… Олегом зовут?

— Нет, Олег мой брат. Я — Алексей.

— Да, точно, точно! Олег в военно-политическом, прости, запамятовал. Ну, как он там? Успешно?

— Втягивается. Готовится к руководящей роли. Вроде вашей.

Мосалов расстегнул нижнюю пуговицу пиджака, оглянувшись, осторожно присел на край парты. На худых щеках запрыгали желваки.

— Что-то я не совсем понял.

— Ну, тоже, наверное, скоро будет всё знать. И всех судить — кто хороший, а кто дурак.

Карандаш затупился окончательно, и Лёшка, подойдя к окну, стал подстрагивать бритвочкой мягкий «кохинор» в горшок с полузасохшим фикусом. Тишина затянулась запредельно. В школе шёл первый урок второй смены, в коридоре ни души, и только со двора изредка доносились крики играющих в салки малышей.

— Торопов, не знаю о чём думаешь ты, а я вот решаю, как с тобой говорить. Как секретарю с комсомольцем и школьником или уже по-мужски? По первому тебе поздно, по второму мне рано. Ну, и на что ты нарываешься? Я тебя где-то зацепил? Расскажи.

— Долго.

— У меня время есть. Давай, смелее.

Лёшка в третий раз сломал грифель, чертыхнулся и, наконец, повернулся к Мосалову лицом. Но, наткнувшись на насмешливо злой прищур карих, небликующих глаз, вдруг заговорил противно для себя дрожащим, чуть ли не жалобным голосом:

— Кто таким, как вы, даёт право осуждать людей? Почему вы смеете так свысока смотреть на остальных, словно у вас есть какой-то особый «знак качества»? Или, может быть, вы уже какие-то «люди будущего» из «прекрасного далёка»?

— Ты яснее можешь? Переходи к сути.— Желваки опять вздулись.

— А как вы посмели высмеивать Ольгу Демакову? Перед всеми и, главное, в её отсутствие. По-моему, это и не по-комсомольски, и не по-мужски. Когда в спину.

— Ах, вон в чём дело.

— В этом!

— Так-так-так, «в спину» говоришь. Ну, во-первых, я не её высмеивал, а глупость, которую она совершает. А во-вторых, право я такое действительно имею, так как отвечаю за вас, ваше воспитание перед партией и государством. Ты ловишь смысл высоких слов? Не с тебя, юный натуралист и районный донкихот, не с твоей Ольги, которая комсомольским билетом швырнула, а с меня, только с меня на партбюро спрашивали: «Почему у вас школьники сектантами становятся? Почему советские дети бросают школу и в семнадцать лет замуж выходят?» И каково мне было отвечать? За то, что я в первичной организации религиозную пропаганду проглядел и моральное разложение несовершеннолетних прохлопал. Хорошо, что только «на вид» поставили, хотя поначалу «с занесением» хотели.

— Она же по любви. Нет! Из жалости это сделала. Сами знаете, что Борису обе ноги ампутировали.

— Знаю, всё я знаю. Разобрался в данном вопросе досконально. А только что ей, акселератке, стоило доучиться последний год, достичь совершеннолетия? И после хоть три раза свадьбу сыграть и два раза венчаться. Ну, куда бы её калека за это время делся? Не убежал бы, уж точно.

— Ты козёл,— на шёпоте Лёшкин голос перестал дрожать.

Мосалов вскочил, освободившийся галстук длинно блеснул синими и красными парчовыми полосками вдоль белой рубашки. Правое плечо отошло для удара. Но у Лёшки в пальцах тихо щёлкнуло сломавшееся повдоль лезвие.

— Это ты… козёл! Пользуешься своим малолетством? Знаешь, засранец, что за тебя меня уже точно снимут. Ладно, я подожду, пока подрастёшь. Но характеристику после школы ты у меня ещё ту получишь. В дворники не возьмут, х-художник.

А дверью-то он не хлопнул. Прикрыл. Да, засал, такой здоровый, а засал. Чем бы только перебинтоваться? Носовой платок первого сентября был, а второго сплыл. Пойти, разве, покурить и пеплом присыпать?


Когда попадаешь в полосу неприятностей, ничего не поделаешь. Только успевай получать со всех сторон и терпи, пока звёзды переменятся. Вторым валом после стычки с Мосаловым накатил пятничный скандал из-за Тайги. И как она из ошейника вывернулась? И ладно бы просто побегала, огороды-то у всех уже пустые, лишь капуста и редька сладости добирают, так нет же — лайка на охоту отправилась! К соседям. Мать утром вышла и ахнула: около крыльца аккуратным рядком лежало шесть удавленных куриц, помеченных по белым спинам зелёнкой. Устюжанинские! Счастливая собака гордо сидела рядом и устало подёргивала скруткой пушистого хвоста: вот, мол, какая я добытчица. Миндальные раскосые глаза светились самодовольством исполненного лаячьего долга. Попробуй, переубеди, если это инстинкт. Короче, на выяснение отношений ушёл весь день. Мать покорно выслушивала соседей, потом передавала свои эмоции отцу, а он отсыпал сыну. Проклятые куркули, мало того что сами выбирали взамен самых лучших несушек, так ещё поставили условие: если собака даже зимой, даже мельком, одной ногой окажется на их территории, её застрелят. Тайга, вусмерть обиженная никак нежданными хозяйскими пенделями, только ворчала из глубины будки, а Лёшка отчаянно умолял родителей не отдавать собаку. Но родичи были непреклонны: он тоже последний год доучивается, уедет в город или в ар­мию заберут, а им в хозяйстве охотничья совсем ни к чему. Возьмут какого-нибудь мелкого Тузика, лишь бы гавкал, и ладно. А хозяин Тайге давно есть на примете. Кто? Да дет­ский врач Чечулин! Он охотник заядлый, и по утке, и по тетеревам, да и зимой на лося в компании ходит, так что лайка ему в самый раз, батю он уже за неё давно просил. Ах, значит, они заранее обо всём договорились!


Понедельник он прогулял. И потому, что так ничего и не смог решить по Ермолаю, и потому, что вечером должны были прийти за Тайгой. И… накопилось. Когда все против тебя, все только и стараются зацепить побольнее, пообиднее предать, царапнуть, то лучше всего взять и уйти от этих всех, уйти куда подальше. Куда? А в Чёрный лог!

Когда родичи наконец-то умотали на работу, Лёшка, отсиживавшийся за закрытым хлебным магазином, вернулся домой, бросил сумку, переоделся в ветровку и бродни и, рассовав по карманам хлеб, сало и пару здоровенных рыжих огурцов-семенников, вышел на крыльцо.

— Тайга, пойдём, прошвырнёмся напоследок.

Собака, изначально только просительно подвизгивавшая на его «лесной» наряд, от этих слов заверещала и закрутилась, заметалась на цепи от внезапно обрушившегося счастья. Едва поводок подцепил.

Чтобы особо не светиться, они споро спустились к заброшенному много лет назад, растасканному по бревнышкам воскресному рынку, завалившийся догнивающий забор которого охраняли только непроходимо-двухметровые заросли крапивы и лопухов, по плавучим стланям перешли болотце к подножию Остяцкой рёлки и, обогнув дом Ределей, углубились в тихий березняк. Осень пришла ранняя и с сильными ветрами, листва в три дня почти вся осыпалась, золотистой охряной мелочью затемняя только макушки, густо и мягко шикая под ногами. Тайга, как только Лёшка её отцепил, мгновенно умчалась вперёд, бороздя шипом невидимые за­ячьи и колонковые следы. Даже не оглянулась, невежа. Не в пример вчерашнему ветродую, сегодня с утра воздух даже не дышал, лес стоял напаренный подсолнечной влагой, и Лёшка ещё раз удивился полной тишине непривычно прозрачного бельника. Кроме его шагов, ни звука. Даже комары вымерли. Эх, только не догадался он взять с собой сетку — на вывернутом корневище плотной шапкой столпились разноростные опята. Сразу полведра. Потом ещё изредка встречались подберёзовики, моховички и коровники, но совсем старые, сморщенные, напрочь изъеденные червями.

Через час он, перейдя четыре ложка, выбрался наверх, на широкий материковый холм. Крепкие сосны, подбитые осиновым подшёрстком, сонно приспустили раскидистые ветви. Ближе к вершине лес мельчал и останавливался, оголяя край холма над подрезавшим его глинистым яром. Из-под обрыва, километра на два, до далёкой полоски Оби распласталась охряно-сиеновая, с лимонными и карминными крапами, заболоченная низменность, часто прорванная ультрамариновыми блюдцами мелких озёр. Отсюда, сверху, буро-ржавая мочажная долина казалась тонкой плёнкой, в частых разрывах которой бледное разряженное небо не отражалось, а как бы навстречу ему просвечивало небо иное — нижнее, густо тёмное. Слой земли — дырявая мембрана между небом верхним и небом нижним.

Лёшка стоял над обрывом и смотрел на озёра. В самом деле, сколько же их тут? Да после каждого половодья по-разному. Прямо под ногами ещё доцветали мелкие сморщенные ромашки, а за спиной, посреди посеревших лапчатки, льнянки и прострела, уже красовалась красными шариками семян татарская жимолость. Здесь, на самом краю, приятно обдувало, свежа вспотевший под чёлкой лоб, щекоча шею. Ветерок был ровным, и с ним, от далёкой реки, прямо на него надвигались мелкие белые облачка. Как стадо.

А тогда здесь стояла Вика, раскрыв руки, так что в какое-то мгновение показалось, что она вот-вот полетит. Даже вспоминать страшно.

Тайга, закончив очередной круг, выкатилась прямо под ноги. Блаженная лисья улыбка до ушей, скапывающий язык чуть ли не до колен, хвост, бока и штаны уцеплены семянками череды. Припав в траву, собака наивно хитро закосила на карман ветровки. Лешка достал хлеб, поделился. Сглотнув подачку, проследила, как он съедает вторую половину, и опять убежала. Вот так: человек идёт, а лайка, как спутник вокруг планеты, режет круг за кругом на расстоянии слышимости. Её слышимости, конечно.

Берёзняк окончательно уступил перед хвойником. Разновеликие круглоголовые сосны перемежались острыми тёмными прострелами высоченных елей, и всё густеющий урман лишь изредка подтеснялся по низминкам чахлыми куренями топольков и ивняка. Белые безобидные облачка, незаметно разрослись и, перекрыв небо, посерели, а ветерок под ними сразу остыл. До Чёрного лога оставалось километра три, когда Тайга кого-то зацепила. Голос был не злой, азартный, Лёшка вначале подумал, что она достала белку, но лай стал удаляться, уходить в сторону. За зайцами она обычно гонялась молча, а тогда кто? Может, косуля? Ну, эту-то хоть загоняйся, не остановишь. Ладно, устанет, вернётся.

И хорошо, что собаки не было. На узкой изгибистой елани, куда он неожиданно вышел из-за разросшейся, завитой диким хмелем черёмухи, дремал лебедь. Просто стоял посреди пробитой редкими тычками оранжево-красного шиповника, протяжной некошеной поляны, изогнув шею так, что горло касалось груди, и дремал. Лёшка оказался от него в шагах тридцати и до мельчайших подробностей разглядел жёлто-чёрный клюв, серое полупрозрачное веко, изысканно округлую линию белоснежного крыла, острый флажок хвоста. Чёрные чешуйчатые ноги. Веко опустилось, и с секунду птица недоуменно смотрела на замершего в неудобной позе человека. Потом лебедь раскинул полутораметровые крылья и, низко вытянув шею, вразвалку побежал по увядшей редкой траве. Хорошо, что собаки не было: ему потребовалось метров двадцать, прежде чем удалось взлететь. Мощными, с подхлопываниями, взмахами лебедь набирал высоту, поднимаясь вдоль чистовины к неожиданно просиявшему в облачный просвет солнцу, а за ним, тоже взмахивая руками и подпрыгивая, бежал, отставая в тяжёлых броднях, бежал, бежал и бежал Лёшка.

Упав, он перевернулся на спину и, ровняя дыхание, с за­крытыми глазами слушал, как долго под брезентом колотилось его несчастное сердце: «Ви-ка, Ви-ка, Ви-ка…»

Чёрный лог давал почувствовать себя ещё на подходе. Ветерок, незаметно обратившийся ветром, заметался, меняя направление резких, протяжных порывов. И каждый раз сосны недоуменно разводили ветвями, неловко ловя летящие красные и серые листья осины и можжевельника. Верховой гулкий шум мятущихся крон подхватывался снизу посвистами трепещущего подлеска, то там, то здесь стукали тяжёлые шишки, а на душе так же тоскливо мутилось и скреблось. Ну, почему он один против всех? Почему ему нельзя, как другим, просто так жить, учиться, расти, гонять в футбол и хоккей, косить, рыбачить, копать картошку, подкалывать девчонок, да, в конце концов, тупо балдеть и не задаваться никакими лишними вопросами? И чтобы каждый раз его мнение не оказывалось поперечным и невпопадным. И это притом, что он-то всегда искренне стремился делать всё как все, подражая брату, его друзьям, своим друзьям, честно стараясь ничем не выделяться из класса! И обязательно выделялся.