«Terra Обдория» это чисто сибирский роман. По масштабам обозреваемых пространств, по глубине распашки исторических пластов. По темпераменту

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Горчичное зерно, 6034.29kb.
• Роман Москва «Детская литература», 3628.68kb.
• Роман одного из самых известных японских писателей Э. Ёсикавы основан на реальных исторических, 14740.66kb.
• Мировой экономический кризис, 89.78kb.
• Симон Львович Соловейчик, 2289.66kb.
• «Сибирский вестник», 12.94kb.
• И А. Зверева ocr: Д. Соловьев от автора это роман, но это и трюк, вымышленная автобиография, 7455.1kb.
• «Сталинградская битва в исторических документах, мемуарах и художественной литературе, 160.34kb.
• История российской империи, 169.06kb.
• М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» Роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер, 40kb.

Лёшка на минуту задержался возле спуска, круто уво­дящего в сумрачный байрак, громко похлопал над головой ладонями, потом присвистнул. Прислушался, но Тайга не ­отзывалась. Ну, жопа мохнатая, загуляла. Придерживаясь за смоляные бока и колючие ветви ёлок, перепрыгивая ва­лежник, бочком соскользнул вниз, на заросшее кислицей и ­таволгой дно. Ещё раз прислушался: нет собаки, только верховой гул.

Лог великанским серпом закруглялся влево, по ходу неспешно расширяясь. Сосняково-еловый урман не решался спускаться с крутых склонов, оголяя глинистое, в засохших промоинах, плоское дно, на котором только по самым краям робко мохнатились порыжевшие хвощи. Твёрдая, как древняя дорога, кулига была пепельного, с угольными и слюдя­ными вкраплениями, цвета, что и породило легенду о по­стоянных, выжигающих её пожарах. Только ерунда это, на стволах-то никаких ожогов не заметно, просто земля тут солёная или ещё чего.

Дно заглубилось меж рёлок уже метров на десять, и если наверху ветер метался куда попало, то тут он или колол крошками пыли лицо, или толкал в спину. А ещё было хорошо видно, как порывы волнами проходят по заросшим стенам: качаясь, хвойные кроны словно предавали друг другу эстафету. Или играли в испорченный телефон. В одном из таких порывов он ясно услышал своё имя: «Лё-ёш-ша!» Но даже не оглянулся, зная, что это просто «начинается». Вот призыв повторился тише, но настойчивей, а потом в деревьях кто-то нехорошо засмеялся. Нет, это, падая, протрещала сломленная ветром ветка. Всего-навсего сухая ветка.

Образовав вокруг Сосны почти круглую, как большущая цирковая арена, поляну, над которой в сорокаметровой вышине парил, веерно подпираемый извивистыми стропилами, полупрозрачный зелёный купол, Чёрный лог далее резко сужался. Величественное дерево, наверное, помнящее ордын­ские разъезды и молчанские струги, своим трёхкратным ростом разрушало все законы линейной перспективы, обращая реальность в театральную декорацию. Толстенный бурый слой преющей хвои и чёрных, растопыренно мягких шишек просвечивался вздутыми венами напряжённых корней, веками питавших и удерживавших исполинский морщинисто-медный столб, противоборствующий временам и бурям. В шагах пятидесяти от ствола из земли округло выпячивался залепленный мхом и фиолетово-красным лишайником, здоровенный валун, невесть откуда, когда и кем притащенный. Вёснами из-под этой каменной подушки цедился крохотный родничок, пересыхавший к середине лета. И сейчас за камнем зеленел островок низенького плауна.

Лёшка положил на глубоко просечённую, слоистую кору ладони и задрал голову, отыскивая гнездо коршуна. Вон оно, мохнатится в развилке далёкой мутовки. Сзади опять явст­венно позвали: «Лёш-шша!» Он заставил себя совсем даже неспешно обернуться. Фу, оказывается, это за пределами ­Сосны пошёл дождь. Мелкий-мелкий дождь парной мутью занавесил склоны, ровно увлажнил коросту кулиги, серой алмазной крошкой засветился на кончиках хвоинок непропускающей его кроны. Уперевшись в ствол спиной и затылком, Лёшка сунул скрещенные руки под мышки и, сжав готовые застучать зубы, внимательно оглядел поляну сквозь прищур: откуда же мог раздаться зов?

Как вдруг посыпался снег. Надо же, первый снег! Так рано. Редкие белые крупинки неловко летели вперемежку с каплями и, забиваемые ветром под ветви, с лёгким стоном таяли, едва касаясь дерева, одежды или земли. Снег, какое чудо.

В этот момент Лёшка почувствовал, как кора за его затылком и лопатками становится тягуче податливой, отчего он, теряя равновесие, проваливается спиной внутрь сосны. Он судорожно взмахнул руками, пытаясь упереться локтями, схватиться пальцами, но и руки вошли в какое-то рыхлое, пузырящееся месиво. Потеряв от ужаса голос, он хрипел, отчаянно вырываясь, а дерево поглощало его, всасывало, обнимая и обволакивая. Через минуту кора сомкнулась, и теперь только снежная крупка опять чуть слышно скреблась о слоис­тые смоляные чешуйки.


Когда падение остановилось, Лёшка приоткрыл глаза. Где он? Темно, и пахнет грибковой сыростью. Но темнота была не беспросветной — где-то впереди мигало красное пятнышко. Свеча? Или костёр? Огонёк жил, взметаясь и оседая, подрагивая острым кончиком. Да, больше походило на костер, только далеко. Лёшка тихонько ощупал себя. Вроде всё на месте. Пошевелил ногами, плечами, покрутил головой. Кстати, а удара-то не было. Падал, падал, а потом совсем нечувствительно приземлился в мягко пружинящий мох. Или шерсть? С лёгким треском вытянул из-под себя немного липнущую прядь, помял пальцами. В темноте не понять, но что-то вроде старой паутины, только очень толстой. Подтянув ноги, привстал, осторожно выпрямился. Нет, ничего не болело, только в голове кружил гул пережитого ужаса. И во рту противный привкус ржавчины. Проваливаясь выше щиколоток, он осторожно пошагал в сторону света.

Мха тут уже не было. На гладко вытоптанной площадке стоял толстенный столб с семью круговыми засечками, похожий на грубо вырубленную топором гигантскую балясину. Рядом с уходящим вершиной в тёмноту столбом находился приглублённый в землю квадратный очаг, в котором приплясывал костерок. Из-за столба бесшумно вышел старый остяк в подпоясанном красном шабуре и осборенных, надшитых от колен тканью, кожаных черках, в подвязанном по-женски вокруг лица платком. Старик улыбался, но чёрные щёлки глаз оставались непроглядными. Лёшка деланно скривился в ответ, заискивающе кивнул:

— Здрасьте.

— Здравствуй, Лёха. Садись, грейся.

Удивиться тому, что остяк знает его имя, не получилось. Даже показалось, что и он сам вроде как когда-то видел и знал этого старика. Он сел на указанное место, подогнув под себя ноги калачиком, а старик, повернувшись к очагу, нагнулся, и Лёшка не разглядел точно, но ему показалось, что огонь в очаге вспыхнул от взмаха руки. Может, старик какого-нибудь порошка из рукава сыпанул? Пламя ало рванулось метра на два, бликами пересчитав зарубки столба, а затем осев, часто затрещало и задымило зашевелившимися ветками подкинутого в очаг можжевельника. Потоптавшись, старик задумчиво отошёл в темноту и вернулся с большим бубном, пошептал на него, погладил и осторожными пасами стал разогревать его над огнём. Куда же Лёшка попал? Судя по легко поднимающемуся дыму, если это и пещера, то огромная. Только какие в их болотах, на фиг, могут быть пещеры? Во рту опять появился противный привкус ржавчины. Чуть слышно бормоча, остяк изредка пристукивал по шероховатой коже, прикладывая бубен к уху, и снова грел. Постукивания учащались, набирали громкость, и вместе с тем постепенно усиливалось бормотание, сливаясь в подбиваемую натягивающимся бубном круговую мелодию, прерываемую резкими позывами на сторону: «Га-га-га, гай-гай-гай».

Огонь в ответ на эти призывы с шипом вздувался и опадал, выдыхая тёплую силу. Старик запевал громче, громче, и вот послушное пламя, словно маленькая женщина в оранжево-красном халате — Нэй-анки, взмахивая рукавами языков и пощёлкивая кастаньетами искр, заплясало под песню бьющего в бубен ёл-та-ку. «Га-га-га, гай-гай-гай». Чуть варьирующий монотонный мотив в частых повторах путал время, меняя «завтра» на «вчера», даже воздух вокруг уплотнял­ся комками, в которых узнавались то предметы, то звери. Странная песня на неведомом языке пересыпалась знакомым посвистом птичьих крыл, треском ломаемого зверем сухостоя, плеском рыбьего гона.

Рядом с Лёшкой сидела остромордая лягушка, внимательно следя за подпрыгивающим остяком тёмными, с золотой каёмкой, выпуклыми глазами. По другую сторону, слева, сгорбившись, клонясь носом до земли, к костру осторожно приблизилась выдра, а напротив, через пляшущее пламя, он вдруг увидел медведя. Да, настоящего бурого медведя! «Га-га-га, гай-гай-гай». Около замершей лягушки чистил подкрыльный пух здоровенный бородатый ворон, изредка подмигивая Лёшке, как старому знакомому. А дальше печально клонила клюв цапля.

Лёшка всё пытался получше разглядеть медведя, но пламя прятало Священного Города Старика. Зато сквозь зыбучие токи раскалённого воздуха оживал отёсанный, семь раз засечённый столб. Столб, набухая и подрагивая, выпустил ветви, которые потянулись к вызвездившему небу, к ярко блес­тевшей по центру шляпке Серебряного гвоздя, вокруг которой бежала шестиногая Лосиха с вытекающим из вымени Млечным путём. Столб развернулся Мировым древом, осью единения семислойного неба Торума, людского царства Яхи и Сура теней, и земля под столбом покорно вздыбилась, округ­ляясь Мировым холмом Кот-Мых. Семь разноцветных лун равномерно поплыли по кругу, а встречь им на белом коне скакал, серебрясь кольчугой и сверкая, как стрекоза, высоким шлемом, Наблюдающий Всадник, Вэрт.

— Колькет. Ты же Колькет! Я вспомнил, я тебя и всё, всё вспомнил! И менквов, и добрых, красивых мишей. Как ты меня у Кыня за самопал выкупил. И это ты собаку ночью прогнал. Ведьмину. Я всё теперь вспомнил!

— Вот хорошо, очень хорошо.

Остяк подшагнул к вскочившему Лёшке, они обнялись. Каким же старик оказался худым и лёгким, одна одёжка.

— Всё, вот сразу всё вспомнил: и как мы по воде шли, и как летели. Почему только сейчас память вернулась, почему, Колькет?

— Время пришло.

— Время чего?

— Мне теперь уходить пора, улетать: тень-ис к теням опустится, душа-лиль к Торуму поднимется. Видишь, гости собрались.— Он указал на окружавших очаг зверей.— Большие гости, уважаемые. Провожают.

— Провожают?

— Лебедя ждём. Зову-зову, не отзывается что-то.

— Я видел, недалеко тут, на елани спал. Это тот самый, последний?

— Он. Ему тоже больше жить на земле незачем. Жены нет, жизни нет.

— А я здесь зачем?

— Время пришло.

— Чему?

— Меня вспомнить.

Огонь согнулся под ударом воздуха. И над самыми го­ловами раздалось трубно-звонкое и одновременно нежное: «Гонг-го, гонг-го!»

Лебедь стоял, развернув крылья и высоко подняв голову. Лёшка опять неудобно замер, разглядывая бликующую красными и оранжевыми всполохами, как бы медную птицу. А Колькет, опускаясь на колени, головой в землю поочерёдно кланялся лягушке, медведю, выдре, ворону, цапле. И после каждого поклона гость исчезал, растворялся в темноте.

— Всё. Пора.

Они опять обнялись.

— Прощай, Лёха. Жалею тебя: лебедь улетит — душа Оби улетит. Русские кровь земли качают, весь день качают, много, жадно, и к вечеру весь мир умрёт. Почему люди в завт­ра не верят? Жалею тебя: лебедь улетит — рыба за ним пропа­дёт. Лес рубят, много, жадно рубят, и родники тоже в Сур схо­дят, теперь реки под землёй потекут. Жалею тебя: все звери под землю уйдут, люди одни останутся. Люди и духи. Прощай.

Колькет вновь забил в бубен, теперь сильно и тревожно. От каждого удара во все стороны разливалось яркое, радужное сияние. В этом сиянии стоявший с развёрнутыми крыльями лебедь начал расти, увеличиваясь с каждой секундой. «Гонг-го, гонг-го!» А Колькет уже сидел на лебяжьей спине, так что Лёшка едва успел пригнуться, когда от могучего взмаха рассыпался на сотни искр и погас очаг, и лебедь с шаманом, освещавшим путь радужным боем, полетели к далёкой вершине Дерева, туда, где на Верхнем небе юрта золотая стоит. И, словно снег, белый-белый старик Торум огромными, как солнце, глазами смотрит на три мира, наполненные им богами, зверями, людьми и духами, рождёнными от сестры и жены его Калтащ-анки.

— Так зачем же я здесь? Колькет, зачем?!

«Гонг-го, гонг-го!»

Лёшка, не разжимая век, сплюнул загустевшую кровь. По­том, так же вслепую, оттолкнулся пятками и встал, скользя спиной и локтями по стволу сосны. И только потом открыл глаза. Дождь и снег оставили после себя крупную росу и парящие голубые и розовые лужицы. Небо почти очистилось, но тёмное солнце уже цеплялось за синий гребень леса. В двух шагах, свернувшись калачиком, недвижно лежала Тайга и только вопросительно подёргивала белыми горошинами бровей. Наверное, заждалась.

— Ну, собака-бедолага, пошли, что ли?

Первые шаги дались нелегко, мурашки вдоль вскипающих вен больно покалывали ноги, поясницу, поднимаясь вверх, остро отзывались в кончиках пальцев.


От телевышки, с Остяцкой рёлки, райцентр лежал как на развернутой ладони. Это улица Димитрова, вон райком, напротив клуб. Ниже больница и почта. В крохотных оконцах слабо зажелтели первые огоньки. Чёрные обобранные огороды сплошь в стелющихся дымках догорающей ботвы. Слева, за трассой, над посечёнными берёзовыми колками и перепаханными совхозными полями в полгоризонта догорала малиново-золотая слоёная полоса зари, а справа, из сумрачного приречного болота на Лаврово, пенясь, широким полукругом наползала белая пелена.

Родина отходила в туман.

Малая милая Родина.