Предисловие от редакторов
| Вид материала | Документы |
СодержаниеА. Г. Черницкий Эссе про отчество |
- Предисловие редакторов русского издания, 732.37kb.
- Результаты опроса среди руководителей компаний, главных редакторов сми и влиятельных, 203.27kb.
- От редакторов русского издания, 12579.28kb.
- Содержание предисловие 3 Введение, 2760.07kb.
- От редакторов, 6704.84kb.
- Выступление Л. С. Макарона на встрече руководителей печатных сми, 137.05kb.
- Томас Гэд предисловие Ричарда Брэнсона 4d брэндинг, 3576.37kb.
- Электронная библиотека студента Православного Гуманитарного Университета, 3857.93kb.
- Объем программы и занимаемое место на диске Системные требования, 127.06kb.
- Е. А. Стребелева предисловие,, 1788.12kb.
А. Г. ЧерницкийЭссе про отчествоШеф воспринимался всеми как еврей, да и сам себя считал таковым. С его-то внешностью и фамилией у него выбора особого не было. (О том, что он еврей лишь по отцу, я узнал только после его смерти, когда спросил питерских друзей, почему было отпевание в церкви). Но в ЗИНовском кружке 64-65 годов еврейского вопроса не было, как и национального вопроса вообще. Мы с Симой Фурман – евреи, Виля Хасанкаев – татарин, но это, а также национальная принадлежность носителей малопонятных фамилий Анджан и Регель в те годы никого не интересовало (А если кого и интересовало, то вслух не обсуждалось. В интеллигентской среде, к которой мы себя относили, национализм в те годы был не моден). И мы, и коллеги звали Шефа Евгений Александрович, но в приказах он был Моисеевичем. Однажды на занятии кто-то спросил его, почему он во внутренней телефонной книге ЗИНа проходит как Моисеевич. Шеф очень спокойно ответил, что он еврей и папа его Моисей, но еще в детстве отцу дали второе имя Александр, которое и использовалось в быту, с тем, чтобы оградить ребенка от всяческих напастей. (Сейчас, вернувшись в лоно еврейской традиции, я могу подтвердить, что такой обычай существует и имеет вполне логичное объяснение: Прилетает Ангел Смерти и спрашивает: - «А где тут у вас мальчик Моше, мне надо его забрать из этого мира?», а ему отвечают: «Какой такой Моше, нету у нас такого, вон только Саша бегает, но ты же за Мошей прилетел, так что вали отсюда»). Так, мол, и прижилось неофициальное отчество Александрович. Но возможно с отчеством все было несколько сложнее, и Александр вновь стал Моисеем в конце 40-х годов, когда государственный антисемитизм назывался борьбой с космополитизмом и раскрытием псевдонимов. Так, во всяком случае, произошло в моей семье. В 70-е годы, разбирая бумаги умершего деда, я нашел целую папку юридических документов, доказывающих, что Чутко Михаил Борисович и Чутко Менаше Борухович – это один и тот же человек. Оказывается, в 1948 году всем офицерам Военно-Медицинской Академии, где служил дед, велели принести подлинники свидетельств о рождении, и на их основании выписали новые удостоверения личности на те имена, которые были даны им при рождении. Понятно, что изменения коснулись главным образом евреев. В папке той была объяснительная записка, где дед писал, что, вступив в Красную Армию в 1919 году, он русифицировал имя-отчество для удобства обращения с бойцами. Потом следовали решения суда о том, что всяческие дипломы о высшем образовании, о присуждении научных степеней и званий, выписанные на имя Михаила Борисовича, принадлежат Менаше Боруховичу. А мама моя из Веры Михайловны стала Верой Менашевной. Но до самой смерти дед назывался Михаил, а мама – Михайловной. Скорее всего, у Нинбурга-старшего произошла подобная же история. Ведь он был офицером, преподавателем Нахимовского училища, и ему приказали из Александра снова стать Моисеем, а сыну выдали паспорт с отчеством Моисеевич. Вполне вероятно, что Евгений Александрович не знал всего этого. Мне ведь тоже не рассказывали27. Из рассказа Е. А. Нинбурга «А потом меня из музея выперли со звоном за недонесение об антисоветский деятельности моих друзей. Несколько ребят, выпускники Технологического института и один еще студент биофака, они затеяли издание такого, как они считали, - марксистского, - журнала "Колокол". Про "Колокол" я не знал, а книжку, которую они написали - двое: Валера Ронкин и Сережа Хахаев - называлась она "От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата" (марксисты они все были неисправимые), я читал. Прекрасно понимая, что она антисоветская книжка. Мне она не очень, честно сказать, понравилась, и в дальнейших ее обсуждениях я участвовать отказался. Но доносить не побежал. Что и было мне инкриминировано. Называлось это - политическая близорукость. Когда один из моих друзей, тогдашний секретарь комсомольской организации Зоологического института, Миша Пастухов пытался меня выгородить, он держал примерно такую речь, что вот от близорукости вообще очки прописывают. Может быть, мы не будем репрессировать, а будем исправлять близорукость у Жени? Ну, он поплатился постом секретаря, а потом тоже был вынужден уйти из Зоологического института. Такие вещи даром не проходили. Ну, а ребята отсидели на полную катушку. Очень прилично. Полагалось за это восемь плюс пять - это максимум. Восемь лагеря, пять ссылки. Это, по-моему, двоим дали, остальным давали сроки поменьше. Они получили разные сроки, но, как водится, по возвращении - без работы, без специальности, ни прописки в Ленинграде, ну, а те, кто иногородние - у себя дома... Им досталось, конечно, очень крепко. Уже только в перестроечные времена они получили возможность вернуться в город, заняться каким-то делом. Дело прошлое - трусил я страшно. Когда ко мне в четыре утра пришел приятель и сказал: "Знаешь, вот Хахаева, Ронкина, Люшнина, Шнитке, Смолкина взяли", я сказал: "Слушай, следующие мы с тобой". Ну, просто на самом деле это был круг штаба комсомольского патруля Технологического института и близкие друзья. Нас точно не хватало в этой компании, и некоторое время я просто не знал - приедут или не приедут. А, как потом выяснилось, они вызывали на допросы просто тех, кто обнаруживался у ребят в записных книжках. А у всех них был мой телефон, естественно. Ну, и видимо какое-то время за нами велось наблюдение. Потому что на допросе некоторые разговоры цитировались, которые... ну, вот ночью идем вдвоем по улице, разговариваем, и когда следователь выкладывает тебе содержание разговора, которого ты сам толком не помнишь, это производит сильнейшее впечатление. Ну, и потом ведь это в более поздние времена, когда появилось диссидентское движение, тогда уже была выработана определенная тактика, как мы сейчас знаем. Что ты имеешь право не отвечать на вопросы, еще что-то... А тогда, когда все это только начиналось, ты, вроде, с одной стороны должен отвечать, с другой стороны, думаешь, как бы не заложить, не навредить людям. В общем, ситуация, конечно, мягко говоря, двусмысленная... А трусить, конечно, все трусили. Меня тогда с Ряжкова увезли на гэбэшном катере к великому перепугу Веры Николаевны Бианки. Она очень переживала. Увезли по тому же делу, причем я не знал, как меня везут: то ли как свидетеля, то ли как арестованного. Ну, уже в Кандалакше я позвонил в местное управление, мне дали телефон ленинградский. Я туда позвонил, сказал, что вот - так и так, я в экспедиции, я не могу ее бросить. Мне сказали: "Вы нас интересуете как свидетель по делу о государственном преступлении, и, когда приедете, вы нам позвоните по этому номеру" Я через четыре дня, поскольку застрял из-за шторма, вернулся на Ряжков». |