Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное сочетание психологической проницательности и восхитительно живого воображения, облеченное в яркий и изящный язык прозы. Изменив давней привычке рассказ

Вид материала

Рассказ

Подобный материал:

• Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное со -четание психологической проницательности, 5683.07kb.
• Психотерапевтические истории, 2755.29kb.
• Волкодав мария семенова, 6840.54kb.
• Мы предлагаем читателям города палитру литературных произведений современной прозы,, 43.33kb.
• Рассказ один из самых популярных жанров детской литературы, и это не случайно. Вспомним, 45.11kb.
• Сочинение Великий могучий, 45.91kb.
• М. П. Арцыбашева Отличительной особенностью художественной прозы М. П. Арцыбашева является, 137.03kb.
• Воображение краткое содержание Определение и виды воображения, 190.84kb.
• Творческая мастерская: история русской литературы XX века, 9.97kb.
• Пишут люди, чтобы не умереть с голоду? И, между про­чим, в похвалу автору та заметила,, 1285.83kb.

тина. Но за несколько сотен часов я узнал ее довольно хо­рошо».

«Что вы имели в виду, когда сказали, что он сделал это неправильно? А как правильно?»

Эрнест смутился. Он уставился в окно, стараясь не встретиться взглядом с Маршалом.

«Э-э-э... Могу вам сказать, как неправильно: непра­вильно выпрыгивать из постели одной женщины, чтобы сразу же запрыгнуть в постель другой. Посмотрим-ка... Если бы я хотел чего-то от Джастина, что бы это могло быть? Чтобы однажды, хотя бы однажды, он повел себя как мужик! И чтобы бросил Кэрол как мужик! Чтобы он решил, что это был не самый лучший выбор, не самый луч­ший способ провести свою единственную и неповторимую жизнь, — и просто собрал бы вещи и ушел. Навстречу одиночеству, навстречу необходимости разобраться с тем, что ты собой представляешь как человек, как взрослый че­ловек, как отдельно взятое человеческое существо. То, что сделал он, — это патетика: снял с себя всю ответственность, вошел в транс, потерял голову от любви к девчонке со смаз­ливой мордашкой — он говорит, что она «ангел небесный». Даже если на какое-то время это подействует, здесь нет никакого роста, он ни черта из этого не вынесет!

Вот так вот, Маршал! Плохо! И я не горжусь этим! Но если хотите примитивных проявлений, вот вам, пожалуйс­та. Тут этого полно — и на самой поверхности. Я и сам практически все понимаю!» Эрнест вздохнул и устало от­кинулся на спинку стула в ожидании реакции Маршала.

«Знаете, говорят, цель терапии заключается в том, чтобы стать собственным отцом и матерью. Сдается мне, что-то подобное мы можем сказать и о супервизорстве. Цель его заключается в том, чтобы стать супервизором самого себя. Так что... посмотрим, как вы себя видите».

Прежде чем заглянуть внутрь себя, Эрнест бросил взгляд на Маршала и подумал: «Быть собственным отцом и матерью, быть супервизором самому себе — черт возь­ми, он хорош».

121

«Ну, самое очевидное — это глубина моих чувств. Ра-зумеется, я слишком сильно вовлечен. И это безумное не­годование, собственничество — как он посмел принять ре­шение, не проконсультировавшись предварительно со мной».

«Верно! — Маршал энергично закивал. — Теперь со­поставьте негодование с вашей задачей снизить его зависи­мость от вас и сократить количество часов».

«Понимаю я, понимаю. Противоречие очевидно. Я хо­чу, чтобы он отделился от меня, но, когда он начинает дей­ствовать самостоятельно, я прихожу в ярость. Это хороший знак — то, что он настаивает на праве иметь личную жизнь, даже если он скрывает от меня своих женщин».

«Не просто хороший знак, — сказал Маршал, — но и знак того, что вы провели хорошую терапию. Чертовски хорошую терапию! При работе с зависимым пациентом луч­шее вознаграждение — бунт, а не заискивание. Получайте от этого удовольствие».

Эрнест был тронут. Он молчал, едва сдерживая слезы, переполненный благодарности, и пытался осмыслить услы­шанное. Он так много лет заботился о других, что отвык, когда кто-то заботился о нем.

«Что вы видите, — продолжал тем временем Мар­шал, — в своих комментариях по поводу того, как Джас-тину надлежало бы правильно обставить разрыв с женой?» «Моя самонадеянность! Есть только одно мнение — мое мнение! Но это очень сильное чувство. Оно не исчеза­ет и сейчас. Джастин разочаровал меня. Я желал ему боль­шего. Знаю, я говорю как требовательный пациент!»

«Вы заняли столь непримиримую позицию в этой си­туации — настолько, что сами себе не верите. Зачем эти крайности, Эрнест? Что стало стимулом для этого? Какие требования вы выдвигаете к самому себе?»

«Но я верю в это! Он перешел из одной зависимости к другой, от жены — злой матери к матери-ангелу. Это лю­бовное безумие, умопомешательство, — «ангелы с неба» — его засасывает блаженство, словно не до конца разделив-

122

шуюся амебу, говорит он... все, что угодно, лишь бы не ду­мать о своем одиночестве. И этот страх одиночества все эти долгие годы удерживал его в губительном браке. Я дол­жен помочь ему понять это».

«Но не слишком ли круто вы берете, Эрнест? Не слиш­ком ли вы требовательны? Полагаю, теоретически вы пра­вы, но разве хоть один разводящийся пациент сможет со­ответствовать этому вашему стандарту? Вам требуется не­кий экзистенциальный герой. Это случается в романах, но, оглядываясь на годы своей практики, я не могу вспомнить ни одного пациента, который бы оставил свою жену таким вот благородным образом. Так что я повторю свой вопрос: что стало стимулом для этого? Приходилось ли вам пере­живать что-то подобное? Я знаю, что ваша жена погибла в автокатастрофе несколько лет назад. Но я почти ничего не знаю о том, как складывались ваши отношения с жен­щинами. Были ли у вас повторные браки? Разводились ли вы когда-нибудь?»

Эрнест покачал головой, и Маршал продолжал: «Ска­жите, если я буду задавать слишком много вопросов, мы перейдем грань между терапией и супервизорством».

«Нет, вы все делаете правильно. Никогда больше не вступал в брак. Моей жены, Рут, нет уже шесть лет. Но на самом деле наш брак перестал существовать задолго до этого. Мы жили в одном доме, но порознь, не расставаясь лишь потому, что нам было так удобнее. Уйти от Рут мне было слишком сложно, хотя я довольно быстро понял еще в самом начале — мы оба это поняли, — что мы не под­ходим друг другу».

«Давайте-ка вернемся к Джастину и вашему контр­переносу», — не отступался Маршал.

«Очевидно, что мне надо выполнять свою работу и надо прекратить требовать от Джастина, чтобы он работал за меня. — Эрнест посмотрел на помпезные позолоченные часы эпохи Луи XIV — только для того, чтобы в очеред­ной раз вспомнить, что они выполняли исключительно де-

123

коративную функцию. Он взглянул на свои часы: — Оста­лось всего пять минут. Давайте обсудим еще один вопрос».

«Вы что-то говорили о выступлении в книжном мага­зине и случайной встрече с бывшей пациенткой».

«Нет, для начала скажите мне вот что. Меня интересу­ет, должен ли я был откровенно признаться Джастину, что он вывел меня из себя, когда он прямо спросил меня об этом. Когда он обвинил меня в том, что я пытаюсь вернуть его на землю с небес его любовного блаженства, он был аб­солютно прав — он все правильно понял. Полагаю, что, не подтвердив его верные наблюдения, я поступал антитера-певтично».

Маршал покачал головой: «Только подумайте, Эрнест, а что еще вы могли сказать?»

«Ну, можно было просто сказать Джастину правду — приблизительно то же самое, что я рассказывал вам сегод­ня». Так бы поступил Сеймур Троттер. Но Эрнест, разу­меется, не стал говорить об этом.

«Как это? Что вы имеете в виду?» «Сказать, что я невольно начал испытывать собствен­нические чувства; что я, возможно, ввел его в замешатель­ство, поощряя его зависимость от терапии; а еще что я, ве­роятно, позволил некоторым своим личным проблемам ис­казить мое видение ситуации».

Маршал сидел, уставившись в потолок, но вдруг пере­вел взгляд на Эрнеста, ожидая увидеть на его лице улыбку. Но он не улыбался.

«Эрнест, вы это серьезно?» «Почему бы нет?»

«Неужели вы не видите, что вы слишком вовлечены? Кто там говорил, что главное в терапии — быть абсолютно честным? Главное же, единственный смысл, вся соль тера­пии в том, чтобы действовать всегда на благо пациента. Если терапевты откажутся от структурных директив и решат работать так, как им хочется, как-то импровизиро­вать, говорить правду, только правду и ничего, кроме прав­ды? Только представьте себе такую картину — терапия

124

превратится в хаос. Представьте себе генерала, который с перекошенным от ужаса лицом расхаживает перед войска­ми накануне сражения, ломая руки. Представьте, как вы говорите пациентке с острым пограничным состоянием, что, что бы она ни делала, ей предстоят еще двадцать лет терапии, еще пятнадцать срывов, еще десятки передозиро­вок и порезов на запястьях. Представьте, что вы говорите пациенту, что вы устали, вам все надоело, что вы ничего не понимаете в терапии, что вам хочется есть, до смерти на­доело его слушать или вам просто не терпится попасть на баскетбольную площадку. Три раза в неделю я в полдень играю в баскетбол, так что за пару часов до этого я уже весь в мечтах о бросках, прыжках и крученых мячах. Я что, должен обо всем этом рассказывать пациенту?

Разумеется, нет! — Маршал сам ответил на свой во­прос. — Я оставляю эти фантазии при себе. И если они начинают мне мешать, я анализирую свой контрперенос или делаю как раз то, чем вы занимаетесь сейчас, — и, дол­жен заметить, делаю это хорошо: прорабатываю это с су­первизором».

Маршал посмотрел на часы. «Простите, что я так раз­говорился. Наше время уже заканчивается — ив этом есть и моя вина, я слишком долго распространялся о комитете по этике. Давайте на следующей неделе я сообщу вам по­дробности относительно вашей работы в этом комитете. А сейчас, прошу вас, давайте потратим еще пару минут, и вы расскажете мне о том, как вы встретились в книжном магазине со своей бывшей пациенткой. Помню, вы ставили этот вопрос на повестку дня».

Эрнест начал собирать свои заметки и убирать их в портфель. «О, ничего драматического не произошло, но си­туация была интересная — это могло бы стать предметом оживленной дискуссии в институтской исследовательской группе. В самом начале вечера меня довольно активно взя­ла в оборот потрясающе красивая женщина, и я какое-то время отвечал ей, флиртовал. Она сказала мне, что она бы­ла моей пациенткой — недолго, очень недолго, десять лет

125

назад, она была членом группы, которую я вел в первый год практики. Сказала, что терапия прошла успешно и что жизнь ее складывается просто замечательно».

«И?..» — спросил Маршал.

«Потом она предложила мне встретиться после моего выступления — просто выпить по чашечке кофе в кафе этого книжного магазина».

«И что вы сделали?»

«Отказался, разумеется. Сказал, что на вечер у меня назначена встреча».

«М-м-м-м... Да, понимаю, о чем вы. Ситуация и прав­да интересная. Некоторые терапевты, даже некоторые ана­литики, наверняка бы выпили с ней по чашечке. Кто-то, может, скажет, что вы работали с ней недолго, тем более в группе, так что вы повели себя слишком ригидно. Но, — Маршал поднялся, показывая, что их встреча подошла к концу, — я считаю, что вы правы, Эрнест. Вы поступили совершенно правильно Я поступил бы точно так же».

Глава 5

До встречи с пациентом оставалось еще сорок пять минут, и Эрнест отправился в долгую прогулку по Филл-мор-стрит к Джапантауну. После встречи с супервизором он пребывал в несколько растрепанных чувствах, особенно его взволновало предложение Маршала войти в Государст­венную комиссию по медицинской этике, которое больше напоминало указ

Маршал, в сущности, приглашал его присоединиться к профессиональной полиции. И если он хочет стать анали­тиком, отказать Маршалу он не может. Но почему Мар­шал так на этом настаивает? Он не может не знать, что это не самая подходящая роль для Эрнеста. Чем больше он ду­мал об этом, тем неспокойнее становилось у него на душе. Это не было невинным предложением. Вне всякого сомне­ния, Маршал посылал ему какой-то знак, некое закодиро-126

ванное сообщение. Может, «посмотри-ка ты сам, что ждет невоздержанных мозгоправов».

Успокойся, не нужно так преувеличивать, уговаривал себя Эрнест. Может, Маршал руководствуется исключи­тельно благими побуждениями. Вероятно, работа в этой комиссии поможет ему поступить в Институт психоанали­за. Даже если и так, эта идея Эрнесту не нравилась. Он был склонен стараться понять человека, а не осуждать его. В ка­честве полицейского ему приходилось выступать всего од­нажды, с Сеймуром Троттером, и, хотя вел он себя в той си­туации действительно безупречно, он решил для себя, что никогда больше не будет ни для кого судьей.

Эрнест посмотрел на часы. До прихода первого из че­тырех запланированных на день пациентов оставалось всего восемнадцать минут. Он купил пару твердых японских яблочек в бакалейной лавке на Дивизадеро и жадно съел их, пока бежал обратно в офис. Короткие перерывы на ленч, состоящий из яблок или моркови, были очередной попыт­кой сбросить вес. Из множества стратегий похудания ни одна не принесла результатов. К вечеру Эрнест успевал проголодаться так, что съедаемое им на ужин приблизи­тельно равнялось нескольким походам на ленч.

Истина же была проста: Эрнест был обжорой. Он слишком много ел, и похудеть, просто иначе распределяя порции в течение дня, ему бы никогда не удалось. По тео­рии Маршала (которую Эрнест на самом деле считал пси­хоаналитическим бредом), он слишком по-матерински от­носился к своим пациентам, позволяя им высасывать из него все соки, а потому и объедался, пытаясь заполнить эту пустоту. На супервизорских консультациях Маршал не­однократно советовал ему меньше давать им, меньше гово­рить, ограничиваясь тремя-четырьмя интерпретациями в час.

Озираясь по сторонам — Эрнест не хотел, чтобы па­циенты видели, как он ест, — он продолжал обдумывать встречу с супервизором. «Генерал расхаживает перед вой­сками накануне сражения, ломая руки»! Хорошо звучит. Все, что Маршал говорил с этим уверенным бостонским ак-

127

центом, звучало хорошо. Почти так же хорошо, как окс­фордское произношение двух британских психоаналитиков на кафедре психотерапии. Он был поражен, как все сту. денты, в том числе и он сам, ловили каждое их слово, при том, что ему уже доводилось слышать, как кто-то из них излагал эту теорию.

Вот так и слова Маршала были хороши. Но что же он сказал на самом деле? Что Эрнест не должен раскрывать­ся, что он должен скрывать все сомнения и неуверенность? И что касается генерала, ломающего руки, — что означает эта аналогия? Какое, черт возьми, отношение поле боя имело к нему и Джастину? Между ними что, идет война? Сам он генерал? А Джастин — солдат? Чистая софистика! Опасные мысли приходили в его голову. Никогда рань­ше Эрнест не позволял себе так критично относиться к Маршалу. Он добрался до офиса и начал просматривать свои записи, готовясь к визиту пациента. Эрнест не позволял себе тратить время на личные переживания, когда пациент должен был вот-вот прийти. Еретические мысли о Марша­ле подождут. Одно из непреложных терапевтических пра­вил Эрнеста заключалось в том, чтобы уделять пациенту сто процентов внимания.

Он часто цитировал это правило пациентам, когда они жаловались, что думают о нем гораздо больше, чем он о них, что он всего лишь друг, нанятый на час. Обычно он отве­чал, что, когда он с ними, в «здесь и сейчас» терапевтичес­кого сеанса, он целиком и полностью принадлежит им. Ра­зумеется, они думали о нем больше, чем он о них. А как ина­че? У него было много пациентов, у них — всего один терапевт. Неужели учитель с его множеством учеников, многодетные родители находятся в иных условиях? У Эр­неста не раз было искушение сказать им, что он сам испы­тывал такие чувства к терапевту, когда был пациентом, но как раз такая откровенность вызывала жесткую критику Маршала.

«Бога ради, Эрнест, — говорил он. — Обсуди это с друзьями. Твои пациенты — профессиональные клиенты, 128

е твои друзья». Но в последнее время Эрнеста все боль-а е беспокоил вопрос о различии профессионального и лич­ного «я».

Неужели терапевт не может быть настоящим, таким,

какой он есть, со всеми? Эрнест вспомнил о записи вы­ступления далай ламы перед буддийскими наставниками. Кто-то из присутствующих спросил у него о кризисе на­ставничества и целесообразности структурированного сво­бодного времени. Далай лама усмехнулся и спросил: «Буд­да отдыхает? Христос отдыхает?»

Вечером этого же дня, ужиная с Полом, своим старым другом, он вновь вернулся к этим размышлениям. Пол и Эрнест познакомились на шестом курсе, их дружба крепла в медицинском колледже и во время практики у Джона Хопкинса, когда они делили небольшой домик с белыми ступеньками в Маунт Верной-Плейс в Балтиморе.

Последние несколько лет дружили они в основном по телефону, потому что Пол, отшельник по натуре, облюбо­вал лесистый участок земли в двадцать акров на предгорье Сьерры в трех часах езды от Сан-Франциско. Они дого­ворились проводить один вечер в месяц вместе. Иногда они встречались где-нибудь на полпути, иногда ездили друг к другу. В этом месяце была очередь Пола ехать к другу, так что они устроили ранний ужин. Пол никогда не ночевал вне дома; он всегда был мизантропом, что только усилива­лось с возрастом, а в последнее время он испытывал острое отвращение ко всем кроватям, кроме своей собственной. Интерпретации Эрнеста относительно гомосексуальной паники и его же шуточки о том, что ему стоит возить с со­бой свои обожаемые простыни и матрас, Пол выслушивал с каменным лицом.

Эрнеста раздражала все усиливающаяся любовь Пола к самокопанию, так как ему в путешествиях не хватало компаньона, каким раньше был Пол. Пол был прекрасным специалистом в области психотерапии — он когда-то про­вел год на соискании в Юнгианском институте в Цюри­хе, — но из-за его любви к сельской жизни денежные по-

129

ступления от его старых пациентов сильно сократились Основным источником его доходов была психофармаколо­гическая практика в психиатрической лечебнице графства Но истинной его страстью была скульптура. Работая со стеклом и с металлом, он переносил на графическую форму свои глубинные психологические и экзистенциальные про­блемы. Эрнест больше всего любил работу, которую Пол посвятил ему: массивная глиняная чаша, внутри которой, вцепившись в огромный валун, стояла маленькая медная фигурка, с любопытством рассматривавшая что-то за пре­делами сосуда. Пол назвал ее «Сизиф, наслаждающийся видом».

Они обедали в «Граци», небольшом ресторанчике в НортБич. Эрнест приехал прямо из офиса в аккуратном свет­ло-сером костюме и жилете в черно-зеленую клетку. На­ряд Пола — ковбойские сапоги, клетчатая рубашка а-ля «Дикий Запад» и галстук «поло» с большим бирюзовым кам­нем — плохо сочетался с его острой профессорской бород­кой и толстыми стеклами очков в тонкой оправе. Он напо­минал нечто среднее между Спинозой и Роем Роджерсом1.

Эрнест заказал себе плотный ужин, тогда как Пол, ве­гетарианец, к вящему неудовольствию официанта-итальян­ца, отверг все его заманчивые предложения и ограничился салатом и поджаренными маринованными цуккини. Эр­нест, не теряя времени зря, вводил Пола в курс событий прошедшей недели. Макая в оливковое масло фокаччо2, он рассказал о встрече с Нан Карлин в книжном магазине, после чего ударился в сожаления о трех женщинах, кото­рых он упустил на этой неделе.

«Ты в своем репертуаре — ни одной юбки не пропус­каешь! — заметил Пол, глядя на него сквозь толстые стек­ла очков и ковыряясь вилкой в салате радиччио. — Только

Американский актер, звезда вестернов. — Прим. ред.

Закрытая пицца, иногда так называют простую лепешку без на­чинки с добавлением в тесто лука, чеснока, розмарина и других ингре­диентов. — Прим. ред.

130

послушай, что ты говоришь! К тебе подходит красивая женщина, и по той простой причине, что ты видел ее двад­цать лет назад...»

«Не просто «видел», Пол; я был ее терапевтом. И это было десять лет назад».

«Ну десять лет. Она была членом твоей терапевтичес­кой группы, присутствовала на нескольких сеансах десять лет назад — черт возьми, сто лет назад! — и теперь у вас с ней не может быть иных отношений. Может, она страда­ет от сексуальной неудовлетворенности, и лучшее, что ты мог бы ей предложить, — это свой член».

«Прекрати, Пол, я серьезно говорю... Официант! Еще фокаччо, оливкового масла и кьянти, будьте добры!»

«Я тоже серьезно говорю, — продолжал Пол. — Зна­ешь, почему тебе не везет с женщинами? Амбивалентность. Целый океан, море разливанное амбивалентности. Каж­дый раз находится какая-нибудь причина. С Мирной ты боялся, что она в тебя влюбится и будет страдать. С этой, как там ее, в прошлом месяце, ты боялся, что она догада­ется, что тебя привлекает исключительно ее большая грудь, и будет думать, что ты используешь ее. С Марси ты боял­ся, что, если она хоть однажды покувыркается с тобой в по­стели, ее брак будет разрушен. Старая песня — слова раз­ные, но мотив все тот же: леди обожает тебя, но ты прояв­ляешь благородство, не ложишься с ней в постель, леди еще больше уважает тебя за это, после чего отправляется домой и ложится в постель с собственным вибратором».

«Я же не могу по желанию включать и отключать это. Я же не могу быть образцом ответственности днем, а но­чью пускаться во все тяжкие».

«Пускаться во все тяжкие? Да что ты говоришь! Ты не можешь поверить в то, что десятки женщин не меньше на­шего заинтересованы в случайных сексуальных связях. Я хо­чу сказать, что ты сам загнал себя в угол ханжеской добро­детели. В твоих отношениях с женщинами присутствует лошадиная доза «терапевтической» ответственности, так

131

что ты не даешь им того, что им, возможно, действительно нужно».

Пол попал в точку. Забавно, но в этом он вторил Мар­шалу, который уже давно говорил Эрнесту: нельзя узурпи­ровать личную ответственность другого человека. Нельзя стремиться стать универсальной нянькой для каждого. Если ты хочешь, чтобы человек шел по пути личностного

Госта, помоги ему научиться быть себе и отцом и матерью. 1ри всех мизантропических причудах Пола он был спосо­бен на проницательные и креативные инсайты.

«Пол, что-то я не припомню, чтобы ты стремился удов­летворить потребности сексуально неудовлетворенных жен­щин - пилигримов ».

«Но я же не жалуюсь. Я не тот человек, который идет на поводу у своего члена. Уже нет, и я об этом не жалею. Стареть не так уж и плохо. Я как раз закончил оду «гонад­ной безмятежности».

«О-па! «Гонадная безмятежность»! Я прямо-таки ви­жу эту надпись на тимпане1 твоей усыпальницы!»

«На тимпане? Хорошее слово, Эрнест. — Пол наца­рапал это слово на салфетке, которую засунул в карман своей клетчатой байковой рубашки. Он начал писать стихи для каждой из своих скульптур и собирал интересные сло­ва. — Но я не мертв, я просто спокоен. Умиротворен. И не собираюсь спасаться бегством от тараканов в моей голове. Значит, говоришь, женщина из книжного магазина, кото­рая не против переспать с мозгоправом? Присылай ее ко мне. Гарантирую, что не буду выдумывать причины, ме­шающие мне лечь с ней в постель. Скажи ей, что она может рассчитывать на мужчину столь же просветленного, сколь и ненасытного».