Бориса Леонидовича Вяземского. Сама по себе лотаревская книга

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

«Наше наследие», 1997, №39-40, с.58—87.

^{Лотаревская}

^{«Книга Судеб»}

ДНЕВНИК КНЯЗЯ Б.Л.ВЯЗЕМСКОГО «1917 ГОД»

ВОСПОМИНАНИЯ ЕГО БЛИЗКИХ

ОТРЫВКИ ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА

МАТЕРИАЛЫ ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ

Публикация, фотографии из семейного архива,

сопроводительный текст, комментарии и примечания

князя Г.И.Васильчикова (Лондон)

Предлагаемая читателю лотаревская «Книга Судеб» — документ исторического значения. Он описывает — день за днем, а под конец час за часом — проникновение революционного брожения в русскую деревню, начало так называемого черного передела помещичьих земель, разгром одного из самых образцовых хозяйств дореволюционной России и зверское убийство его хозяина, моего дяди князя Бориса Леонидовича Вяземского.

Сама по себе лотаревская «Книга Судеб» — попросту хозяйственный дневник, отличающийся от обыкновенного дневника лишь тем, что записи в ней делались под соответствующим числом на одной и той же странице несколько лет подряд.

Содержание таких дневников, которые существовали во всех хозяйствах дореволюционной России (а также под другими названиями во многих странах Европы), но из которых вряд ли многие уцелели, представляет, в сущности, интерес лишь для специалистов-хозяйственников. В них коротко отмечаются главные происшествия дня: состояние погоды, температура, влажность, состояние дорог, прилет или отлет птиц, начала посевов, жатв, уборок, охоты и т.п. И записи первых лет лотаревской «Книги Судеб» в общем такого же характера. Но занимаемая автором должность уездного предводителя дворянства и обстоятельства военных 1914— 1917 годов не могли не отразиться и на ее страницах. В результате из частного дневника образцового помещика, поглощенного проблемами ведения хозяйства в условиях военного времени, и видного местного земского деятеля, записи дяди Бориса и под конец его вдовы, Елизаветы Дмитриевны (моей тети Лили), превращаются в политическое и социальное свидетельство наблюдателей и до известной степени участников, а затем и жертв одного из самых трагических и кровопролитных потрясений мировой истории. Это свидетельство тем более ценно, что мой дядя был, конечно, далек от мысли, что оно когда-либо станет достоянием широкой публики. И поэтому оно носит отпечаток подлинности и искренности, которые часто отсутствуют в более тщательно продокументированных, написанных «в назидание потомству» воспоминаниях. Хотя мы можем сегодня и не соглашаться с некоторыми их замечаниями или выводами, но, несмотря на сжатость стиля и почти телеграфную скупость приводимой информации — ведь вокруг целый мир рушился! — именно такие, случайно уцелевшие записи и являются тем «сырьем», без которого почти невозможно уловить не только атмосферу великих исторических потрясений, но и смрад, который почти неизбежно отравляет эту атмосферу, искажая те идеалы и чаяния, ради которых эти потрясения вызываются. А без этого и понять их невозможно.

* * *

Борис Вяземский родился в 1884 году. Он был старшим сыном бывшего Астраханского губернатора, Главного Управляющего Императорскими Уделами, члена Государственного Совета, генерал-адъютанта князя Леонида Дмитриевича Вяземского (1848—1910) и княгини Марии Владимировны, урожденной графини Левашовой (1859-1938).

Род князей Вяземских происходит от князя Ростислава - Михаила Смоленского (умер в 1166 году), внука Владимира Мономаха. Правнук его (убит в 1224 году на Калке) получил в удел Вязьму и был родоначальником князей Вяземских. Свой удел они сохранили до 1494 года — времени вступления Вяземских в подданство Москвы. Впоследствии их младшая ветвь, давшая в XVI—XVII веках множество воевод, а в XVIII веке несколько сенаторов и даже одного композитора — Григория Николаевича (1823-1882), автора оперы «Князь Острожский» — приобрела поместья в Тамбовской и Саратовской губерниях. Во второй половине XIX века в Усманском уезде Тамбовской губернии возникла усадьба Лотарево, ставшая любимым «гнездом» нашей семьи.

Свое образование дядя Борис получил в Санкт-Петербурге, в 3-й гимназии, и на юридическом факультете Петербургского университета, который он закончил с золотой медалью. Произведенный в офицеры в Лейб-гвардии Конном полку, он вскоре вышел в отставку и поступил на гражданскую службу, сперва в Сенат, а затем личным секретарем тогдашнего председателя Совета министров, П.А.Столыпина. Но вскоре из-за смерти отца ему пришлось уйти с государственной службы, перенять управление обширными семейными землевладениями и поселиться со своей молодой женой, Елизаветой Дмитриевной, урожденной графиней Шереметевой, на постоянное жительство в Лотареве.

Ко времени описываемых ниже событий он служил Усманским уездным предводителем дворянства. В дореволюционной России должность эта (которую занимал в свое время и его отец) была связана со множеством административных и общественных обязанностей, и, когда началась Первая мировая война, к ним прибавилось и председательство в уездной мобилизационной комиссии.

Вот как описывает в своих воспоминаниях дядю Бориса его сестра, моя мать, княгиня Лидия Леонидовна Васильчикова:

«Хотя мы росли вместе, и разница в летах была незначительна, но мой старший брат Борис был в умственном отношении много взрослее и вообще был самым универсально образованным человеком, какого мне приходилось в жизни встречать. Будучи на юридическом факультете, он получил в университете золотую медаль за сочинение на историческую тему («Верховный Тайный Совет»), но и в естественных науках он был положительно всеведущ. В Лотареве мы его раз неожиданно подвергли экзамену, ошеломившему всех присутствующих. У моих детей было зоологическое лото из 12 таблиц, подразделенных, в свою очередь, на 12 зверей каждая. По ошибке взяты были в Лотарево одни доски, без карточек с названиями. В течение вечера, пока мы сидели и разговаривали, мой брат по картинкам восстановил названия по-русски и по-латыни; над двумя из 144 он поколебался, а остальные вспомнил в один присест. Некоторые из нас не поверили точности его определений, но когда все было кончено, я приготовила сюрприз. У детей был дубликат картинок в зоологическом атласе. Я его принесла, и все, что мой брат написал, оказалось верным. Он не только был знатоком зверей и птиц, но страстно любил природу и вел дневники флоры и фауны нашей местности. Не обращая внимания на наши насмешки, он отправлялся с биноклем изучать то, что мы, шутя, называли «частной жизнью пернатого мира». Редко встречаешь человека, интересующегося всем и умеющего вникать в сущность каждого вопроса. Это свойство моего брата Бориса поражало всех, кто с ним приходил в соприкосновение. Еще совсем молодым человеком он сопровождал П.А.Столыпина в его поездке по Сибири в 1910 году. Участвовавший в ней министр земледелия А.В.Кривошеин рассказывал мне после смерти брата, что из-за его способности схватывать суть положения и изучить его досконально в самое короткое время он был, невзирая на свою молодость, ценным членом этой экспедиции. «Человек с громадным будущим, в какой бы области он ни стал работать!» — вот отзыв, на котором сходились, по словам Кривошеина, начальники Сибирской поездки. Со всем этим, мой брат прекрасно говорил и был прирожденным дипломатом и поэтому был неоценим на разных собраниях нашего Земства, где он ухитрялся примирить непримиримых противников.

Борис был любимцем моей матери. Не то, что она баловала его больше других, но она имела основание им гордиться, и он был тем из нас, кто больше оправдал ее надежды и ее систему воспитания. Единственное восклицание, вырвавшееся у нее после его смерти в 1917 году, выражало все то, что она о нем думала: «Иметь в себе достаточно, чтобы заполнить три жизни, и все это скошено в 33 года...»

В семейном архиве Вяземских случайно уцелела часть вырезки из газеты за 1917 год со статьей неизвестного автора «Памяти князя Б.Л.Вяземского...»:

«...В князе я встретил человека, стремящегося в своем практическом деле использовать все то, что находила или хотя бы только намечала нового научная мысль. От него я услышал горячую защиту использования в коннозаводском деле на практике мыслей и сопоставлений, которые делались менделистами. Эта защита подкреплялась приметами из истории собственного конного завода... И в полевом хозяйстве покойный стремился использовать то, что дает наука: он был одним из тех немногих хозяев, в глазах которых наука не только не противопоставляется практике, а наоборот, возможно полнее используется в процессе разрешения практических задач в хозяйстве. Пришлось слышать, что покойный был очень занят мыслью отделить участок в несколько сотен десятин с целинной степью, чтобы, по возможности, сохранить на нем виды растений, птиц и отчасти животных, которые жили в этой полосе России в естественных условиях и стали исчезать с распространением культуры. Встреча с ним подкрепила мое представление о Лотареве как о месте, где все время проявлялось творчество, где хозяин не просто стремился «гнать монету», а, используя то, что давала наука, тем самым и ей давал материал для новых проверок. Несомненно, Лотарево было одним из редких в России хозяйственных гнезд, поколениями накапливавших свои культурные ценности, двери которым охотно открылись бы и в лучших хозяйствах Европы...»

Усадьба находилась на живописном берегу реки Байгоры. Ее окружал обширный парк с аллеями, фонтанами и декоративными растениями, к которому примыкал большой фруктовый сад. Уже при моем деде Л.Д.Вяземском, Лотарево было одним из лучших хозяйств южных областей России. Л.Л.Васильчикова вспоминала: «Имение Лотарево Усманского уезда Тамбовской губернии было настолько связано с моим отцом как в отношении его личных, так и общественных интересов, что, когда осенью 1917 года, восемь лет спустя после его смерти, оно было разгромлено, мне казалось, что я теряю его во второй раз. Он часто говорил нам, что когда мы вырастем, и у нас будут собственные имения (!), мы должны взять Лотарево за образец. Ему действительно удалось создать образец из каждой отрасли: парк, цветы, скот, лошади — все было хорошо в совершенной степени. Полевое хозяйство тоже специалистами считалось образцовым... С детства каждый из нас четырех <детей> считался ответственным за какую-нибудь отрасль хозяйства — конный завод, коровы, курятник, оранжереи и т.д., — мы должны были знать все, что до этого департамента относилось. У нас были и общественные обязанности: с ранней молодости мы заведовали колониями для бедных детей, приезжавших из московских городских школ на летние каникулы... За лето дети так поправлялись, что, как рассказывали учителя, часто случалось, что матери, встречавшие своих детей на вокзале в Москве, их не узнавали. Каждый из нас к тому же попечительствовал в какой-нибудь сельской школе нашей округи... Нигде в другом месте, в России и за границей, не приходилось мне видеть так хорошо содержавшегося парка и сада, как в Лотареве. Тот же образцовый порядок царил и во всех усадебных постройках. Тем не менее, ничего натянутого, зализанного в Лотареве не было. Одним из украшений имения было швицкое стадо коров — все знаковые, серые, с темной полосой по хребту и большими глазами, как у лани. Быки покупались в Швейцарии, и когда они прибывали, то бывали смирные и добродушные, но скотники, по большей части, обращались с ними так грубо, что, за одним исключением, все быки, которых я помню, оказывались исключительно свирепыми... В Лотареве находился один из самых знаменитых рысистых конных заводов в России... В особой чести были два производителя, родоначальники многих прославившихся потомков: караковый американец Вильбурн М. и серый чистопородный орловский жеребец Зенит собственного завода, выигравший в свое время русский «Дерби». За исключением рысистых маток, табуны летом паслись в степи, на дальнем конце имения. Степь испещряли перелески, которые в нашей местности зовутся «кустами». Мой отец окружил их хвойными и березовыми посадками, и поэтому в Лотареве была хорошая охота. На холме, видном отовсюду, стояла больница, построенная моим отцом в память его сестры в 1903 году. Лучшие больницы Петербурга служили для нее образцом, но одну особенность я видела только в ней: после осмотра в амбулатории определенный к поступлению в больницу пациент прямо проходил в комнату с люком, где одежда его проваливалась в дезинфекционную камеру и возвращалась ему только при выписке... Он проходил в соседнюю ванную комнату, откуда, после основательного мытья, уже в больничных одеждах следовал в палату. Это оказалось для сельской больницы полезным новшеством... В двух верстах от Лотарева находилось большое село Коробовка, где мои родители построили церковь и образовали хор из крестьян. На колоколе этой церкви была надпись, взятая из эпиграфа к «Колоколу» Шиллера: «Vivas voco. Mortuos piango. Fulgura frango» («Живых зову. Усопших поминаю. В огне гужу»), к которому моими родителями было прибавлено — «В метель людей спасаю». Гравируя эту надпись, они не могли предвидеть, что этому колоколу будет дано еще другое назначение: бить в набат в 1917 году, призывая округу участвовать в захвате моего брата Бориса... Каждое лето один из певчих знаменитого хора Архангельского приезжал из Петербурга управлять нашим деревенским хором и учить его новым номерам и достигал удивительных результатов. В нашей церкви пелся весь репертуар Императорской Придворной капеллы, причем с таким совершенством и законченностью, что никто из слушателей не хотел верить, что они имеют дело с простым деревенским хором... От таких тонких артистов мы были вправе ожидать другого, чем от других, менее развитых односельчан. К несчастью, это было не так, и главный тенор оказался в декабре и главным погромщиком Лотарева...»

По ходу записей в «Книге Судеб» видно, как, начиная с апреля 1917 года, революционные веяния начинают проникать и в Тамбовскую глушь и как ускоренными темпами прежнее, по словам самого дяди Бориса, «идеальное» настроение местных жителей переходит в недоверие, а затем, в августе, в открытую смуту, закончившуюся его убийством и разгромом усадьбы. Начали с малого. Сперва раскрыли птичник, затем выпустили и разделили между собой свиней, овец, коров; наконец разгромили славившийся на всю Россию конный завод.

Через четыре месяца после гибели дяди Бориса и два месяца после захвата власти большевиками и провозглашения ленинского «Декрета о земле» произошел вторичный разгром Лотарева местным населением и пришлыми мародерами — разгром уже повальный и систематический. Все то, что было невозможно унести с собой, тут же разбивалось, раздиралось или сжигалось. Лишь немногое удалось спасти оставшимся лояльными служащим и после долгих мытарств вернуть владельцам. Среди этого, к счастью, оказалась и «Книга Судеб», которую случайно дворецкий Иван Горшков, служивший с детства у Вяземских, увидел валяющейся на полу в кабинете хозяина. Исписанные страницы в неказистом переплете не привлекли к себе внимание грабителей. Горшков поднял книгу и незаметно от шлявшихся по дому людей унес к себе. В последующие дни он несколько раз возвращался в дом, кое-что еще там находил и тоже забирал с собой. Вскоре, узнав о том, что семья Вяземских находится в Крыму, Горшков, невзирая на растущий по всей стране хаос, перебрался туда, разыскал их и передал матери Бориса Вяземского и его вдове все найденное. Кроме «Книги Судеб», была спасена одна старинная икона, а также личный служебный портфель дяди Бориса, содержащий всю его переписку с родителями с 1900 года.

Все это было благополучно вывезено семьей в 1919 году за границу, где рукописные материалы долго оставались неразобранными.

В конце 1950-х годов тетя Лили дала мне прочесть оригинал «Книги Судеб», и, когда я стал ее убеждать, что хотя бы записи за 1917 год следует обязательно издать, она поручила мне их перепечатать и подготовить к ним исторические и биографические комментарии. Сама же она принялась восстанавливать по памяти события августовских дней, записала их и сделала примечания к некоторым записям своего мужа. Получился полный, вполне самостоятельный от всего остального дневника рассказ, который я, с разрешения тети, дал прочесть своему другу, известному американскому журналисту-историку Гаррисону Солсбери. В результате «Лотаревская трагедия» в пересказе Солсбери появилась отдельной главой в его книге: «Russia's Revolutions 1905-1917» (New-York, Doubleday, 1977).

И вот теперь, спустя почти 80 лет после разыгравшейся трагедии, уже на родине Бориса Вяземского выходит в свет рассказывающая о ней наша публикация.

* * *

Здесь уместно сделать небольшой исторический экскурс. Разразившаяся в начале августа 1914 года мировая война не была сразу же непопулярной среди широких кругов российской общественности. Даже «народ» как таковой, т.е. крестьяне, рабочие и разночинцы, среагировали как всегда в нашей истории сперва безропотно, и недавние забастовки почти полностью прекратились. Но того подъема, которым прославилась Россия в войне 1812 года, уже не было. Слишком памятными были и катастрофическая Японская война, и последовавший вскоре за ней революционный взрыв 1905—1906 годов. И первоначальные наши поражения в Восточной Пруссии в августе плохо компенсировались победами над австро-венграми в Галиции и турками на Кавказе. Вместо «блицкрига», предпринятого, чтобы выручить союзную Францию, начался на всех фронтах медленный, кровопролитный и морально убийственный отход, завершившийся летом 1916 года у берегов Рижского залива и в топях Пинских болот.

Уже к середине 1915 года Россия оказалась обескровленной. Военные поражения и явная неспособность правительства навести порядок в тылу и бороться с хищением и растущей коррупцией подтачивали престиж политического строя и усилили сомнения, что он способен вести продолжительную войну «до победного конца». Общественные и земские организации, преимущественно центристского толка, стали создавать разные технические союзы и объединения, дублирующие, а затем часто заменявшие правительственные учреждения. Туда шли и самоотверженные патриоты, но там находили себе удобное убежище и люди, желающие избежать фронтовой службы. Таким образом, еще в ходе войны возникла параллельная администрация, которая после крушения императорского строя в феврале 1917 года, стала остовом Временного правительства. А пока ее представители с явным злорадством отмечали все промахи властей, этим подтачивая еще более их репутацию в глазах общественности и народных масс.

Еще с самого начала войны выявились обычные для России неорганизованность, халатность, легкомыслие («шапками закидаем!») и готовность заменить пушки «пушечным мясом». Однако на фронте со временем установилась какая-то система. Сталкиваясь с австро-венграми (как в Галиции в 1915 году), русские обычно побеждали, отчасти из-за нестойкости славянских частей во вражеской армии. Когда же они имели дело с крупными германскими соединениями (как в Восточной Пруссии в 1914 году и в Восточной Польше в 1915—1916 годах), русские войска проигрывали сражения. Одной из причин тому была, за немногими исключениями, неадекватность руководства, которая еще усилилась пагубным решением государя, в пылу поражений в 1915 году, взять на себя главное командование. А это привело к оторванности его от государственных дел и к склерозу государственной власти как раз тогда, когда требовалось сильное, авторитетное и централизованное руководство страной. Вместо этого установилась министерская «чехарда», при которой Россией стала управлять постоянно друг друга сменяющая камарилья льстецов, ставленников императрицы, истеричной и неумной женщины, мнящей себя единственным надежным советником мужа. А к этому прибавилась и окончательно осрамившая династию «распутинщина» и окружающие «старцы», грязь и интриги.

К весне 1917 года кровавые потери (свыше 5 миллионов за 1914—1917 годы), превосходившие потери всех российских союзников и лишившие страну необходимой в деревнях и на заводах рабочей силы, и всеобщая усталость уже серьезно поколебали дух нации. Тем не менее, снабжение войск налаживалось, связь с союзниками (через Мурманскую железную дорогу) была восстановлена, и армия оставалась в общем боеспособной.

На третьем году все более непопулярной войны участившиеся забастовки; а затем трехдневные столкновения на улицах Петрограда, вызванные временным срывом снабжения хлебом и слухами о неминуемом голоде, послужили поводом для начала стремительных событий конца февраля начала марта 1917 года. 2 марта, оставленный своими генералами и большинством своих приближенных, Николай II отрекся от престола за себя и больного сына, его примеру последовал 3 марта его брат, вел. кн. Михаил Александрович. Так закончился 300-летний императорский период российской истории.

Власть переняла группа либеральных общественных деятелей с благими намерениями и большим, приобретенным во время войны опытом в организации промышленности и торговли, но без всякого опыта в управлении государством. Но главное — они мало были озабочены ключевым аграрным вопросом, от которого взорвется вскоре вся страна и который роковым образом решит судьбу всех землевладельцев России, в том числе и семьи Вяземских.

С падением Николая II его наследие переняли три потенциальных центра исполнительной власти: Верховное командование, Временное правительство и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Иллюзия, что с уходом государя страной и войной будет легче управлять, оказалась кратковременной.

Всероссийское Политическое совещание (где в качестве переводчика Британской делегации суфражисток работала моя мать и которое совпало по времени с убийством Бориса Вяземского), благодаря интригам Керенского, привело к разрыву между умеренными силами и все более влиятельными экстремистами.

Либеральная оппозиция, столько лет и так упорно стремившаяся к власти, оказалась не только не способной ею пользоваться, когда наступил заветный день, но ее лидеры явно не понимали того, что сразу понял Ленин — чего больше всего хотело большинство народных масс к этому моменту, а именно — мира и земли. Не чувствовали, что готовится не очередная пугачевщина, а безграничное стихийное движение, которому суждено будет изменить на многие поколения судьбы людей; и что путь к этому будет — через захват и удержание власти любой, самой кровавой ценой. Да они и не могли этого понять. Ведь они жили еще идеалами XVIII—XIX веков, которые были совершенно чужды Ленину и его коллегам.

Один из немногих, кто начал это понимать незадолго до своего убийства, — был Борис Вяземский.

Blog

Бориса Леонидовича Вяземского. Сама по себе лотаревская книга

Содержание