Бориса Леонидовича Вяземского. Сама по себе лотаревская книга
| Вид материала | Книга |
- Паспорт: серия №, выдан 200, 155.09kb.
- Отношение Бориса Леонидовича к долгу писателя? Ответы на эти вопросы в доклад, 67.93kb.
- Шарамон Шалила "Рейки", 1929.13kb.
- Андрея Леонидовича Козика Приветственное слово декана юридического факультета уо фпб, 136.39kb.
- Нп «сибирская ассоциация консультантов», 158.17kb.
- Шалыгина Оксана Васильевна моу дод детская школа искусств Тарского муниципального района, 101.54kb.
- 1. Общая цель всякого стремления. Частные цели отдельных видов человеческой деятельности, 30.59kb.
- Р. Киплинг «Маугли», «Рикки-Тики-Тави», «Кошка, которая гуляла сама по себе», 4.83kb.
- -, 66.65kb.
- Сказка о воде хаоса, 36.55kb.
25 июля. Тамбов. «Одемократизированное» Земское Собрание. Схватка с Давыдовым. Приложение (2 копии постановлений Усманской и Земской управ)53.
29 июля. Вернулся из Тамбова.
30 июля. Я с утра до вечера в Усмани. Заседание Союза земельных собственников. Первое — 80 человек. Прошло очень хорошо.
31 июля. Снова инцидент с Комитетом лотаревских служащих из-за увольнения механика и моего камердинера Петра. Вечером разговор с делегатами. Грозят забастовкой на завтра.
1 августа. Служащие смирились: никакой забастовки — все работают.
Борис Вяземский пытался наладить хотя бы в рамках уезда профессиональное проведение реформы землепользования, что видно из его письма к матери от 2 августа 1917 г., еще более восстанавливая окружающих против себя:
«<...> Комяков — председатель <земельного> комитета — учитель Усманского Высшего Начального Училища, человек, никогда не видавший земли, демагог и, кроме того, пьяница запойный. Он ужасен и крайне вреден для уезда. Вся цель посылки мною этих бумаг, — это, если возможно, добиться его увольнения свыше, или даже предания суду... Комякову лучшим наказанием было бы лишиться своего жалованья... Для всего уезда и для Лотарева было бы страшно важно, если бы удалось шарахнуть Комякова».
5 августа. «Il est temps que les bons se reassurent et que les mechants tremblent» (Napoleon III)*.
Вечером получили телеграмму, что скончалась тетя Ольга Вельяминова и что я избран на Всероссийское Совещание в Москве от Тамбовского Союза собственников. Пришлось отказаться.
* «Пришло время добрым успокоиться, а злым трепетать». Наполеон III (фр.).
ИЗ ПИСЬМА Б.Л.ВЯЗЕМСКОГО МАТЕРИ
ОТ 9 АВГУСТА 1917 ГОДА:
Теперь в Аркадаке к неладам со служащими прибавилось следующее: один из солдат воинской охраны казенного спирта пролез через слуховое окно и захотел черпнуть ведром спирт из цистерны; а так как было 11 часов вечера и темно, то он зажег спичку. Цистерна взорвалась, разрушено помещение, поднята крыша, солдат — на куски. Остальные солдаты охраны выбежали во двор и открыли стрельбу во все стороны со страху. Народ бежал кто куда мог, спасая скарб и ожидая дальнейших взрывов, а те, кто бежал на пожар, тушить, встречались выстрелами обезумевшей охраны, — словом, современная идиллия. Теперь идет следствие...
В надежде объединить все умеренные элементы страны для противоборства леворадикальным силам, Временное правительство созвало в Москве на 12 августа совещание 2500 представителей политических групп, общественных организаций со всех концов страны. На этом совещании Верховный Главнокомандующий генерал Корнилов предъявил ультиматум правительству с требованием принять самые жесткие меры по восстановлению дисциплины и пресечению массового дезертирства.
Затем, во второй половине августа, разуверившись в готовности Керенского порвать со своими крайнелевыми союзниками, Корнилов потребовал отставки правительства и вызвал с фронта кавалерийский корпус генерала Крымова и «Дикую дивизию» с приказом «восстановить порядок» в столице. Керенский сперва, казалось бы, его поддерживал, но затем, побоявшись, что военная диктатура явится угрозой его собственному положению, лишил Корнилова командования и призвал Петроградский Совет, кронштадтских матросов и железнодорожников «встать на защиту Революции». Продвижение войск Крымова было приостановлено у ворот столицы, сам Крымов застрелился, Корнилов вскоре был арестован.
Этим так называемому Корниловскому делу, которое совпало по времени с убийством Бориса Вяземского и разгромом Лотарева, был положен конец.
С этого момента начался ускоренный скат к захвату власти большевиками, а в Тамбовской губернии (как и везде) — к повальному разгрому помещичьих имений.
12 августа. Ездили с полковником Донцовым в стадо и табуны. На обратном пути гоняли крестьянских лошадей с травосеянки.
8—9 августа члены семьи Вяземских, находившиеся в Петрограде, собрались у Бабушки (М.В.Вяземской) в Осиновой Роще и обсудили, где же переждать восстановление «нормальной» жизни после постоянных тревог весенних месяцев: оставаться ли в Петрограде? Переехать ли к Воронцовым (родственникам тети Лили) в Алупку? В Лотареве нет топлива, писал дядя Борис матери в письме от 9 августа, поэтому там для приездов зимой приспосабливается один флигель усадьбы. Сам дядя зимовать в Лотареве не сможет, т.к. ему нужно быть в Петрограде, Тамбове и Усмани (по должности), в Саратовском имении Аркадаке и т.д. «На одном я стою твердо, — пишет он, — Лили не может остаться одна в Лотареве». Кроме того, «цель наша — помогать тебе (т.е. матери — Г.В.), где удобнее, нужнее, экономнее и спокойнее». Письмо заканчивается планами на будущее: «На конец октября по ноябрь я беру отпуск, и мы едем на юг, вероятно, в Кисловодск... Хотел выехать в Петроград уже 15—20 августа, но пришлось отложить - уборка, возня, потравы и перерубки, голодающий скот и лошади, которых боятся покупать, полный недостаток корма впереди, и цены на все, кроме хлеба, растут... Дай Бог до скорого свидания».
Но 24 августа Бориса Вяземского уже не было в живых.
ПИСЬМО Б.Л.ВЯЗЕМСКОГО МАТЕРИ, М.В.ВЯЗЕМСКОЙ:
13 августа 1917
Милая Мама, к кадрили Лотаревских управляющих прибавилась еще одна фигура, делающая лишь новое звено в цепи, на которой я здесь прикован.
Я описывал начало:
с 5 по 12 июня — я,
с 12 июня по 20 июля — Фогельман,
с 20 июля по 2 августа - Якоби,
с 2 августа по 12 августа — Фогельман,
с 12 августа по 17 августа — Якоби,
с 17 августа по 22 августа — я,
с 23 августа по 4 сентября — Якоби,
Фогелъман уехал и вернется, лишь когда его признают негодным к службе, а Якоби, который сидит здесь по дружбе к Фогелъману, не может сидеть здесь бесконечно. 16-го Фогелъман свидетельствуется, и 17-го или 18-го я узнаю результат, но и то до окончательного освобождения Фогельмана пройдет месяца три; вся надежда на то, чтобы его отпустили в отпуск немедленно по признании негодным и тогда, хотя и с такими же частыми отъездами, как Якоби, для переосвидетельствования, он сможет здесь жить. Доктора, частным образом, обещали его признать негодным, но удастся ли это наверное - неизвестно, и все это неопределенное положение несносно.
Я писал тебе о Шеремецинском, управляющем тети Софьи. Воронов не справляется с управлением никак. Ш<еремецинский> туда ездил и вчера вернулся. Много запущено и распущено, но он берется за дело умно и, по-моему, очень правильно, а главное, производит впечатление умного и интересующегося человека. Тетя Софья его безусловно рекомендует с точки зрения честности и оставляет под сомнением вопрос, умеет ли он ладить. Там ладить почти не придется, т.к. все дело в служащих, а среди них есть некто Шарапин, луговой мастер, поставленный Дмитриевым, который играет первую скрипку во всех комитетах и так занят пикировкой с Вороновым и политикой, что совершенно не делает дела. Ш<еремецинский> боится, что, если его просто прогнать, он набедокурит. Поэтому возникает предположение, что ему следует дать лучшее место, а уже с нового места либо его прогнать, либо спихнуть. Я должен сказать, что я очень неохотно предлагаю эту комбинацию в «Осиновую Рощу», хотя, конечно, Андреев более, чем кто-либо другой сумел бы его в самом скором времени выставить вон, но он может успеть и там набедокурить. Не знает ли Рындин каких-либо путей в М<инис-терство> Земл<еделия> для того, чтобы его там куда-либо устроить? Дмитриев так инертен, что я боюсь ему писать. Он может месяцами не отвечать, а потом вдруг потребовать Шарапина для объяснений в Москву и все ему там выложит, а тогда уже его не выкурить.
Итак, первая надежда на министерство. Шарапин — луговой мастер. Через Рындина. Вторая — постараюсь его устроить в Земство через Охотникова. Наконец — третья — «Осиновая Роща», но согласна ли ты и согласен ли Андреев?
Доверенности Фогелъману я еще не получил. Доверенность Шеремецинскому прошу тебя выслать заказным письмом на его имя в «Аркадак». Доверенность должна быть сводная из прилагаемых при сем трех доверенностях Фогельмана. Их лучше вернуть затем мне обратно. Слова А.А.Фогельман, нужно заменить словами Орест Ильич Шеремецинский.
Это письмо привезет полковник Донцов. Здесь не то, чтобы успокоилось, а начинает проходить горячая пора, и просто неловко было его задерживать здесь бесконечно. Может быть, его придется снова вызвать, а Бог даст — и не придется.
Твое последнее письмо к Лили снова утверждает старые планы, но удастся ли нам их выполнить? С одной стороны, здешняя неразбериха с управляющими, а с другой — запрещение выезда в Петроград.
Чем только все это кончится?
Крепко обнимаем тебя, милая Мама. Господь с тобою. Что-то давно ты не пишешь о том, как ты себя чувствуешь и прибавляешь ли или убавляешь в весе. Представляю же я себе, что ты донельзя затрепана.
Это последнее из сохранившихся писем дяди Бориса дает своего рода «летопись» разрушения отлаженного хозяйства.
16 августа. Лотарево. Весь день, первый за все лето, настоящий окладной дождь. Всюду первая грязь с 9 мая. Не выходили. Много читали.
17 августа. Ясно, но прохладно. Прозрачный осенний день. К ужину у нас Владимир54 и Маруся Вельяминовы. Приехали Бебер и Васильев55.
18 августа. Весь день осматривали коров, телят, быков и лошадей с Бебером и Васильевым. Ездили в Олъшанку. Поспевает просо, идет молотьба, режут силос.
19 августа. Ездили к чаю на Байгору, где В.В.Загорская с сыном. Владимир и Маруся колеблются, где хоронить тетю Ольгу, ввиду возможных выпадов крестьян.
20 августа. Я весь день в Усмани — Союз собственников. На обратном пути ужинали с Лили в Байгоре.
21 августа. Лотарево. Пасмурно. Несколько раз сильный дождь. Сильнейший южный ветер. Мало выходили, много читали...
Примечание Е.Д.Вяземской: Этим днем кончается собственноручная запись Бориса в «Книге Судеб».
ЗАПИСАНО Е.Д.ВЯЗЕМСКОЙ В «КНИГЕ СУДЕБ»:
22 августа. Пасмурно, весь день дождь. После чая в непромокаемом пальто под дождем обошли парк. У подъезда встретил Леон с жалобой на безобразничания на спусках и с просьбой разобрать мост.
23 августа. Лотарево. Встали поздно, так как ночью пришлось вскакивать и будить всех из-за скандала, учиненного «One eye» (собака-фокстерьер — Г.В.). С утра началась разборка моста на спусках. К обеду к Борису пришел Григорий (смотритель) доложить, что мужики согнали рабочих. В Падворки поехал прапорщик охраны уговаривать мужиков. За обедом услышали набат в Падворках и в скором времени увидели убегающих прапорщика и охрану, которые успели только крикнуть: «Спасайтесь!» Заказали экипаж, но Борис отказался ехать. Явился Якоби сказать, что толпа на дворе требует Бориса. Пошли вместе. Стояли посреди двора.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Е.Д.ВЯЗЕМСКОЙ:
23 августа. Несмотря на ночной переполох, Борис первый пришел в столовую, где мы всегда пили кофе, и, по неизменному обычаю, постучал пальцем по барометру. Затем появился Ваня Горшков (дворецкий), который, встав за стулом Бориса, стал, как полагалось, сообщать ему хозяйственные новости и, между прочим, что мужики ночью бродили вокруг дома. Ваня был долгие годы камердинером отца Бориса и знал Бориса с малых лет. В это утро, более горячо, чем когда-либо, он стал убеждать Бориса, что нам пора уезжать, что положение таково, что Борис ничего здесь сделать не может и что жизнь его может быть в опасности. На это Борис ему ответил, что, как частное лицо, он совершенно согласен с Ваней, что благоразумнее и даже, может быть, полезнее нам было бы уезжать в Петроград, но, как уездный Предводитель дворянства, который по должности является Председателем мобилизационной комиссии, он обязан во время войны оставаться на месте. Ничего особенного до завтрака не произошло. Наш закусочный стол стоял перед окном, и я, которая там стояла, первая увидела бежавших по направлению к кухне солдат с винтовками наперевес и прапорщика, махавшего саблей и кричащего «спасайтесь!». Одновременно мы услыхали набат из двух бывших крепостных заречных деревень — Падворок и Дебрей. Мы отправились на кухню, где солдаты и наши служащие стали нас уговаривать уезжать, хотя бы временно, в Усмань.
В этот момент к кухонному крыльцу подъехал на тройке кучер Михайло. По-видимому, на конюшне давно были готовы к такой тревоге. «Надо ехать сейчас же! — сказал Михайло — Через пять минут будет поздно!» - «Вези княгиню к Бланку! — сказал Борис Михайле. — Я не могу отсюда бежать...», — и, обращаясь ко мне, сказал: «Please go, it will be much easier for me!» («Пожалуйста, поезжай, мне от этого будет много легче!»). Гул толпы все усиливался Борис отправился им навстречу, и я за ним. На большом дворе нас встретили криками: «Зачем приказал солдатам в нас стрелять?!» Борис спокойно стал им объяснять, что солдатам никто не приказывал стрелять, но, когда бабы полезли на них с кольями, они с испуга стали стрелять в воздух. Толпа понемногу перестала на этом настаивать и перешла на сведение старых счетов с отцом Бориса, которого они боялись и не любили, а также вообще с обидами времен крепостничества. Бабы, тем временем, занялись мною, обвиняя меня в закрытии ворот в парк (они мне ломали кусты посаженного в большом количестве Аmеlanohier Canadensis — Shadblow), тем самым, якобы, удлиняя им дорогу к почтовому отделению. К моему удивлению, у меня на шее появилась откуда-то веревка. Однако не успели бабы это сделать, как мужики грозно прикрикнули на них, и веревка исчезла. В это же время какой-то мальчишка, чтобы лучше видеть, залез на дерево и стал рвать мешавшие ему электрические провода. Инстинктивная реакция Бориса была крикнуть мальчишке, чтобы он слезал прочь, но так как тот не сразу послушался, то один из мужиков крикнул: «Слезай, дурак! Слышь, что тебе князь говорит!». Вся толпа застыла в молчании, как бы обдумывая эти взаимные проявления. Но в этот момент из толпы, которая к этому времени сильно увеличилась мужиками из Коробовки, выдвинулся маленький, щуплый, еврейского типа человек в pince-nez, который стал издеваться над мужиками, что они не смеют ничего с Борисом сделать, потому что в душе они все еще крепостные. Коробовский староста ему ответил: «Да, что говорить... Привычка... Князь свистнет — мы слушаемся... Но настали новые времена — мы хотим взять его земли. Живым он нам их не отдаст, и хотя мы его уважаем, но все же придется нам с ним покончить. Но тебе, — сказал он, обращаясь к агитатору, который одобрительно отозвался на его речь, — радоваться нечего. Наступят времена, когда мы вашего брата будем вешать, но уже без всякого уважения». Следователь, который впоследствии допрашивал меня в Москве, сказал мне, что этот большевистский провокатор был некий Моисеев, выпущенный из Сибири, куда он был сослан, как фальшивомонетчик. Наше стояние было долгое. День начал склоняться к вечеру, когда толпа, наконец, решилась нас арестовать и запереть в новой школе, недавно выстроенной Борисом в Коробовке.
Вся толпа с нами вместе отправилась туда пешком. Там нас заперли в двух маленьких комнатах учительницы, которая была в отпуску. Мебель там состояла из кровати, двух стульев, одного небольшого белого дерева стола, над которым висела раскрашенная открытка Алупки. В комнатах не было никаких занавесок. «Жаль, — сказал Борис, — что мы сейчас не там вместе с Асей и Софи». За исключением двух солдат, поставленных у нашей двери мужиками, школа была из-за летних каникул пуста. К вечеру неожиданно появилась у нас моя горничная Анна Пацевич - храбрейшая и милейшая женщина, весьма ловкая заговаривать и уговаривать. Она сумела убедить нашу стражу позволить ей передать нам непромокаемые пальто и папиросы, в которых мы, как она знала, очень нуждались. «Burberry» Бориса нам помогло завесить единственное окно в маленькой комнате, где была кровать. О спанье не было и речи, но таким образом мы избавились от бесчисленных лиц баб и детей, которые, прилипнув к окнам, с любопытством нас рассматривали. Поздно ночью вдруг вошли к нам солдаты нашей стражи и повели нас в классную комнату, где на стульях полукругом сидели старосты и важнейшие мужики, перед которыми веером лежали все наши многочисленные охотничьи ружья. С первых же слов было ясно, что наши «судьи» были в приподнятом настроении. Обращаясь к Борису и показывая на ружья, они стали его обвинять в том, что все это оружие собрано для расправы с ними. Я не выдержала и сказала им: «Как будто вы никогда раньше не видали эти ружья. Большинство из вас побывало нашими загонщиками». Борис быстро сказал мне: «Don't talk, let me answer!» («He говори ничего! Дай мне ответить!»). Обвинения становились все более и более абсурдными, и чем дольше продолжался допрос, тем яснее становилось, что они все пьяны (впоследствии я узнала, что все три деревни разгромили наш погреб и что все окружное население было пьяно). Княжья Байгора, самое большое село, богатое и с большим населением, чем все три деревни взятые вместе, не одобрило все происшествия этих дней и не приняло в них участие. Допрос тянулся долго, но, в конце концов, им надоело с нами спорить, и они отправили нас под арест назад, в комнату учительницы. Но мы не были без верных друзей. Два мужика из Коробовки, понимая, что мы в руках у пьяной толпы, решили во что бы то ни стало нас спасти. Один из них был Григорий Талицких, умный и образованный мужик. Будучи социалистом, он до революции жил под надзором полиции. Мне удалось несколько раз до этого спасти его от придирчивости местных властей, которые ждали только предлога, чтобы посадить его в тюрьму, — он это мне не забыл. Когда, после всего случившегося, я оказалась у Бланков, он приехал ко мне, чтобы выразить свое соболезнование и негодование по поводу убийства Бориса: «Неужели, — сказал он мне с горечью, — это — революция, о которой я так мечтал... Одни лишь пьяные звери». Другой, желавший нас спасти ночью из школы, был отставной вахмистр Конной гвардии. Третьим был молодой конюх из нашей беговой конюшни. Эти трое отправились ночью к Вельяминовым и стали упрашивать Марусю и Владимира дать им разрешение оседлать наших верховых лошадей и подвести их к окну комнаты, где мы были заперты. Они считали, что ввиду повального пьянства всей деревни риск не так уж велик и лучше рискнуть, чем оставить нас в руках озверелой толпы. Вельяминовы наотрез отказались дать согласие, сказав, что мы наверное будем пойманы и на месте убиты. Пожалуй, знакомая, хотя и пьяная толпа была бы менее страшна, чем тот отряд вооруженных дезертиров с фронта на станции Грязи, который затем и растерзал Бориса.
ИЗ «ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ПРОКУРОРА
ВОРОНЕЖСКОГО ОКРУЖНОГО СУДА...»:
<...> князь Вяземский, желая лишить крестьян возможности травить его луга и для этой цели переправляться через мост, обслуживавший его имение, сделал распоряжение разобрать часть означенного моста. Это распоряжение князя вызвало сильное недовольство крестьян, которые, собравшись на сходе в ближайшем селе, решили силою воспрепятствовать привести в исполнение это распоряжение князя и идти в имение князя и требовать у него отмены такового. На сход явились начальник патруля прапорщик Лукин и инструктор продовольственной управы Константин Попов, которые убеждали крестьян не прибегать к насильственным действиям, обещая переговорить с князем по этому поводу, но крестьяне стояли на своем и заявляли, что придут сами, причем одним из главных руководителей толпы был старик, который в числе других уполномоченных сопровождал впоследствии князя на ст. Грязи. Шумевшая толпа была настроена враждебно не только по отношению к князю, но и по отношению к прапорщику Лукину, которого упрекала в том, что он служит интересам помещиков и что он слуга старого режима. Лукин и Попов, видя возбуждение наседавшей на них толпы, вооруженной кольями и вилами, сели на телегу и поехали предупредить князя о надвигающейся опасности. Следом за ними бросилась и толпа, спасаясь от которой Лукин и Попов вынуждены были слезть с телеги и вплавь переправиться через реку Княжью Байгору, причем Лукин, переплыв реку, хотел под влиянием нервного потрясения застрелиться, но Попов удержал его от этого шага, и Лукин два раза выстрелил в воздух, желая тем привлечь на помощь солдат из имения. Никто из имения на выстрел не явился, и Лукин, вскочив на первую попавшуюся лошадь, ускакал по направлению к железной дороге, где сел на проходивший поезд, остановленный красным сигналом линейного сторожа, и, доехав до ст. Добринки, по телефону дал знать обо всем происшедшем комиссару в г. Усмань. Попов же, явившись в имение князя, советовал ему уехать, но, последний уехать отказался, веря в то, что с крестьянами он сговорится.
Вследствие полученных тревожных сведений о происходящем в имении князя Вяземского помощником комиссара Бржозовского было созвано совещание с участием представителей уездного Комиссариата, Совета солдатских и рабочих депутатов и начальника Усманской уездной милиции прапорщика Ламина, и на совещании решено было немедленно отправиться на место как представителям Комиссариата помощнику комиссара Бржозовскому и Талицких, так и представителям Совета Солдатских и Рабочих Депутатов и уездной продовольственной управы в лице Председателя первого Соломахи и члена второй Милютина с отрядом солдат 212-го пехотного запасного полка в количестве 18 человек под начальством прапорщика Петрова.
Ко времени прибытия означенных лиц в имение князя Вяземского последний оказался уже арестованным толпою крестьян, явившихся в имение князя, и находился под стражей вооруженных лиц в школе села Коробовки, около которой толпилось человек 15—20 крестьян; в имении же погреб, в котором хранилось до 1000 бутылок вина, был раскрыт и вино было уже расхищено, а из дома были похищены мелкие вещи крестьянами, исключительно бабами. Погром не принял больших размеров лишь ввиду прибытия комиссара.
ЗАПИСАНО Е.Д.ВЯЗЕМСКОЙ В «КНИГЕ СУДЕБ»: