Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.)

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• "Нити времени. Воспоминания" Питер Брук Нити времени. Воспоминания, 649.1kb.
• Поделиться, 311.46kb.
• Завдання, які оцінюються в 3 бали пакт Ріббентропа-Молотова між Німеччиною та СРСР, 189.68kb.
• Медитация как неопосредствованное познание, 541.71kb.
• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
• Урок в 7 классе Тема: Личность княгини Е. И. Трубецкой в поэме Н. А. Некрасова «Русские, 88.91kb.
• "Нюрнбергский процесс", 187.83kb.
• Реферат по истории на тему ученик 9 «А» класса, 728.93kb.
• Внутриполитический курс нацистской Германии в 1933-1939 гг. 19. Великобритания в 1933-1939, 12.67kb.
• Л. С. Клейна 1955 Вопросы происхождения славян в сборнике доклад, 878.88kb.

- 211 -

их тоска поедала. Они провожали нас на лодке, махали руками, что-то кричали, когда сейнер уходил в море.


Итуруп отделен от следующего и последнего острова Курильской гряды — Кунашира — проливом Екатерины. На северной оконечности Кунашира огромный, почти двухкилометровый вулкан Цаца-(или Чача-, или Тятя-)яма. Верхушка его срезана, и из нее торчит небольшой конус. Из той же карты следовало, что конус этот поднимается со дна кратера. И вулкан, и море являли собой зрелище величественное. Теперь мы шли вдоль восточных берегов Кунашира. То справа, то слева, как бы играя с сейнером вперегонки, кувыркалась небольшая стайка дельфинов. В воздухе летало много самых разнообразных птиц, в воде часто попадались шары медуз. Ломаная линия гористого берега выглядела на фоне вечернего неба, как гигантская пила. Уже совсем в темноте мы бросили якорь в бухте Южно-Курильска. Был абсолютный штиль. Пламя свечи на палубе, где мы расположились ужинать, горело как в комнате, без малейшего движения. Вдали мерцали огоньки, и доносилась музыка из репродуктора — «Баркарола» Чайковского, сбоку маячили огни соседнего судна.


Утром сошли на берег. Городок небольшой, широко раскинувшийся по дуге бухты, довольно грязный. На нас смотрели с любопытством, но и нас некоторые картинки удивляли. Вот одна из них: на палубе вытащенного на берег большого баркаса две молодые бабы искали друг у друга в волосах. Из Южно-Курильска мы направились на главный остров Малой Курильской гряды — Сикотан (Шикотан). Это гряда расположена юго-восточнее Большой Курильской гряды километрах в ста и простирается параллельно ей на длину острова Кунашира, то есть на сто, сто двадцать километров. Состоит она из нескольких мелких островов, из которых самый большой Сикотан длиной двадцать и шириной десять километров. Вышли мы днем с расчетом быть к вечеру на Сикотане. Стемнело, а острова все еще не было видно. Полная темнота, а острова нет. Остановились, бросили лот — канатик длиной в пятьсот метров — дна нет. Идем дальше, волна крупнее, видно, проскочили остров и выходим в океан. Заглушили мотор и легли спать. Сейнер качает в полной тиши. На рассвете поднялись на палубу — туман, ничего не видно. В тумане летают птицы. Двинулись вперед, потом повернули — толку никакого, туман стоит. Здесь капитан принял правильное решение: спросить у японцев, как найти берег. «Старикка», как называл старшего молодой Сато, вылез на нос судна, покрутил головой, обвязанной грязным платком, что-то понаблюдал (видно, птиц) и показал, куда плыть. Двинулись, туман сделался светлее, наверное, всходило солнце. Но вот, как занавес в театре, туман начал подниматься над водой. Стала просматриваться дальше поверхность моря, и тогда мы увидели вдали разбивающиеся о скалы пенящиеся волны. Мы шли прямо на них. Повернули вдоль берега. Туман не рассеивался. Но вот в береговой линии обозначился белесый провал — бухта. В нее и повернули. Здесь тихо, не качает. Бросили якорь. На берегу между туманом и водой видны строения. Тут я пошел спать.


А когда проснулся и вышел на палубу, то чуть не вскрикнул от удивления — так неожиданна была открывшаяся картина бухты. К ее берегам спускались мягкие, но довольно крутые склоны невысоких зеленых и очень живописных гор. Все было залито солнцем, а о тумане напоминали лишь его клочки,


- 212 -

уходящие и тающие на глазах в расселинах и седловинах. Кругом летали с криками белые чайки. Мир предстал в совершенно ином виде.


Как выяснилось, наш горе-капитан, откладывая на карте с помощью транспортира курс, вместо ста градусов отметил восемьдесят — его знания геометрии не были глубокими, и мы проскочили мимо острова.


Нашей постоянной базой стала живописная бухта на восточном берегу острова, где у японцев когда-то была маленькая гостиница. От нее остался дом и два-три строения. В бухте там и сям были разбросаны скалы группами и поодиночке, что украшало ее, но делало вход опасным. Километрах в трех от гостиницы стоял большой маяк. На этой базе бывали мы довольно редко, так как много плавали, обследуя район Малой Курильской гряды. Работа наша состояла в том, что мы намечали маршруты и делали на них так называемые станции: меряли температуру воды, ее соленость и прозрачность, брали пробы вод с различных глубин, пробы планктона, драгой сдирали все, что можно содрать со дна. Иногда закидывали невод. В него попадалась всякая всячина, в том числе, и разные водоросли, некоторые из которых японцы тут же с удовольствием ели. Попадались небольшие акулы, не более метра. Мясо их так мне понравилось, что однажды я им объелся, и после уж не мог на него смотреть. Плавали у самого острова Хоккайдо, на котором виднелся городок, его фабричные трубы, маленькие дымящие паровозики.


Однажды утром, идя вдоль одного из мелких островов Малой гряды, мы сели на мель. Я еще лежал на койке и услышал лишь слабый и мягкий толчок и остановку мотора. Было рано, и вставать не хотелось. Через некоторое время мне показалось, что висевшие надо мной для просушки водоросли стали свешиваться не прямо вниз, а несколько в сторону. Сознание отметило это каким-то вторым планом. Лежать надоело, и я полез наверх. Подниматься из каюты по трапу было почему-то неудобно — все время заносило вбок. Но это я относил за счет долгого лежания. Когда моя голова оказалась на уровне палубы, я с удивлением увидел, как наш ихтиолог Рутенберг перемещается по палубе самым невероятным образом, почти распластавшись по ней и хватаясь руками за фальшборт. И только когда я шагнул еще на две ступеньки и увидел горизонт водной поверхности, я понял, в чем дело. Наш сейнер лежал на боку так, что палуба стояла чуть не вертикально, и по ней иначе, как ползком, и нельзя было передвигаться. Мы слезли в воду, и нам было чуть выше колена. Гальюном пользоваться было невозможно. На счастье стояла тихая погода, иначе нам бы не одобровать. Начался прилив (а сели мы на мель, когда только начался отлив), и суденышко выпрямилось, но с мели не сошло. Пришлось завозить на шлюпке якорь, бросать его и лебедкой к нему подтягиваться. Этот маневр снял нас с мели. На карте эта мель была четко обозначена, но наш капитан на это внимания не обратил.


Произошло это вблизи небольшого острова, в бухту которого мы затем вошли. При японцах здесь был заводик по переработке гребешка. Около заводика осталась целая гора пустых раковин — каждая с добрую тарелку, нижние слои уже поросли травой. В бухте мы наловили креветок, сварили их целое ведро. Это, пожалуй, самое вкусное морское блюдо, которое я ел. Ловили их бреднем вместе с японцами и по их инициативе. При вытаскивании бредня они негромко подпевали в такт что-то вроде нашего «Эх, взяли, еще взяли». У


- 213 -

них это звучало: «Ой-ся, ой-ся». Было тихо и спокойно, на тихоокеанском берегу, меньше чем в километре от нас, грохотал, как тяжело груженный мчащийся поезд, морской прибой.


Еще в начале нашего пребывания на Сикотане мы познакомились с местным пекарем, энтузиастом нового края. Говорил он с сильным украинским акцентом и на свой лад переиначивал японские географические названия; например бухту Тибохоробэцу он называл бухтой «типа Горобец» (горобец — по-украински воробей). Рассказывал о полезных ископаемых острова, полезных растениях, но этот энтузиазм не помешал ему крепко ободрать нас на изготовлении сухарей из нашей же муки.


Однажды вечером всем составом — экспедиция плюс команда — отправились в кино в поселке Сикотан, где располагался китокомбинат (за наше пребывание туда ни одного кита так и не привезли). После кинокомедии всей гурьбой набились в большую японскую лодку, чтобы добраться до сейнера. Последним в лодку вошел КаВе (Воскресенский), а она уже почти черпала бортами воду. Сесть ему было некуда, он разместился посередине, но мешала палка, торчащая из дна. КаВе в сердцах ее выдернул и выбросил за борт. Тотчас же из дыры в дне начал бить фонтан искрящейся воды. Этот кол-кингстон японцы используют для слива воды, когда вытаскивают лодку на берег. Настроение от кинокомедии нас еще не покинуло, и мы с хохотом, мокрые, выбрались на сушу.


Надо сказать, что лодки у японцев своеобразны. Они очень большие и без весел. Вернее, весло есть, но оно только одно, огромное, чуть изогнутое дугой и действует как хвост у рыбы. Поперек кормы укреплена плаха, а за ней, ближе к краю — металлический штырь с головкой. Он входит в углубление весла поближе к рукоятке — своего рода шарнир. Лодочник стоит в лодке боком и обеими руками и всем своим корпусом «виляет» или «юлит», как там говорят, этим веслом, описывая сплюснутые восьмерки. Такая конструкция позволяет плыть довольно быстро — один из древнейших примеров бионики.


Мотор нашего сейнера часто ломался. В один из периодов его ремонта КаВе и я решили сделать экскурсию по Кунаширу на лошадях. С помощью местного начальства достали два седла. Из пригнанного с сопок табуна нам дали лошадей, и после обеда мы выехали из Южно-Курильска. В армии мне иногда приходилось ездить верхом, так что, хоть и плохо, но я знал это искусство. А вот КаВе сел на живую лошадь, по-видимому, впервые. Это было заметно с первых шагов тем более, что его лошадь явно не хотела везти такого седока. Особых научных целей наша экскурсия не преследовала. Мы решили пересечь остров с востока на запад и спуститься на юг, сколько проедем. Дорога наша вошла в лес и превратилась в оригинальной путь: шпалы и доски вместо рельсов. Начало темнеть, а «рельсы» кончились, остались только шпалы. Но скоро и это кончилось, а впереди замерцали огоньки костров — лагерь строителей дороги. Они рассказали, как двигаться дальше. Светила луна, и путь был виден. Лес кончился, впереди замаячили холмы, послышался шум моря. Остановились, стреножили лошадей и расположились прямо на траве спать. Перед сном я еще поглядел за лошадьми и успел рассмотреть на берегу темные кучи, показавшиеся мне домами. Впечатление поселка усиливало низкое сооружение с голыми стропилами. На том и заснул.


- 214 -

Утром нашли лошадей, оседлали и тронулись в путь. Темные кучи оказались огромными кустами шиповника с плодами, величиной с добрый грецкий орех. А вот низкое сооружение с голыми стропилами было всего-навсего ... скелетом огромного кита. Его ребра, действительно, напоминали стропила, они были совершенно белыми, зато позвоночник позеленел от времени. Большой холм, замеченный нами накануне, вдавался в море и там круто обрывался. Да и с суши он не казался пологим и весь был покрыт травой. На его вершине стояла небольшая и очень скромная деревянная буддийская пагода, а перед ней «раскосые» священные ворота. Кругом ни души, ни строения, и лишь три стихии — небо, вода и земля.


Вскоре мы добрались до рыбацкого домика, где жили несколько русских парней. Они нам очень обрадовались, а узнав, что мы еще не завтракали, сожалели, что нет ничего подходящего и вынесли круглый солдатский котелок с малосольной красной икрой и две деревянные ложки. После такого завтрака мы тронулись дальше. В одном месте спугнули табун одичавших лошадей голов в пятьдесят, оставшийся после японцев. Рассказывали, что такие табуны были и на других островах. Тропинка, по которой мы двигались, иногда уходила от берега, поднимаясь в покрытые лесом горы, круто обрывавшиеся в море. На обрывах росли деревья с ветвями, сдвинутыми в одну сторону от моря от постоянно дувших ветров. Иногда тропинка пролегала через заросли сахалинской гречихи, скрывавшей всадников с головой или через низкорослый бамбук с неправдоподобно жесткими листьями. Проезжали мимо скал удивительно красивой формы, напоминавших тонкое, длинное пламя свечи. Почти белые, они были живописно разбросаны среди зеленых кустарников.


Так добрались мы до маленького поселка, расположенного у серных источников. В поселке был пионерлагерь, и для его начальства наше появление стало событием из ряда вон выходящим: пока мы там были, одна из начальниц лагеря каждые четверть часа появлялась в новом наряде. Мы приняли серные ванны, где сильно воняло сероводородом, и куда вода подавалась прямо из источника. Некоторые из них были до того горячи, что руку туда опустить невозможно, зато на дне, колеблемые струями, росли какие-то водоросли.


Обратный путь пролегал по той же дороге, и в Южно-Курильск мы въехали как заправские кавалеристы. Правда когда спешились, то со стороны выглядели, наверное, весьма жалко, так как после ста с лишним километров верхом передвигаться на своих ногах могли с большим трудом.


Близился сентябрь — пора сильных ветров и, следовательно, штормов. Мы начали готовиться к возвращению. Третьего сентября вместе с командой маяка, который высился недалеко от нашей базы, справили день Победы над Японией и нашу отвальную. Пока готовилось угощение, моряки показывали маяк. На застекленной площадке башни находилась огромная керосиновая лампа сложной конструкции. Двор маяка образовывали казармы довольно вместительных размеров, зачем-то нужные здесь японцам. Морячки постарались отменно, угощали нас всякими морскими разносолами, и всем было весело. А утром сейнер уже проходил под берегом, с которого команда маяка что-то семафорила нам на прощанье. Путешествие до Сахалина прошло без приключений. Зайдя в Тобути, мы двинулись дальше в порт Невельск на западном берегу острова. С каким наслаждением пожирали мы там настоящий свежий


- 215 -

борщ с мясом, сметаной, зеленью — ох, как нам надоели крупяные супы, кати и рыба, рыба, рыба.


В Невельске, куда был приписан наш «Вест», было решено, что сейнер доставит нас и во Владивосток. Был дан другой капитан, более пожилой, но не знаю, насколько более опытный. В Невельске мы задержались: море штормило, и нас не выпускали. Наконец вышли при довольно свежем ветре. К вечеру он стал крепчать, переходя в шторм. Ночь была кошмарной. Мне было еще относительно хорошо, так как я упирался ногами и головой в стенки койки и не вываливался, как более низкорослые, на пол. Еще хуже было в кормовой каюте. Там качкой и водой, бывшей под полом в трюме, выбило несколько половиц. В дыру перекатились чьи-то портянки и намотались на гребной вал. Вода под полом была с мазутом и портянки, вращаясь с бешеной скоростью, устроили адский душ. Утром я полез на палубу посмотреть море и первое, что увидел, это огромную волну, поднимающуюся и заворачивающуюся пеной довольно высоко над кормой. Сердце сжалось — сейчас накроет. Но корма каким-то чудом взобралась на эту гору, а за ней и все суденышко. Теперь за кормой и за носом оказались два глубоких оврага. Волна мощно и вяло прошла, сейнер ухнул вниз, и все началось сначала. И так целый день. К вечеру захотелось есть. Вдвоем с Верой Короткевич пробрались на камбуз. Я с трудом наколол Дров, стараясь не попасть топором по руке, запихал дрова в плиту, но они оттуда все время вываливались. Кастрюля на четверть с водой и мукой — больше налить было нельзя — ездила по плите, ударяясь о бортики, дрова еле разгорались — качка их все время перемешивала. Наконец мучная затирка была готова. Возникла проблема донести ее до каюты. Когда и это было сделано, появились новые трудности — разлить по мискам и съесть. Качка была настолько сильной, что приходилось следить за положением и равновесием многих тел: миски с содержимым, ложки с затиркой и собственного тела, и все это координировать в акт еды. А в это время по полу катались ботинки, банки, бутылки и прочее. К утру ветер стал стихать, и появился берег Приморья.


С каким удовольствием мы вступили на твердую землю! Это была бухта Терней. А при выходе из нее выяснилось, что мотор завести нельзя — сели аккумуляторы (можно себе представить, что было бы с нами, остановись мотор во время шторма). Завелись от соседнего судна. В следующей бухте — Тетюхе — окончательно сломался мотор. А может быть, команда не захотела идти во Владивосток. Для этого у нее, вероятно, были некоторые основания: отношения членов экспедиции и команды в последнее время испортились. После недельного сидения мы перегрузились на шедшее во Владивосток суденышко гидрометеослужбы и, проведя остаток пути в невероятной тесноте, наконец вошли в Семеновский ковш.


Билеты на поезд достали с большим трудом. Помимо всего прочего, надо было пройти осмотр санэпидемстанции. Получать соответствующие бумажки для всех нас взялся Воскресенский. Он очаровал своей интеллигентностью юную врачиху, и та согласилась дать заочно соответствующие справки по списку, но для проформы предложила осмотреть нательное белье самого КаВе. Тот с готовностью согласился, и, о ужас! — у него были найдены вши (в каюте над ним спал японец «старикка», у которого эти насекомые по некоторым


<< Предыдущий блок Следующий блок >>

- 216 -

признакам водились). КаВе пришлось пройти все стадии санобработки, но нас эта процедура миновала.


Настал день погрузки, вернее, ночь. Наш вагон был общим, времени на посадку отведено было мало, света почему-то не было, а вещей у садящихся — с избытком. Надо сказать, что шел 1947 год, когда существовала карточная система. Я, например, вез два ящика соленой горбуши и бочоночек селедки. Все это было довольно дешево куплено на Сахалине. Хаос посадки был таким, что с вещами мы разобрались, когда поезд был уже далеко от Владивостока. Добрались до Москвы благополучно, хотя и не с таким комфортом, как ехали на Восток. По пути ехало много освобожденных из лагерей, отсидевших отпущенные десять лет 1937-1947. На Ярославском вокзале меня встречали Еленка, братья — я телеграфировал, чтобы помогли с вещами — и старший брат Гриша, проведший десять лет в лагерях под Томском. Как он там выжил — непостижимо.


До ареста Гриша работал киномехаником в районном центре в пятидесяти километрах от Андижана, где все мы жили. Его — 22-летнего парня — арестовали примерно через месяц после ареста отца и двух старших сестер и обвинили во вредительстве: он, якобы, специально рвал киноленту, когда на экране шли кадры с вождем народов. В итоге — 10 лет «исправительно-трудовых лагерей». Гриша был болезненным человеком, страдая с раннего возраста бронхиальной астмой. В то же время это была несомненно одаренная натура с техническими и художественными наклонностями — он очень хорошо рисовал. Из-за дворянского происхождения он не мог получить настоящего образования. Грише удалось кончить курсы киномехаников. В лагере он периодически занимал эту «придурочыо» должность. Но периодически попадал и на лесоповал, а оттуда в лазарет. До войны мать еще кое-как могла посылать ему скромные посылочки. Для Гриши, как и для меня, страшным ударом была ее смерть, которую от него долго скрывали. Он мечтал вернуться к матери, а приехал в ничто... В Москве жить ему было нельзя, и Гриша поселился в Малоярославце, относясь к категории «стопервых». Это был человек с сильным характером, чего ни у одного из нас, братьев, не было. Но в то же время он был очень деликатный, мягкий и чуткий. Очень любил детей, с которыми умел находить общие интересы, и дети платили ему взаимностью. В Малоярославце Гриша женился на Вере Савосиной, медсестре, которая заботилась о его здоровье, в чем он очень нуждался. В быту же это был очень неприхотливый человек, обходившийся минимумом.


Гриша мало рассказывал о лагерной жизни и, к сожалению, не оставил никаких рукописных воспоминаний. Помню такой его рассказ. Лютая сибирская зима. Гриша выскочил из барака-землянки с бадейкой в руке и побежал по тропинке, как заснеженной траншее, за водой. С вышки по нему выстрелили, Гриша свалился в снег и так и остался там лежать, пока не подошли надзиратели. «Жив?» — «Жив». — «Ну, повезло, значит жить будешь». Оказывается, «попке» на вышке показался побег. А у Гриши чуни на босу ногу. К счастью, часовой на вышке, видно, так замерз, что не мог хорошо прицелиться и промахнулся.


Последние годы жизни здоровье Гриши стало сдавать, и я нередко устраивал его в московские больницы, в институт, где я работал. Там он и


- 217 -

скончался в мае 1975 года и похоронен на Николо-Архангельском кладбище. Но вернусь в 1947 год.


В университете у меня был небольшой скандал: я опоздал на занятия ровно на полтора месяца. Но все уладилось. Правда, отставание сказалось на экзаменах — по курсу низших растений я получил тройку и с трудом вытянул органическую химию, так и не освоив ее как следует.


Все лето нет-нет да посещала меня неприятная мысль о разговоре с майором госбезопасности. По возвращении в Москву мысли эти возникали все чаще, особенно после того, как я пошел менять годовой паспорт. Это происходило в той же самой «лавочке», где меня мытарил Мытаркин. Опять длинный ящик, опять моя карточка и ... без звука пятилетний паспорт с постоянной пропиской. Как будто все в порядке, но уж слишком легко.


Но вот на Трубниковский пришла посыльная и принесла бумажку, из которой следовало, что мне надо явиться на Малую Грузинскую улицу к майору Бурмистрову такого-то числа. «Началось», — подумал я.


В назначенный день и час я был на месте. На звонок мне открыл наружную дверь дежурный и проводил до знакомого кабинета. Внешне мы встретились с майором как добрые знакомые. Он участливо расспрашивал об экспедиции, я весело рассказывал интересные моменты и эпизоды. Но вот кончилась эта, как бы неофициальная часть, и майор проговорил, что теперь надо поработать. В руках он держал ту запись вопросов и ответов, тот протокол допроса, который теперь надо было мне подписать. Начал он издали: «Да, у вас автобиография сложная. Такие положения...», — и он дал прочитать написанное. Еще прежде я все мучился, правильно ли давал ответы, была ли правильной редакция их? В ту ночь из-за сильного напряжения что-то могло ускользнуть от моего внимания. И, действительно, один вопрос был поставлен так, что любой мой ответ мог быть истолкован против меня. Он звучал примерно так: «Когда вы были на той стороне, против Советской власти, чем вы занимались?» (хорошо помню эту фразу «против Советской власти»). Прочитав это место, я твердо сказал, что пока такая редакция останется, я ни о чем разговаривать и ничего подписывать не буду. Майор сделал вид, что не понимает. Я объяснил. Он, в свою очередь, стал объяснять: в вопросе имеется в виду мое пребывание у немцев в Германии, а ведь немцы были против Советской власти. Я отвечал, что это вовсе не значит, что и я был против. К моему удивлению, майор довольно быстро согласился изменить редакцию вопроса и тут же, не поленившись, переписал всю страницу, а прежний вариант порвал.