Трубецкой А. В. Пути неисповедимы : (Воспоминания 1939-1955 гг.)
| Вид материала | Документы |
- "Нити времени. Воспоминания" Питер Брук Нити времени. Воспоминания, 649.1kb.
- Поделиться, 311.46kb.
- Завдання, які оцінюються в 3 бали пакт Ріббентропа-Молотова між Німеччиною та СРСР, 189.68kb.
- Медитация как неопосредствованное познание, 541.71kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- Урок в 7 классе Тема: Личность княгини Е. И. Трубецкой в поэме Н. А. Некрасова «Русские, 88.91kb.
- "Нюрнбергский процесс", 187.83kb.
- Реферат по истории на тему ученик 9 «А» класса, 728.93kb.
- Внутриполитический курс нацистской Германии в 1933-1939 гг. 19. Великобритания в 1933-1939, 12.67kb.
- Л. С. Клейна 1955 Вопросы происхождения славян в сборнике доклад, 878.88kb.
Первым знакомым человеком на факультете, которого я встретил по прибытии в новое здание университета, была моя однокурсница Галя Малюкина. Мы расцеловались, и Галя повела меня к заведующему кафедрой Х.С.Коштоянцу. Но прежде она зашла к нему предупредить. Потом захожу и я. Хачатур Сергеевич встает и идет навстречу со словами: «Вот,
- 381 -
я вас давно ждал», — изображает радость, расспрашивает. В его несколько преувеличенных восторгах по поводу моего возвращения — он меня едва знал — чувствовалось веяние времени: к репрессированным было тогда в моде особое внимание как к жертвам «прежнего режима». Говорю, что хочу восстановиться, но вижу затруднения: жена живет в Орле, и я могу учиться только заочно, а заочной физиологии нет. «Ничего, примем на вечернее отделение. Отрабатывайте только практические занятия. Сможете? Я сам похлопочу». Тогда же весной я стал посещать лекции, практические занятия, но со студентами близко не сошелся — уж очень разные мы были люди, абсолютно разные.
Осенью 1955 года после визита канцлера ФРГ Конрада Аденауэра вышел Указ об амнистии. Она освобождала почти всю «58» статью, а по ней сидело много немцев. Этот Указ коснулся и меня — снималась судимость. Я сменил паспорт. Теперь в нем стояло, что он получен на основании паспорта, а не справки об освобождении. С таким паспортом я мог жить в Москве. Тогда же меня прописал к себе Александр Иванович Лазаревич, старый друг нашей семьи — это он устроил на целый год в лесную школу восьмилетнего брата Готьку, переболевшего после ареста матери сыпным тифом. Делал он и много других благих дел для всех нас.
В Москве я нашел своих лагерных друзей и знакомых15. Все они постепенно возвращались. Здесь был уже Миша Кудинов, освобожденный из Казанской закрытой тюрьмы. Вернувшись, Миша стал заниматься литературными переводами с французского, зарабатывая на жизнь. Но публиковался не под своим именем — не был еще реабилитирован. (Теперь это известный поэт-переводчик.)
Появился и Владимир Павлович Эфроимсон. Не получив тогда полной реабилитации, он прописался в Клину (вот, поистине, свет клином сошелся!), а зарабатывал как внештатный сотрудник Института научной информации (как тогда острили: Институт напуганной интеллигенции). Вернулись А-П.Ула-новский, С.М.Мусатов, МАКоган. В Ленинград приехал на постоянное жительство В.В.Оппель. Я же, побывав в Ленинграде, познакомился с его сестрами, жившими в мемориальной квартире отца — крупного хирурга. Появился и реабилитированный Щедринский в обществе пышной блондинки. Он сразу же стал работать начальником строительной конторы и частенько бывал у Миши. Вернулся и Борис Горелов и все, проходившие по делу «Черного легиона».
Шел 1956 год Я не оставлял хлопоты о пересмотре дела. Год назад я был амнистирован, то есть прощен, но продолжал быть виновным. Я с этим никак не соглашался и продолжал писать в «верха». Одно из таких прошений мне помогла составить Генриетта Абрамовна Богуславская, юрист и приятельница с юных лет ЦЛ.Мансуровой. После того, как бумага была составлена, Генриетта Абрамовна сказала, что я непременно должен писать воспоминания обо всем, что со мной происходило. Это совпадало с моим внутренним настроением; я отдавал себе отчет, что прожил далеко не обычные и заурядные годы, а милостивая судьба показала свои широкие возможности. Во всяком случае слова Генриетты Абрамовны подтолкнули меня, но писать я начал только в 1960 году.
--------------------------------------------------------------------------------
15 ... я нашел своих... знакомых. — Я возобновил знакомства с бывшими партизанами и познакомил с ними Сергея Балуева, переехавшего из Киева в Москву — он ведь заочно числился в нашем отряде. Был у Лены Потаниной, теперь Дудоровой. Она жила с мужем, маленькой дочкой и матерью все в том же доме на Донской улице. Муж ее, немногословный юрист, прочитав мое очередное заявление о пересмотре дела, коротко сказал: «Я бы реабилитировал». Побывал я и у нашего командира Владимира Константиновича. Вспомнили, как в 1949 году к ним приходила Еленка рассказать о моем аресте и как Александра Поликарповна — жена Владимира Константиновича — угощала ее в утешение пирогами.
Лену постигло тяжелое горе — скончался муж, и она долго была вдовой. Но много лет спустя вышла замуж за Костю — командира нашей маленькой группы, радисткой которой она была.
Партизаны сумели выхлопотать мне медаль «За боевые заслуги» (вместо партизанской. С развенчанием Сталина ее перестали выпускать, тле. на медали выбит его профиль). В обосновании награждения легла бумага, написанная Владимиром Константиновичем с героическим описанием моей деятельности в тылу врага. На замечание, что это не совсем так, Владимир Константинович ответил: «Ничего, так надо. Я знаю, что делаю». Позже так же была выхлопотана медаль «За победу над Германией» Сергею Балуеву.
В 1977 году скончался наш командир. Хоронил его весь завод «Манометр», где он работал начальником цеха. На похоронах Костя свел меня с седовласым, солидным мужчиной, лицо которого, побитое оспой, показалось мне знакомым. Это был Сибиряк, тот самый командир небольшой группы, которая одно время находилась вместе с отрядом Орлова в Августовской пуще. В те времена Сибиряк производил впечатление полублатного, а теперь это была, как говорится, «шишка» — член коллегии какого-то управления при СМ РСФСР — Геннадий Иванович Желваков. На поминках в клубе завода он сел радом со мной и расспрашивал, как я жил. Я показал справку о реабилитации. Геннадий внимательно ее читал и вернул со словами: «Да, тебе досталось». Как мне потом сказал Костя, Геннадий по судьбе был моим антиподом — ведал чуть ли не всеми лагерями в Якутии и только в последние годы перебрался в Москву. Любопытно, что Владимир Константинович никогда о Желвакове не вспоминал и, естественно, не встречался. Причин такой отчужденности было, по-видимому, несколько, а одна из них — работа Геннадия в тех же органах. Но вот уже несколько лет нет в живых и Геннадия...
Приятной и радостной была встреча для меня с однокурсниками. Одними из первых были Симон Шноль и его жена Муся Кондрашева — оба биохимики. О многом разговаривали, вспоминали. Среди прочего, Симон рассказал мне и о Николае Ерофееве. После моего исчезновения в 1949 году довольно скоро стало ясно, что это — осведомитель. Он приходил без приглашения на вечеринки в узкой компании, всегда присаживался к какой-нибудь группе послушать, о чем говорят. Слушая Симона, я вспомнил рассказ брата Сергея, как в августе 1949 года, когда я поехал к Еленке под Рыбинск, на Трубниковский пришел молодой блондин с пышной шевелюрой и настойчиво выпытывал у Сергея, где я нахожусь. Выпытывал под явно вымышленным предлогом: «Ему надо ехать в экспедицию, его надо найти, где он?» Судя по описанию брата, это был ни кто иной, как Николай Ерофеев, который никакого отношения к экспедиции не имел. Так вот откуда стало известно, где меня можно найти, чтобы арестовать! Но это еще не все о Ерофееве. Летом 1955 года я ехал на троллейбусе мимо Ленинской библиотеки. Народу было немного, несколько человек стояло в проходе. И вдруг на остановке вошел Николай. Он встал недалеко от меня и, казалось, меня не заметил, тле. все время смотрел в окно. Если 6 не рассказ Симона, появление Николая в троллейбусе не показалось бы мне подозрительным. Я отвернулся и скоро вышел. История на этом не кончилось.
В 1976 году наш курс собирался на двадцатипятилетие выпуска. Симон с большим трудом уговорил меня пойти. Откровенно говоря, мне не хотелось встречаться, видеть сильно постаревших, а когда-то таких свежих и привлекательных девиц. В них, как в зеркале, виделось и то, каким я сам стал. О Николае я совсем забыл. Но тут он появился, протянул руку: «Здорово, Андрей». — «Не узнаю». — «Как не узнаешь? Я Ерофеев Николай». — «Нет, не узнаю». — «Вот, не узнаешь. Я тебя как-то в троллейбусе увидал, тоже не узнал меня». — «А, Николай, теперь узнал», — сказал я и пошел в сторону. Когда сели за стол, он примостился напротив, но я переменил место, и, не дождавшись конца вечера, ушел — так тяжела и неприятна была эта встреча, совершенно выбившая меня из колеи. Более всего меня поразило, что он помнил мимолетную «случайную» встречу в троллейбусе. По-видимому, она была заранее спланирована, иначе, увидев меня, он бы первым подошел ко мне, и на ней, вероятно, присутствовал некий третий, наблюдавший со стороны. А Николаю, видно, было поручено начать «пасти» меня. После юбилейного вечера я больше не видел Николая. А недавно узнал, что он скончался.
- 382 -
Осенью 1956 года в Военной прокуратуре на улице Воровского я получил справку о реабилитации. Вот она:
30 ноября 1956 г.
Дело по обвинению ТРУБЕЦКОГО Андрея Владимировича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР № 4н-018503\56 17 ноября 1956 года. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 7 января 1950 года в отношении ТРУБЕЦКОГО А.В. отменено, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Председательствующий судебного состава Военной Коллегии Верховного Суда СССР генерал-майор Юстиции Степанов
Но еще до получения этого документа я несколько раз бывал в здании Военной прокуратуры, справляясь о ходе пересмотра. В один из таких визитов принимавший меня майор посоветовал написать заявление, подсказав: «Укажите какую-нибудь жизненно важную причину. Это поможет ускорить пересмотр». Удивительные были времена! И какой диапазон душевных свойств человеческих!
Рассказанная здесь история далека от хрестоматийных геройских повествований о драматических побегах из немецкого плена или полного лишений гулаговского сидения и тамошних ужасов. Она во многом не типична. Но такова моя жизнь.
Писал я эти воспоминания очень долго, со средним разрывом между событиями и их изложением на бумаге примерно в двадцать лет. Делал большие перерывы в написании — некогда (основная причина) или даже не хотелось браться за перо, особенно, когда описывал 49, 50 и последующие годы.Тогда даже сниться все стало чаще, и сны эти были, ох1 какими тяжелыми. Но писать надо было. Пусть дети читают, мы им мало рассказываем о нашей жизни, а они живут совсем по-другому, чем мы.