Geum.ru

Г. Ф. Лавкрафт Электрический палач Тому, кто никогда в жизни не испытал страха быть подвергнутым казни, мой рассказ

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   37

старший, уяснив положение, рассказал ему все подробно.

- Если бы я нашел, что поступающие сигналы несправедливы к вам, - заключил он, -

я бы отложил принятие решения, но случай с этим несчастным и ваше собственное

заносчивое поведение не оставляют мне выбора. Итак...

Но доктор Кларендон перебил его резким тоном.

- Итак, в настоящее время я здесь начальник, и прошу вас немедленно покинуть это

помещение.

Председатель побагровел и взорвался:

- Послушайте, да вы понимаете, с кем вы разговариваете? Я вас выставлю отсюда,

черт бы побрал вашу наглость!

Но ему едва удалось закончить эту фразу. Внезапно превращенный оскорблением в

сгусток ненависти, великий ученый нанес двойной удар обоими кулаками с такой

сверхъестественной силой, какой никто бы в нем не заподозрил. И если необычной

была сила, то не менее исключительной оказалась и точность этого удара: даже

чемпион ринга не мог бы добиться лучшего результата. Оба - и председатель, и

доктор Джоунз - были сражены наповал, один - в лицо, другой - в подбородок.

Свалившись, как срубленные деревья, они неподвижно лежали на полу без сознания.

Кларендон, успокоившись и совершенно овладев собой, взял шляпу и трость и вышел,

чтобы присоединиться к сидевшему в лодке Сураме. Лишь когда они тронулись,

доктор наконец дал словесный выход снедавшей его ужасной ярости. Затем, с

перекошенным от ненависти лицом, он призвал на головы своих врагов проклятия

звезд и надзвездных бездн, так что даже Сурама содрогнулся, сотворил древний

знак, который не описан ни в одной книге по истории, и впервые забыл

рассмеяться.

IV

Джорджина старалась, как могла, смягчить нанесенный брату удар. Он вернулся

домой, истощенный морально и физически, и бросился в кресло в библиотеке. В этой

сумрачной комнате его преданная сестра мало-помалу узнала почти невероятную

новость. Она сразу же принялась нежно утешать его и заставила понять, какой

огромный, хотя и невольный, вклад в его величие внесли все эти нападки,

преследования и даже само смещение с должности. Он пытался отнестись к этому с

присущим ему равнодушием, и, пожалуй, смог бы добиться этого, если бы дело

касалось лишь его личного достоинства. Но потерять возможность заниматься

научными исследованиями - этого он был не в силах перенести, и, вздыхая, снова и

снова повторял, что еще три месяца работы в тюрьме могли бы наконец дать ему

столь долго искомую бациллу, которая сделала бы любую лихорадку достоянием

прошлого.

Тогда Джорджина прибегла к другому способу ободрения и сказала, что, разумеется,

тюремный совет снова пошлет за ним, если лихорадка не закончится или, наоборот,

вспыхнет с новой силой. Но даже это не подействовало, и Кларендон отвечал лишь

короткими, горькими, ироническими и малопонятными фразами, всем тоном показывая,

как глубоко укоренились в нем отчаяние и обида.

- Закончится? Снова вспыхнет? О, разумеется, закончится! По крайней мере, они

так подумают. Они будут думать что угодно, независимо от событий! Невежественные

глаза не видят ничего, и плохие работники никогда не делают открытий. Наука

никогда не поворачивается лицом к таким людям. И они еще называют себя врачами!

Ты только представь этого осла Джоунза моим начальником!

Ухмыльнувшись, он разразился таким дьявольским хохотом, что Джорджина

вздрогнула.

Все последовавшие дни уныние безраздельно царило в доме Кларендонов. Неутомимый

ум доктора погрузился в полную и безысходную депрессию, и он наверняка отказался

бы от еды, если бы Джорджина силой не заставляла его принимать пищу. Большая

тетрадь с наблюдениями в закрытом виде лежала на столе в библиотеке, а маленький

золотой шприц с сывороткой против лихорадки - его собственное искусное

приспособление с запасным резервуаром, прикрепленным к широкому золотому кольцу

на пальце, - праздно покоился в маленьком кожаном футляре рядом с ней. Энергия,

честолюбивые замыслы и неутолимое желание наблюдать и исследовать, казалось,

умерли в нем; он ничего не спрашивал о своей клинике, где сотни пробирок с

культурой вируса выстроились в ряд, напрасно ожидая его.

Бесчисленные животные, которых держали для опытов, резвились, живые и хорошо

откормленные, под ранним весенним солнцем, и когда Джорджина, прогуливаясь между

рядами роз, подходила к клеткам, она испытывала какое-то неуместное счастье. При

этом она понимала, как трагически мимолетно оно - ведь начало новой работы

вскоре сделало бы всех этих маленьких созданий невольными жертвами науки. Зная

это, она усматривала в бездействии своего брата некое благо, и поощряла его

отдых, в котором он так отчаянно нуждался. Восемь слуг-тибетцев бесшумно

двигались по дому, как обычно, безукоризненно исполняя свои обязанности, и

Джорджина следила, чтобы заведенный в доме распорядок не нарушался из-за того,

что хозяин отдыхает.

Равнодушно оставив науку и стремление к успеху ради халата и комнатных

шлепанцев, Кларендон позволял Джорджине обращаться с собой, как с ребенком. Он

встречал ее материнские хлопоты тихой печальной улыбкой и неизменно подчинялся

ее указаниям и распоряжениям. Дом окутала смутная атмосфера апатии и

мечтательного блаженства. Единственный диссонанс в нее вносил Сурама. Он был

по-настоящему несчастен и часто угрюмо и негодующе смотрел на светлое

безмятежное лицо Джорджины. Эксперименты были его единственной радостью, и он

тосковал без привычных занятий - ему нравилось хватать обреченных животных,

тащить их, стиснув в руках, в клинику, и, зловеще смеясь, наблюдать горящим

застывшим взглядом, как они постепенно погружаются в окончательную кому, широко

раскрыв воспаленные глаза и высунув изо рта распухший, покрытый пеной язык.

Сейчас он явно приходил в отчаяние при виде беззаботных животных в клетках и

часто спрашивал у Кларендона, нет ли у того каких распоряжений. Обнаружив, что

доктор безучастен ко всему на свете и не желает начинать работу, он удалялся,

бормоча себе под нос проклятья, и по-кошачьи прокрадывался в свою комнату в

подвале, где его голос иногда звучал в странных глубоких ритмах, неприятно

напоминавших какой-то обряд.

Все это действовало Джорджине на нервы, но не так сильно, как продолжительная

апатия брата. Ее тревожило, что это состояние затягивается, и понемногу ее

покинуло радостное настроение, которое так раздражало Сураму. Она сама

разбиралась в медицине, и с точки зрения психиатра находила состояние доктора

весьма неудовлетворительным; теперь ее так же пугало отсутствие у него интереса

и энергии, как прежде - его фанатический пыл и переутомление. Неужели

затянувшаяся меланхолия превратит человека некогда блестящего ума в безнадежного

идиота?

Однако к концу мая произошла внезапная перемена. Потом Джорджина часто

вспоминала мельчайшие детали, связанные с ней - такие незначительные, как

присланная Сураме накануне коробка с алжирским почтовым штемпелем, от которой

шел ужасно неприятный запах, и внезапная сильная гроза - крайне редкое для

Калифорнии явление, - разразившаяся в ту ночь, когда Сурама пел свои монотонные

молитвы за запертой дверью в подвале громче и напряженнее обычного.

А потом был солнечный день, и она собирала в саду цветы для столовой. Войдя в

дом, она мельком увидела своего брата в библиотеке: полностью одетый, он сидел

за столом, попеременно сверяясь с заметками в своей толстой тетради для

наблюдений и делая новые записи уверенными росчерками пера. Он был бодр и

энергичен, и в его движениях чувствовалась живость, когда он переворачивал

страницу за страницей или брал книгу из стопки на другом конце стола. Джорджина

с радостью и облегчением поспешила поставить цветы, но когда она вернулась в

библиотеку, то обнаружила, что брата там уже не было.

Она, конечно, решила, что ее брат, должно быть, работает в клинике и

обрадовалась при мысли, что его прежний ум и целеустремленность вернулись к

нему. Понимая, что бесполезно из-за него откладывать завтрак, она поела одна и

отложила немного еды на случай, если он неожиданно вернется. Но он все не

приходил. Он наверстывал потерянное время, и когда она вышла погулять среди роз,

все еще трудился в большой, обшитой прочными досками клинике.

Бродя среди благоухающих цветов, она увидела, как Сурама отбирал животных для

опытов. Она хотела бы реже встречаться с ним, ибо при одном его виде ее всегда

охватывала дрожь, но именно этот страх обострял ее слух и зрение, когда дело

касалось Сурамы. Во дворе он всегда ходил с непокрытой головой, и полное

отсутствие волос на черепе жутко усиливало его сходство со скелетом. Она

услышала легкий смешок, когда он взял из клетки маленькую обезьянку и понес в

клинику, с такою силой впившись длинными костлявыми пальцами в пушистые бока,

что она заверещала от испуга и боли. От этого зрелища Джорджине стало дурно, и

на том ее прогулка закончилась. Все ее существо протестовало против того

неодолимого влияния на ее брата, которое приобрел этот человек, и она с горечью

подумала о том, что теперь не могла бы с уверенностью сказать, кто из них был

слугой, а кто - господином.

Наступил вечер, а Кларендон все не возвращался, и Джорджина заключила, что он

поглощен одним из самых долгих своих опытов, а значит, полностью потерял

контроль над временем. Ей очень не хотелось ложиться спать, не поговорив с ним о

его неожиданном выздоровлении, но в конце концов, чувствуя, что дожидаться

бесполезно, она написала бодрую записку, положила ее на стол в библиотеке, а

затем решительно отправилась к себе.

Она еще не совсем заснула, когда услышала, как открылась и закрылась входная

дверь. Значит, опыт все же длился не всю ночь! Решив убедиться, что брат поел

перед сном, она встала, накинула одежду и спустилась к библиотеке,

остановившись, лишь когда услышала голоса из-за приоткрытой двери. Разговаривали

Кларендон и Сурама, и она ждала, когда слуга уйдет.

Однако Сурама вовсе не собирался уходить; напряженный тон и содержание разговора

показывали, что он обещает быть долгим. Хотя Джорджина не собиралась слушать,

она невольно улавливала то одну, то другую фразу и вскоре разобрала некий

зловещий подтекст, который, будучи не до конца понятен ей, сильно испугал ее.

Голос брата, резкий и нервный, с тревожной настойчивостью приковывал ее

внимание.

- Во всяком случае, - говорил он, - нам не хватит животных на следующий день, а

ты знаешь, как трудно достать приличную партию по первому требованию. Глупо

тратить так много сил на всякую ерунду, когда можно получить человеческие

экземпляры, приложив немного дополнительных усилий.

От возможного смысла этих слов Джорджине стало плохо, и она ухватилась за

вешалку в холле, чтобы удержаться на ногах. Сурама отвечал тем низким загробным

голосом, в котором, казалось, отражалось зло тысяч веков и тысяч планет.

- Спокойней, спокойней! Что за ребяческая спешка и нетерпение! Ты все сваливаешь

в одну кучу! Если бы ты жил так, как я, когда целая жизнь кажется одним часом,

ты бы не волновался из-за одного лишнего дня, недели или месяца! Ты действуешь

слишком быстро. Животных в клетках хватит на целую неделю, если только ты будешь

двигаться разумными темпами. Ты мог бы даже начать с более старого материала,

если бы только был уверен, что не переусердствуешь.

- Не приставай ко мне со своим деланым благоразумием! - Грубо и резко прозвучал

ответ. - У меня свои методы. Я не хочу использовать наш материал, если без этого

можно обойтись, потому что предпочитаю их такими, какие они есть. Во всяком

случае тебе бы лучше быть с ними поосторожнее - ты же знаешь, что у этих хитрых

собак есть ножи.

Раздался низкий смех Сурамы.

- Об этом не беспокойся. Эти твари едят, верно? Что ж, я могу доставить тебе

одного, когда понадобится. Но не торопись - мальчишка умер, и их осталось только

восемь, а теперь, когда ты потерял Сан-Квентин, будет трудно достать новых. Я бы

посоветовал тебе начать с Тсанпо, он тебе меньше всех полезен, и...

Но это было все, что услышала Джорджина. Пронзенная жутким страхом от мыслей, на

которые наводил этот разговор, она чуть не упала на пол там, где стояла, и лишь

с трудом сумела взобраться по лестнице и дотащиться до своей комнаты. Что

замышляет это зловредное чудовище Сурама? Во что он втягивает ее брата? Что за

ужасные события скрываются за этими загадочными фразами? В ее голове кружились

мрачные и угрожающие видения, и она бросилась на кровать, уже не надеясь

заснуть. Одна и та же мысль с жестокой отчетливостью выделялась на фоне

остальных, и она чуть не вскрикнула, когда эта мысль с новой силой вспыхнула у

нее в мозгу. Затем, наконец, вмешалась природа, которая, против ожидания, на

этот раз оказалась более милосердной. Закрыв глаза и погрузившись в глубокое

забытье, она не просыпалась до самого утра. Ни один новый кошмар не добавился к

тому, что был вызван подслушанным разговором.

С восходом солнца напряжение спало. Ночью усталое человеческое сознание

воспринимает все в искаженном виде, и Джорджина решила, что ее мозг, видимо, не

совсем правильно воспринял обрывки обычного медицинского разговора. Заподозрить

своего брата, единственного сына благородного Франсиса Шуйлера Кларендона, в

варварском жертвоприношении во имя науки значило бы проявить несправедливость по

отношению к собственной крови, и она решила не говорить никому о случайно

услышанном разговоре, чтобы Альфред не высмеял ее фантастические догадки.

Когда она спустилась завтракать, то обнаружила, что Кларендон уже ушел и

пожалела о том, что и в это второе утро не может поздравить его с возобновлением

работы. Не спеша съев завтрак, поданный ей старой Маргаритой, совершенно глухой

кухаркой мексиканского происхождения, она прочла утреннюю газету и уселась с

каким-то шитьем возле окна в гостиной, выходившей на широкий двор. Там все было

тихо, и она видела, что последняя из клеток с животными опустела. Наука была

удовлетворена, и все, что осталось от некогда милых живых созданий пошло в яму.

Эта бойня всегда огорчала ее, но она не возражала, ибо знала, что это делается

для блага человечества. Быть сестрой ученого, повторяла она себе, все равно что

быть сестрой солдата, который убивает, чтобы спасти соотечественников от врагов.

После ленча Джорджина снова заняла свое место у окна и занималась шитьем - до

тех пор, пока звук раздавшегося на дворе выстрела не заставил ее в тревоге

выглянуть наружу. Там, недалеко от здания клиники, она увидела фигуру Сурамы с

пистолетом в руке. Его похожее на череп лицо искривилось в странной гримасе, -

он хохотал над сползавшей по стене фигурой в черном шелке с длинным тибетским

ножом в руке. Это был слуга Тсанпо, и она, узнав его сморщенное лицо, с ужасом

вспомнила о том, что слышала прошлой ночью. Солнце сверкнуло на отполированном

лезвии, и вдруг пистолет выстрелил еще раз. На этот раз нож выпал из руки

монгола, и Сурама с жадностью уставился на свою дрожащую жертву.

Затем Тсампо, быстро взглянув на свою невредимую руку и на упавший нож, быстро

отскочил от потихоньку приближающегося Сурамы и бросился к дому. Однако Сурама

оказался проворнее и настиг его одним прыжком, схватив за плечо и чуть не

расплющив о стену. Некоторое время монгол пытался сопротивляться, но Сурама

ухватил его за шиворот, как животное, и потащил в клинику. Джорджина слышала,

как он смеялся и издевался над слугой на своем языке, и видела, как желтое лицо

жертвы затряслось от страха. Она вдруг против воли поняла, что происходит.

Глубокий ужас охватил ее, и она потеряла сознание - второй раз за сутки.

Когда она пришла в себя, комнату заливал золотой свет заката. Джорджина, подняв

упавшую корзинку и разбросанные принадлежности, погрузилась в тягостные мысли, и

наконец пришла к убеждению, что все, что она видела, представляет из себя

трагическую реальность. Значит, ее худшие опасения подтверждались. Что ей

делать, она не знала. Она была вдвойне благодарна тому, что ее брат все еще не

появлялся. Ей нужно было поговорить с ним, но не сейчас. Сейчас она не могла

говорить ни с кем. И, с содроганием подумав о том, что происходит за

зарешеченными окнами клиники, она забралась в постель, чтобы провести ночь в

мучительной бессоннице.

Встав на следующее утро совершенно измученной, Джорджина впервые после

выздоровления увидела доктора. Он озабоченно сновал между домом и клиникой, и,

кроме работы, мало на что обращал внимание. Не было никакой возможности завести

с ним волновавший ее разговор, а Кларендон даже не заметил изможденного вида

сестры.

Вечером она услышала, как он разговаривает сам с собой в библиотеке. Это было

абсолютно необычно для него, и она поняла, что ее брат находится в чудовищном

напряжении, которое может закончиться новым приступом апатии. Войдя в комнату,

она попыталась успокоить его, не касаясь опасной темы, и заставила выпить чашку

укрепляющего бульона. Наконец она мягко спросила, что его беспокоит, и с

тревогой ждала ответа, надеясь услышать, что поступок Сурамы по отношению к

бедному тибетцу ужаснул и оскорбил его.

В его голосе звучало раздражение.

- Что меня беспокоит? Боже правый, Джорджина, ты лучше спроси, что меня не

беспокоит! Посмотри на клетки и подумай, надо ли о чем-нибудь спрашивать! У меня

не осталось ни одного проклятого экземпляра, и важнейшие культуры бактерий

выращиваются в пробирках без малейшего шанса принести пользу! Труд целого дня

насмарку, вся программа экспериментов встала - этого вполне достаточно, что

сойти с ума! Как я вообще чего-то добьюсь, если не могу наскрести порядочного

материала для опытов?

Джорджина погладила его по голове.

- Я думаю, тебе следует немного отдохнуть, Эл, дорогой.

Он отодвинулся от нее.

- Отдохнуть? Прекрасно! Чертовски замечательно! Да что же я делал, если не

отдыхал, прозябал и тупо пялился в пространство все последние 50 или 100, или

1000 лет? Как раз тогда, когда я стал близок к победе, у меня кончается

материал, и мне снова предлагают погрузиться в бессмысленное оцепенение! Боже! И

в это время какой-то подлый вор пользуется моими результатами и готовится обойти

меня, присвоив себе весь мой труд. Стоит мне отстать от него на голову, и этот

идиот со всеми необходимыми средствами получит выигрыш. А ведь мне нужна была

всего лишь неделя и хотя бы половина подходящих средств - и я бы победил!

Он раздраженно повысил голос, в котором угадывалось душевное напряжение, что

очень не понравилось Джорджине. Она отвечала мягко, но не настолько, чтобы он

решил, что она успокаивает психопата.

- Но ведь ты убиваешь себя своим беспокойством и напряжением - а если ты умрешь,

как же ты сможешь доделать свою работу?

Его улыбка скорее напоминала презрительную ухмылку.

- Я полагаю, неделя или месяц - все, что мне нужно - не совсем доконают меня, и,

кроме того, не имеет особого значения, что в конце концов станет со мной или

любой другой конкретной личностью. Наука - вот то, чему нужно служить; наука -

вот цель нашего существования. Я подобен тем обезьянам, птицам и морским

свинкам, которых использую для опытов. Я всего лишь винтик в машине, которая

служит вечному. Они должны погибнуть, я, возможно, тоже должен умереть - но что

из того? Разве цель, которой мы служим, не стоит всего этого и даже больше?

Джорджина вздохнула. На мгновенье она усомнилась в том, действительно ли вся эта

бойня чего-то стоит.

- Но ты абсолютно уверен, что твое открытие будет достаточным благом для

человечества, чтобы оправдать такие жертвы?

Глаза Кларендона угрожающе сверкнули.

- Человечество! Что такое человечество, черт его побери? Наука! Болваны! Снова и

снова все толкуют об отдельных людях! Человечество придумано для проповедников,

для которых оно означает совокупность слепо верующих. Человечество сделано для

хищных богачей, которые говорят с ним на языке доллара. Человечество сделано для

политиков, для которых оно значит коллективную мощь, употребленную ради

собственной выгоды. Что есть человечество? Ничто! Слава Богу, это грубое

заблуждение больше никого не собьет с толку! Взрослый человек преклоняется перед

истиной - знанием - наукой - светом - срыванием покровов и отодвиганием

занавесов. Знание - это колесница Джаггернаута. Смерть заключена в наших

действиях. Мы должны убивать, вскрывать, уничтожать - и все это во имя открытия

и поклонения невыразимому свету. Богиня Наука требует этого от нас. Убивая, мы

пробуем сомнительный яд. Нам нужно узнать его действие.

Его голос сорвался, словно выдохся, и Джорджина слегка вздрогнула.

- Но это ужасно, Эл! Ты не должен так думать! Кларендон язвительно расхохотался,

и это что-то напомнило его сестре.

- Ужасно? Ты считаешь, то, что говорю я, ужасно? Тебе бы послушать Сураму! Я

тебе говорю, жрецам Атлантиды было доступно такое знание, что ты бы умерла со

страху при одном упоминании о нем. Знание это существовало уже сотни тысяч лет

назад, когда наши предки бродили по Азии в виде бессловесных полуобезьян!

Отдельные слухи о нем ходят в безлюдных нагорьях Тибета, кое-что можно встретить

в районе Хоггара, а однажды я слышал, как один старик в Китае призывал

Йог-Сотота...

Он побледнел и сделал в воздухе странный знак вытянутым указательным пальцем.

Джорджина по-настоящему встревожилась, но когда речь брата приняла менее

возбужденные формы, она немного успокоилась.

- Да, это, может быть, ужасно, но и великолепно тоже. Я имею в виду поиски

знания. Разумеется, тут нет никаких меркантильных чувств. Разве Природа не

убивает постоянно и беспощадно, и разве кто-нибудь, кроме глупцов, страшится

борьбы? Убийства необходимы для славы науки. Мы чему-то учимся через них, и мы

не можем пожертвовать знанием ради наших чувств. Послушай только, как

сентиментальные люди вопят о вреде вакцинации. Они боятся, что она убьет

ребенка.

Ну и что же, если убьет? А как еще можно обнаружить законы этого заболевания?

Как сестре ученого, тебе бы следовало лучше знать все это, и не думать о

чувствах. Тебе бы следовало помогать моей работе, а не мешать ей!

- Но, Эл, - запротестовала Джорджина, - я нисколько не собираюсь мешать твоей

работе. Разве я не старалась всегда помочь, сколько было в моих силах? Я

невежественна, знаю, и не могу помогать тебе по-настоящему, но, по крайней мере,

я горжусь тобой и всегда старалась облегчить тебе жизнь и ради себя, и ради

нашей семьи. Ты не раз говорил о моих заслугах.

Кларендон внимательно посмотрел на нее.

- Да, - сказал он отрывисто, вставая и выходя из комнаты, - ты права. Ты всегда

старалась помочь, как могла. Возможно, еще будет необходимость в твоей помощи

другого рода.

Джорджина последовала за ним во двор. Вдалеке за деревьями горел фонарь, и

подойдя, они заметили Сураму, склонившегося над каким-то большим предметом,

распростертым на земле. Кларендон коротко хмыкнул, но когда Джорджина

разглядела, что это такое, она, вскрикнув, бросилась к нему. Это был Дик,

огромный сенбернар, лежавший неподвижно на гравиевой дорожке, раскрыв

воспаленные глаза и высунув язык.

- Он болен, Эл! - воскликнула она. - Пожалуйста, сделай же что-нибудь! Скорее!

Доктор взглянул на Сураму, который пробормотал что-то на непонятном Джорджине

языке.

- Отнеси его в клинику, - велел Кларендон. - Боюсь, Дик подхватил лихорадку.

Сурама взял Дика точно так же, как днем раньше беднягу Тсанпо, и молча потащил к

зданию близ аллеи. На этот раз он не засмеялся, а посмотрел на Кларендона с

настоящей тревогой. Джорджине даже показалось, что Сурама просит доктора спасти

ее любимца.

Кларендон, однако, не последовал за ним, а минуту стоял на месте, затем, не

торопясь, зашагал к дому. Джорджина, изумленная такой бесчувственностью,

продолжала осыпать его горячими и настойчивыми мольбами, но бесполезно. Не

обращая на нее ни малейшего внимания, он пошел прямо в библиотеку и принялся

читать что-то в большой старой книге, лежавшей на столе названием вниз. Она

положила руку ему на плечо, но он не обернулся и не заговорил. Он продолжал

читать, и Джорджина, с любопытством заглянув через его плечо, удивилась

странности алфавита, каким был исписан том в медном переплете.

Четверть часа спустя, сидя в одиночестве в темной комнате по другую сторону

холла, Джорджина приняла решение. Что-то было не так - что именно и до какой

степени, она не осмеливалась признаться даже себе, - и пришло время призвать на

помощь кого-нибудь посильнее. Конечно, это мог быть только Джеймс. Он силен и

умен, а его любовь и сочувствие подскажут ему правильный выход. Он знает Элфи

всю жизнь и все поймет.

Было уже довольно поздно, но Джорджина решила действовать немедленно. На другом

конце холла, в библиотеке, все еще горел свет, и она с тоской взглянула на эту

дверь, надевая шляпу и покидая дом. От мрачного особняка и всего исполненного

ощущением угрозы поместья было совсем недалеко до Джексон-стрит, где, по

счастью, ей попался экипаж, который отвез ее на телеграф Вестерн Юнион. Там она

написала Джеймсу Дальтону в Сакраменто, прося его немедленно вернуться в

Сан-Франциско по делу, представлявшему для всех них огромную важность.

V

Дальтон был откровенно озадачен посланием Джорджины. Он не имел никаких известий

от Кларендонов с того бурного февральского вечера, когда Альфред объявил, что он

стал посторонним в его доме, и он, в свою очередь, старательно воздерживался от

контактов, даже когда ему страстно хотелось выразить Элфи сочувствие по поводу

его скоропалительного смещения. Губернатор вел упорную борьбу, чтобы расстроить

политические интриги и сохранить за собой право производить назначения, и горько

сожалел об устранении человека, который, несмотря на недавний разрыв, все еще

представлялся ему идеалом научной компетенции.

Сейчас, читая этот явно испуганный призыв, он не мог представить себе, что

случилось. Однако Дальтон знал, что Джорджина не из тех, кто теряет голову или

поднимает напрасную тревогу; поэтому, не теряя времени, он сел на поезд,

уходивший в этот час из Сакраменто. Прибыв в город, он сразу же поехал в свой

клуб и отправил к Джорджине посыльного с сообщением, что он полностью в ее

распоряжении.

Тем временем в доме Кларендонов все застыло. Доктор по-прежнему отказывался

разговаривать с сестрой и сообщать о состоянии собаки. Тени зла, казалось,

постепенно сгущались над крышей усадьбы, но в какой-то момент наступило

временное затишье. Джорджина немного успокоилась, получив известие от Джеймса, и

ответила, что позовет его, когда в том возникнет необходимость. Напряженная

атмосфера, похоже, немного разрядилась, и Джорджина в конце концов решила, что

это произошло из-за исчезновения тощих тибетцев, чьи вкрадчивые плавные движения

и экзотический вид всегда раздражали ее. Они пропали все разом, и старая

Маргарита, единственная оставшаяся в доме служанка, сказала ей, что они помогают

хозяину и Сураме в клинике.

Утро следующего дня, 28 мая, которому суждено было надолго сохраниться в памяти

людей, выдалось хмурым и пасмурным, и Джорджина почувствовала, как тает

непрочное спокойствие. Она совсем не видела брата, но знала, что он погружен в

работу в клинике, несмотря на отсутствие экземпляров для опытов, на которое он

сетовал. Она думала, как там бедняга Тсанпо, - неужели его действительно

подвергли какой-то серьезной операции, но надо признать, что больше всего ее

интересовал Дик. Ей страстно хотелось узнать, сделал ли что-нибудь Сурама для

верного пса в то время, пока его хозяин сохранял странное безразличие. Очевидная

озабоченность Сурамы в ту ночь, когда заболел Дик, произвела на нее огромное

впечатление, и она, быть может, впервые испытала доброе чувство к ненавистному

ассистенту. По мере того, как день клонился к вечеру, она неожиданно для себя

все больше и больше стала думала о Дике. Это длилось до тех пор, пока наконец

весь ужас, царивший в доме, не воплотился в одной этой мысли, и ее расстроенные

нервы не могли дольше выносить обуревавших ее подозрений.

До этого она всегда уважала категорическое требование Альфреда никогда не

приближаться к клинике и не беспокоить его во время работы, но в тот роковой

день решимость нарушить запрет стала попросту невыносимой. В конце концов, она

пересекла двор и вошла в вестибюль запретного здания с твердым намерением

выяснить судьбу собаки и причину скрытности брата.

Внутренняя дверь, как обычно, была заперта, и за ней она услышала возбужденные

голоса. Когда на ее стук никто не отозвался, она изо всех сил загремела дверной

ручкой, но за дверью продолжали спорить, не обращая на нее никакого внимания.

Голоса принадлежали, разумеется, Сураме и ее брату, и пока Джорджина стояла там,

пытаясь достучаться, она невольно уловила смысл их разговора. Судьба вторично

сделала ее невольным слушателем, и опять то, что она услышала, подвергло

испытанию ее душевное равновесие и прочность нервов. Альфред и Сурама явно вели

ожесточенную перепалку. Одних отголосков этой ссоры было достаточно, чтобы

возбудить самые фантастические опасения и подтвердить самые мрачные

предположения. Джорджина вздрогнула, когда в голосе брата послышались резкие,

пронзительные ноты фанатического исступления.

- Ты, черт побери, ты говоришь мне о поражении и смирении?! Да кто же, если не

ты, заварил всю эту кашу? Разве имел я хоть малейшее представление о ваших

проклятых дьяволах-богах и о древнем мире? Разве я когда-нибудь думал о ваших

проклятых надзвездных безднах и ползучем хаосе Ньярлатхотеп? Я был обыкновенным

ученым, будь ты проклят, пока не оказался настолько глуп, что вытащил из пещеры

тебя и твои дьявольские тайны Атлантиды. Ты подстрекал меня, а теперь хочешь

разделаться со мной! Ты слоняешься здесь без дела и твердишь мне "Не торопись!",

когда с таким же успехом мог бы пойти и достать материал. Ты же прекрасно

понимаешь, что я не знаю, что делать, а у тебя, должно быть, по этой части был

большой опыт еще до появления Земли. Это похоже на тебя, ты, проклятый ходячий

труп, - начать что-нибудь, что ты не хочешь или не можешь закончить!

Раздался зловещий смех Сурамы.

- Ты безумен, Кларендон. Это единственная причина, почему я позволяю тебе нести

этот бред, хотя мог бы отправить тебя к чертям одним движением пальца.

Достаточно и есть достаточно, а у тебя действительно было достаточно материала

для любого новичка на твоей стадии. Во всяком случае, у тебя было все, что я мог

тебе достать. Ты же всего лишь маньяк. Что за дешевая, безумная идея -

пожертвовать даже бедным псом, любимцем твоей сестры, хотя ты прекрасно мог бы

обойтись и без него! Ты не можешь взглянуть спокойно ни на одно живое существо

без желания воткнуть в него этот золотой шприц. Нет, Дик должен был отправиться

туда, куда ушел мексиканский мальчик, куда ушли Тсанпо и остальные, куда ушли

все животные! Ничего себе, ученик! Ты уже не забавляешься больше - нервишки не

выдержали. Ты собирался управлять событиями, а теперь они управляют тобой. Я

намерен развязаться с тобой, Кларендон. Я думал, у тебя есть характер, но я

ошибся. Пора мне попробовать с кем-нибудь другим. Боюсь, тебе придется уйти!

В ответе доктора прозвучали страх и ярость.

- Осторожней, ты!.. Есть силы и побольше твоей! Я не зря ездил в Китай - в "Аль

Азифе" Аль-Хазреда есть такое, чего не знали в твоей Атлантиде! Мы оба впутались

в опасную игру, но нечего воображать, что ты знаешь все, на что я способен. А

как насчет Огненного Возмездия? В Йемене я разговаривал с одним стариком,

который вернулся живым из Багровой пустыни; он видел Ирем, Город столпов, и в

подземных святилищах поклонялся Нугу и Йебу! Иэ! Шуб-Ниггурат!

Сквозь срывающийся фальцет Кларендона послышался низкий смех Сурамы.

- Заткнись, ты, идиот! Неужели ты думаешь, что для меня что-то значит твой

нелепый вздор? Слова и формулы, формулы и слова - что все это тому, чья сущность

лежит вне их! Мы сейчас находимся в материальном мире и подчиняемся законам

материи. У тебя есть твоя лихорадка, а у меня револьвер. У тебя нет материала

для опытов, а у меня - лихорадки, пока я держу тебя перед собой, а это оружие -

между нами!

Это было все, что смогла услышать Джорджина. Она почувствовала, как все поплыло

перед ней, и, шатаясь, выбралась из вестибюля наружу за спасительным глотком

воздуха. Она понимала, что кризис, наконец, наступил, и что теперь, чтобы спасти

брата от неведомых глубин безумия и тайны, ей срочно нужна помощь. Собрав

остаток сил, она сумела добраться до библиотеки, где торопливо нацарапала

записку, которую Маргарита должна была немедленно отнести Джеймсу Дальтону.

Когда старуха ушла, Джорджине едва хватило сил добраться до кресла. Упав в него,

она застыла в оцепенении. Так она пролежала, казалось, вечность, замечая лишь,

как из углов огромной угрюмой комнаты причудливо расползается полумрак. Ее

мучили ужасные, смутные видения, которые одно за другим, как бесформенные

призраки, проплывали в ее измученном затухающем сознании. Сумерки сгустились в

темноту, но оцепенение не проходило. Затем в холле раздались твердые шаги, и она

услышала, как кто-то вошел в комнату и достал коробку со спичками. Сердце ее

почти замерло, когда один за другим в люстре загорелись газовые рожки, но тут

она увидела, что вошедший - ее брат. Невольный вздох облегчения, что он еще жив,

вырвался у нее - глубокий, долгий и трепетный, - после чего она впала в

спасительное забытье.

При этом звуке Кларендон в тревоге обернулся к креслу и был несказанно поражен,

увидев свою сестру - бледную и без сознания. Ее помертвевшее лицо потрясло его,

он бросился рядом с ней на колени, внезапно осознав, что значила бы для него ее

смерть. Давно отвыкнув в своих бесконечных поисках истины от практической

работы, он утратил навыки первой помощи и мог только звать ее по имени и

машинально растирать запястья, погружаясь в печаль и отчаяние. Затем он вспомнил

о воде и побежал в столовую за графином. Спотыкаясь и натыкаясь на мебель в

темноте, где, казалось, гнездился ужас, он потратил изрядное количество времени,

чтобы найти то, что искал, но наконец, схватил графин трясущимися руками и,

поспешив обратно, плеснул холодную влагу в лицо Джорджине. Способ был грубым, но

действенным. Она шевельнулась, еще раз вздохнула и открыла глаза.

- Жива! - воскликнул он и прижался щекой к ее щеке. Она по-матерински гладила

его голову. Она была почти рада, что потеряла сознание, потому что из-за этого

странный, чужой Альфред исчез, и на его место вернулся ее собственный брат. Она

медленно села и попыталась успокоить его.

- Все в порядке, Эл. Дай мне только стакан воды. Грешно расходовать ее таким

образом, уж не говоря о том, чтобы портить мне блузку! Не стоит вести себя так

каждый раз, когда сестра немножко вздремнет. Не стоит также думать, что я

заболела - у меня нет времени на такие пустяки!

По глазам Альфреда было видно, что ее спокойная рассудительная речь возымела

благотворное действие.

Его страх мгновенно исчез, и на лице появилось какое-то неопределенное

выражение, как будто его только что осенила какая-то великолепная идея, и он

что-то прикидывал в уме. Наблюдая, как менялось его лицо, едва заметно выдавая

хитрость и расчет, Джорджина засомневалась, что выбрала лучший способ утешения.

Прежде чем он заговорил, она почувствовала, что дрожит от чего-то такого, что

она не могла определить. Медицинский инстинкт подсказывал ей, что момент

просветления рассудка у него миновал и что теперь он опять стал неудержимым

фанатиком науки. Было что-то ужасное в том, как быстро сузились его глаза, когда

она упомянула о своем великолепном здоровье. О чем он думал? До какой

неестественной степени доходила его страсть к опытами? Почему такую важность

имела ее здоровая кровь и абсолютно безупречное состояние организма? Но ни одно

из этих дурных предчувствий, однако, не тревожило Джорджину более секунды, и она

вела себя вполне естественно, когда пальцы брата уверенно легли на ее пульс.

- Тебя немного лихорадит, Джорджи, - сказал он отчетливым, искусно сдержанным

голосом, профессионально вглядываясь в ее глаза.

- Вот глупости, я здорова! - ответила она. - Можно подумать, ты так и ищешь

больных лихорадкой лишь для того, чтобы продемонстрировать свое открытие!

Конечно, было бы очень возвышенно и поэтично, если бы в качестве решающего

доказательства ты вылечил собственную сестру!

Кларендон отпрянул резко и виновато. Заподозрила ли она его желание? Произнес ли

он что-нибудь вслух? Он посмотрел на нее и понял, что она не имеет ни малейшего

представления об истине. Она улыбалась и гладила его по руке. Затем он достал из

кармана пиджака небольшой продолговатый кожаный футляр и, вынув маленький

золотой шприц, начал задумчиво вертеть его в руках, то нажимая на поршень, то

вытягивая его из пустого цилиндра.

- Интересно, - начал он вкрадчиво, - ты хотела бы действительно помочь науке

каким-нибудь... образом, если бы возникла необходимость? Хватило бы у тебя

преданности, чтобы пожертвовать собой, как дочь Иеффая, для медицины, если бы ты

знала, что это послужит полному завершению моей работы?

Джорджина, уловив отчетливый блеск в глазах брата, наконец поняла, что ее худшие

опасения были оправданы. Теперь ничего нельзя было сделать - ей оставалось лишь

всеми силами успокаивать его и молиться, чтобы Маргарита застала Джеймса

Дальтона в его клубе.

- Ты выглядишь усталым, Элфи, дорогой, - мягко сказала она. - Почему бы тебе не

принять немного морфия и не поспать? Ты так нуждаешься в этом!

Он ответил с какой-то хитрой осмотрительностью.

- Да, ты права. Я утомлен, да и ты тоже. Нам обоим надо выспаться. Морфий -

именно то, что нужно. Подожди, я схожу приготовлю инъекцию, и мы оба примем

дозу.

Все еще вертя пустой шприц в руках, он тихо вышел из комнаты. Джорджина

огляделась в бессильном отчаянии, настороженно ожидая услышать шаги,

предвещающие помощь. Ей показалось, что Маргарита снова возится внизу на кухне,

и она позвонила, чтобы узнать о судьбе своего письма. Старая служанка тут же

отозвалась и сказала, что давным-давно отнесла его в клуб. Губернатора Дальтона

там не было, но служащий обещал вручить записку, как только он появится.

Маргарита снова проковыляла вниз, но Кларендон так и не возвращался. Что он

делал? Что замышлял? Она слышала, как за ним захлопнулась входная дверь, и

знала, что теперь он находится в клинике. Позабыл ли он о своем первоначальном

намерении в шатком состоянии безумия? Тревога ожидания становилась почти

невыносимой, и Джорджине пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не закричать.

Входной звонок, одновременно зазвеневший в доме и в клинике, наконец, нарушил

напряжение. Она услышала кошачью поступь Сурамы, вышедшего из клиники, чтобы

открыть калитку, а затем почти с истерическим вздохом облегчения узнала знакомый

твердый голос Дальтона, который разговаривал со зловещим помощником. Вскочив с

места, она неуверенной походкой пошла навстречу, когда он возник в дверях

библиотеки; не было сказано ни слова, пока он целовал ей руку в своей изысканной

старомодной манере. Затем Джорджина принялась торопливо объяснять все, что

произошло, все, что она мельком увидела и подслушала, все, чего она боялась и о

чем подозревала.

Дальтон слушал хмуро и понимающе. Его первоначальное замешательство постепенно

сменилось изумлением, сочувствием и решимостью. Записка, задержанная небрежным

клерком, немного запоздала и застала его в комнате отдыха в разгар спора о

Кларендоне. Его коллега по клубу, доктор Макнейл, принес с собой медицинский

журнал со статьей, способной вывести любого ученого из равновесия, и Дальтон как

раз попросил разрешения взять ее, чтобы потом показать Альфреду, когда ему

наконец вручили записку. Отбросив возникший было план посвятить доктора Макнейла

в то, что касалось Альфреда, он тотчас пошел за шляпой и тростью, и, не теряя ни

минуты, взял кеб и поехал к Кларендонам.

Он подумал, что Сурама выглядел встревоженным, когда увидел его, хотя он и

смеялся, как обычно, направляясь в клинику. Дальтон навсегда запомнил походку и

смех Сурамы в тот зловещий вечер, ибо ему не суждено было вновь увидеть это

таинственное существо. Когда насмешник вошел в вестибюль клиники, эти низкие

булькающие звуки как бы слились с глухими раскатами грома на горизонте.

Когда Дальтон выслушал все, что должна была рассказать Джорджина, и узнал, что

Альфред может вернуться в любую минуту с дозой морфия в шприце, он решил, что

ему лучше поговорить с доктором наедине. Посоветовав Джорджине уйти в свою

комнату и подождать развития событий, он стал расхаживать по мрачной библиотеке,

разглядывая книги на полках и прислушиваясь к тому, не раздаются ли нервные шаги

Кларендона на дорожке к клинике. В углах огромной комнаты, несмотря на свет

люстры, было темно, и чем внимательнее смотрел Дальтон на книги своего друга,

тем меньше они ему нравились. Это не было похоже на тщательно подобранную

коллекцию книг обыкновенного врача, биолога или человека с широким кругозором.

Здесь было слишком много томов на сомнительные пограничные темы, вроде темных

гипотез и ритуалов Средних веков, и необычных экзотических книг, написанных

иностранными алфавитами, одновременно знакомыми и незнакомыми.

Толстая тетрадь с научными наблюдениями, лежавшая на столе, тоже оставляла

неприятный осадок. Почерк носил невротический отпечаток, а смысл заметок

неприятно поражал. Длинные отрывки были написаны неразборчивыми греческими

буквами, и когда Дальтон вспомнил все свои лингвистические познания, чтобы

перевести записи, он внезапно вздрогнул и пожалел, что в колледже не так

добросовестно штудировал Ксенофонта и Гомера. Здесь было что-то не так,

наличествовали какие-то чудовищные ошибки, и губернатор плюхнулся в кресло возле

стола, все внимательнее вчитываясь в варварский греческий язык доктора. Вдруг

очень близко от него раздался шорох, на плечо ему резко легла рука, и он нервно

подскочил в кресле.

- Что, позвольте узнать, явилось причиной этого вторжения? Вам нужно было

изложить цель своего визита Сураме.

Кларендон с холодным видом стоял возле кресла с маленьким золотым шприцем в

руках. Он был внешне очень спокоен и рассудителен, и Дальтон на мгновение

подумал, что Джорджина преувеличила свои страхи. И как мог он, плохо знающий

греческий, выражать какие-то сомнения по поводу этих отрывков? Губернатор решил

быть очень осторожным в разговоре и благодарил счастливый случай, который

поместил благовидный предлог в карман его пиджака. Он был очень спокоен, когда

встал, чтобы начать разговор.

- Я не думаю, чтобы ты захотел раскрывать это перед своим подчиненным, а потому

решил, что ты должен сам посмотреть эту статью.

Он вынул журнал, который ему дал д-р Макнейл, и протянул его Кларендону.

- Как видишь, на странице 542 имеется заголовок "Черная лихорадка побеждена

новой вакциной". Это статья д-ра Миллера из Филадельфии, и он считает, что

обошел тебя с твоим лекарством. Это обсуждалось в клубе, и д-р Макнейл полагает,

что аргументы статьи весьма убедительны. Я, как юрист, не могу претендовать на

роль судьи, но во всяком случае я подумал, что тебе не следует упускать

возможность познакомиться с этим материалом, пока он еще свеж. Конечно, если ты

занят, я не буду отвлекать...

Кларендон резко прервал его.

- Я собираюсь сделать сестре укол - она не совсем здорова, но когда вернусь, я

гляну, что там пишет этот шарлатан. Я знаю Миллера. Это проклятый подхалим и

неуч, я не думаю, что у него хватит мозгов украсть мое открытие из того

немногого, что он видел.

Дальтон внезапно понял, что он не должен допустить, чтобы Джорджине сделали

укол. Во всем этом было что-то зловещее. Судя по ее словам, Альфред слишком

долго возился для того, чтобы развести обычную таблетку морфия. Он решил как

можно дольше задержать доктора и тем временем как можно осторожнее все выяснить.

- Мне жаль, что Джорджина нездорова. Ты уверен, что инъекция ей поможет? Что она

ей не повредит?

То, как судорожно дернулся Кларендон, доказывало, что его вопрос попал в цель.

- Повредит? - воскликнул он. - Что за чушь! Ты же знаешь, что Джорджина должна

чувствовать себя отлично, чтобы служить науке, как все Кларендоны. Она, во

всяком случае, гордится тем, что она моя сестра. Она считает, что нет таких

жертв, которые она не могла бы мне принести. Она такая же жрица истины и всего

нового в науке, как и я сам.

Почти задохнувшись, он прервал свою визгливую тираду. Взор его был явно безумен.

Дальтон заметил, что его внимание переключилось на что-то новое.

- Впрочем, дай-ка мне взглянуть на то, что там пишет этот мошенник, - продолжал

он. - Если он думает, что его псевдомедицинская риторика может провести

настоящего врача, то он еще больший дурак, чем я думал.

Кларендон нервно отыскал нужную страницу и начал читать стоя, стиснув в руке

шприц. Дальтон снова задал себе вопрос о том, как же обстоит дело в

действительности. Макнейл уверял его, что автор статьи является медиком высшего

ранга и что, какие бы ошибки ни заключались в его статье, ум, ее создавший, был

мощным, эрудированным и абсолютно честным.

Наблюдая за доктором, Дальтон видел, как его бородатое лицо побледнело. Большие

глаза засверкали, и страницы захрустели в напрягшихся длинных тонких пальцах.

Пот выступил на высоком, цвета слоновой кости лбу, над которым волосы уже

начинали редеть. Наконец читавший, задыхаясь, повалился в кресло, которое только

что освободил его гость, продолжая поглощать текст. Затем раздался дикий вопль,

словно кричал загнанный зверь, и Кларендон повалился вперед на стол, сметая

вытянутыми руками книги и бумаги, пока сознание его не померкло, как пламя

свечи, потушенное ветром.

Дальтон вскочил, чтобы помочь другу, подхватил его худое длинное тело и откинул

обратно в кресло. Заметив рядом на полу графин, он плеснул воды в искаженное

лицо, и большие глаза медленно открылись. Теперь это был взгляд вполне разумного

существа. На Дальтона смотрели глубокие, печальные и, безусловно, нормальные

глаза, и он почувствовал себя неловко перед лицом трагедии, глубину которой он

никогда не надеялся и не осмеливался полностью постичь.

Золотой шприц все еще был зажат в тонкой левой руке, и когда Кларендон издал

глубокий дрожащий вздох, он разжал пальцы и внимательно посмотрел на блестящую

вещицу, перекатывающуюся на ладони. Потом он заговорил - медленно, печально,

голосом, полным невыразимого отчаяния.

- Спасибо, Джимми, я в полном порядке. Но я должен еще многое сделать. Ты

недавно спрашивал меня, не повредит ли Джорджи этот укол морфия. Теперь я могу

сказать тебе, что не повредит.

Он повернул маленький винтик в шприце и положил палец на поршень, одновременно

ухватив левой рукой кожу у себя на шее, Дальтон тревожно вскрикнул, когда

увидел, как Кларендон стремительным движением правой руки ввел содержимое

цилиндра под кожу.

- Боже мой, Эл, что ты наделал?

Кларендон мягко улыбнулся - улыбкой почти покойной и смиренной, так не похожей

на его сардонические усмешки последних недель.

- Тебе следует узнать все, Джимми, если тебя еще не оставил здравый смысл,

благодаря которому ты стал губернатором. Наверное, ты кое-что понял из моих

записей, чтобы прийти к выводу, что мне ничего больше не остается делать. С

твоими оценками по греческому, какие ты получал в Колумбии, я думаю, ты немногое

упустил. Я могу только подтвердить, что все правда. Джеймс, я не хочу

перекладывать свою вину на чужие плечи, и лишь справедливости ради говорю, что

это Сурама втянул меня. Не могу тебе объяснить, кто он, или что он такое, потому

что сам не знаю до конца, а то, что знаю, едва ли полезно знать человеку в

здравом уме; скажу лишь, что он не является человеческим существом в полном

смысле слова. Более того, я не уверен в том, что он вообще живой.

Ты думаешь, что я несу вздор. Хотел бы я, чтобы это было так, но все это до

ужаса реально. Я начинал жизнь с чистой совестью и благородной целью. Я хотел

избавить мир от лихорадки. Я сделал попытку - и провалился, и Боже мой, если бы

я был достаточно честен, чтобы признать поражение! Не верь моим разговорам о

науке, Джеймс, я не нашел никакого антитоксина и никогда не был даже на полпути

к нему!

Не смотри на меня так изумленно, старина. Такой опытный политический боец, как

ты, должно быть, навидался всякого. Говорю тебе, я никогда и не начинал работу

над лекарством. Но мои исследования привели меня в некоторые загадочные области,

и так сложилась моя проклятая судьба, что мне довелось наслушаться рассказов

некоторых еще более странных людей. Джеймс, если ты когда-нибудь захочешь

сделать человеку добро, посоветуй ему остерегаться древних, таинственных мест,

что еще существуют на нашей Земле. Старые тихие заводи опасны - там происходят

такие вещи, от которых нормальным людям не поздоровится. Я слишком много

беседовал со старыми жрецами и мистиками и понадеялся, что смогу достичь темными

путями того, чего не смог достичь законными.

Не стану тебе объяснять, что именно имею в виду, потому что я причинил бы тебе

этим такое же зло, как и те жрецы, что погубили меня. Могу лишь сказать, что с

тех пор, как я узнал это, я содрогаюсь при мысли о мире и его судьбе. Мир

дьявольски стар, Джеймс, в его истории были целые главы еще до появления

органической жизни и связанных с ней геологических эпох. Жутко сказать - целые

забытые циклы эволюции, живые существа и расы, их мудрость, их болезни - все это

жило и исчезало до того, как первая амеба зашевелилась в тропических морях, о

чем толкует нам геология.

Я сказал исчезли, но это не совсем так. Хотя было бы лучше, чтобы это было так.

Кое-где сохранилась традиция - не могу сказать тебе, каким образом, - и

некоторые архаические формы жизни сумели в потайных местах пробиться сквозь

века. Знаешь, в землях, сейчас погребенных в море, существовали жуткие культы,

отправляемые целыми толпами жрецов зла. Атлантида была их очагом. Это было

жуткое место. Бог даст, никто никогда не поднимет этот ужас из глубины.

Однако, одна колония жрецов зла не утонула, и если близко сойтись с одним из

африканских туарегских шаманов, он, возможно, и расскажет о ней дикие истории,

которые ходят среди безумных лам и полоумных погонщиков яков на азиатских плато.

Я все это слышал и в конце концов узнал главное. Ты никогда не узнаешь, что это

было, но это имело отношение к кому-то или чему-то, что пришло из невыразимо

далеких времен и снова может быть вызвано к жизни - или казаться снова живым -

при помощи некоторых приемов, которые были не слишком понятны человеку,

рассказавшему мне все это.

Ну вот, Джеймс, несмотря на мое признание по поводу лихорадки, ты знаешь, что я

неплохой врач. Я усердно занимался медициной и постиг в ней почти столько,

сколько вообще возможно - может быть, даже чуточку больше, потому что там, в

стране Хоггар, я сделал то, что никогда не удавалось ни одному жрецу. Они

привели меня с завязанными глазами в место, которое было запечатано в течение

многих поколений - и я вернулся назад с Сурамой.

Спокойно, Джеймс! Я знаю, что ты хочешь сказать. Откуда он знает все то, что

знает? Почему он говорит по-английски или на любом другом языке без акцента?

Почему он пошел со мной и так далее? Я не могу тебе обо всем рассказать, но могу

лишь поведать, что он воспринимает идеи, образы и впечатления чем-то помимо

мозга и чувств. Он использовал меня и мои знания. Он многое рассказывал мне. Он

учил меня поклоняться древним, изначальным и нечистым богам и наметил путь к

чудовищной цели, о которой я даже намекнуть тебе не могу. Не заставляй меня,

Джеймс, ради твоего же рассудка и разума мира!

Для этого существа нет пределов. Он состоит в союзе со звездами и всеми силами

природы. Это не бред сумасшедшего, Джеймс, клянусь, что нет! Я слишком много

видел, чтобы сомневаться. Он подарил мне много новых наслаждений, происходящих

из его древнего культа, и самым большим из них была черная лихорадка.

Господи, Джеймс! Ты все еще не понимаешь? Неужели ты еще веришь, что черная

лихорадка пришла из Тибета и что я там узнал о ней? Пошевели мозгами, дружище!

Посмотри сюда, на статью Миллера! Он нашел основной антитоксин, который за

полвека покончит со всеми лихорадками, когда его научатся применять для

различных форм. Он выбил из-под меня почву, сделал то, чему я отдал мою жизнь,

убрал ветер из всех парусов, на которых я когда-либо плыл под бризом науки! Тебя

удивляет, что эта статья так подействовала на меня? Тебя удивляет, что она

потрясла меня и вернула из безумия к давним мечтам юности? Слишком поздно!

Слишком поздно! Но не поздно спасти других!

Я думаю, что сейчас немного заговариваюсь, старина. Это, знаешь, от укола. Я

тебе сказал, что ты так ничего и не понял насчет черной лихорадки. Но как бы ты

смог? Разве Миллер не пишет, что вылечил семь больных своей сывороткой? Все дело

в диагнозе, Джеймс. Он лишь думает, что это черная лихорадка. Я же читаю у него

между строк. Вот здесь, старина, на странице 551, ключ ко всему. Прочти снова.

Видишь, да? Больные с побережья Тихого океана не реагировали на его сыворотку.

Это поразило его. Их случаи даже не были похожи на настоящую лихорадку,

известную науке. Что ж, это были мои больные! Это была настоящая черная

лихорадка! И на свете нет антитоксина, чтобы вылечить ее!

Почему я так уверен в этом? Да потому, что черная лихорадка не с этого света!

Она откуда-то еще, Джеймс, и один Сурама знает, откуда, потому что он принес ее

сюда! Он принес, а я распространял! Вот она, тайна, Джеймс! Вот для чего я

добивался назначения! Вот чем я всегда занимался на самом деле! Я распространял

лихорадку с помощью этого золотого шприца и еще более смертоносного кольца со

шприцем, которое ты видишь у меня на указательном пальце! Наука? Слепец! Я хотел

убивать, убивать и убивать! Простое нажатие пальца, и черная лихорадка привита.

Я хотел видеть, как живые существа извиваются и корчатся, вопят, а их рты

покрываются пеной. Простое нажатие на шприц, и я мог наблюдать, как они умирают.

Я не мог жить и мыслить, если рядом не было моих пациентов. Вот почему я колол

всех подряд этой проклятой полой иглой. Животных, преступников, детей, слуг, а

следующей была намечена...

Голос Кларендона прервался, и он заметно согнулся в своем кресле.

- Вот... вот, Джеймс... такова... была моя жизнь. Сурама сделал ее такой, он

учил меня и поддерживал в этом, пока наконец я уже сам не мог остановиться.

Потом... потом это стало слишком даже для него. Он попытался сдерживать меня. Но

теперь я получил последний экземпляр. Это мой последний опыт. Хороший материал,

Джеймс - я здоров, дьявольски здоров. Какая, однако, ирония - безумие прошло,

поэтому не будет никакого удовольствия наблюдать за агонией! Не может быть... не

может...

Жестокие судороги скрутили доктора, и Дальтон, оцепенев от ужаса, переживал, что

не может по-настоящему пожалеть его. Насколько рассказ Альфреда был вздором, а

насколько кошмарной правдой, он не мог сказать. Но в любом случае он чувствовал,

что этот человек был скорее жертвой, чем преступником, и, кроме того, он был

другом детства и братом Джорджины. Мысли о прошлом мелькали в его голове.

"Маленький Элфи - площадка в Эксетере - четырехугольный двор в Колумбии - драка

с Томом Кортландом, когда он спас Элфи от побоев... "

Он посадил Кларендона в кресло и тихо спросил, что он может сделать. Ничего.

Альфред теперь мог лишь шептать, но он попросил прощения за все оскорбления и

поручил свою сестру заботам друга.

- Ты... ты.. сделаешь ее счастливой, - выговорил он задыхаясь. - Она заслужила

это. Мученица., мифа! Придумай что-нибудь, Джеймс. Не.. давай ей... узнать...

больше... чем нужно!

Его голос упал до невнятного бормотания, и он потерял сознание. Дальтон

позвонил, но Маргарита уже спала, поэтому он отправился по лестнице за

Джорджиной. Она держалась уверенно, но лицо ее было бледным. Крик Альфреда

напугал ее, но она доверяла Джеймсу. Она верила ему и в тот момент, когда он

указал ей на фигуру, лежавшую без сознания в кресле, и попросил вернуться в свою

комнату и не волноваться, какие бы звуки она ни услышала. Он не хотел, чтобы она

присутствовала при страшной картине бреда, который неизбежно должен был

наступить. Он попросил ее поцеловать брата на прощанье, пока он лежал тихо и

неподвижно, совсем как хрупкий мальчик, каким он когда-то был. Таким она и

оставила его - странного, помешанного, читавшего по звездам гения, которого она

так долго лелеяла, и образ, который она унесла с собой, был мил ее сердцу.

Дальтон же, вероятно, унесет с собой в могилу более жестокое воспоминание. Его

опасения насчет бреда подтвердились, и все ночные часы он с трудом сдерживал

судороги безумного страдальца. То, что он слышал из этих распухших, почерневших

уст, он не повторит никогда. С тех пор он уже не был прежним Джеймсом. Он

уверен, что никто, услышав такое, не сможет остаться таким, как был. Поэтому

ради всего мира он не осмелился рассказать об этом и благодарил Всевышнего, что

его невежество в некоторых научных областях, сделало многие из этих откровений

загадочными и бессмысленными для него.

К утру Кларендон внезапно пришел в себя и заговорил твердым голосом:

- Джеймс, я не сказал тебе, что нужно сделать со всем этим. Вычеркни все

греческие записи и отошли мою тетрадь доктору Миллеру. И все остальные мои

записи, какие найдешь. Он - крупный специалист, и его статья лишь подтверждает

это. Твой друг в клубе был прав.

Но все, что есть в клинике, нужно уничтожить. Все, без исключения, живое или

мертвое. Адская чума заключена в бутылках на полках. Сожги их, сожги все! Если

хоть что-то уцелеет, Сурама разнесет черную смерть по всему миру. И самое

главное, сожги Сураму. Это существо не должно дышать чистым воздухом небес. Ты

теперь знаешь, почему этому существу нельзя позволить остаться на земле. Это не

будет убийством - Сурама не человек; если ты все так же религиозен, как был,

Джеймс, мне не надо убеждать тебя. Вспомни старые строки "Не стоит жалеть о

ведьме" или что-то в этом роде.

Сожги его, Джеймс! Не позволяй ему опять смеяться над муками смертной плоти!

Сожги его... Огненное Возмездие - вот единственное, что может справиться с ним,

Джеймс, если только ты не застанешь его спящим и не вонзишь ему кол в сердце...

Убей его, истреби - очисти мир от этого порока, который я пробудил от векового

сна!..

Доктор приподнялся на локте, и его голос сорвался на пронзительный крик. Усилие,

однако, оказалось чрезмерным, и он внезапно впал в глубокую неподвижность,

Дальтон, не боясь лихорадки, так как знал, что ужасная болезнь незаразна,

положил Альфреда на кресло и набросил на его тело легкий шерстяной плед. В конце

концов, может быть, все это только преувеличение и бред? Возможно, старина док

Макнейл сумеет вылечить его? Губернатор боролся со сном и быстро ходил по

комнате взад и вперед, но это оказалось слишком большим испытанием для его сил.

Он присел в кресло у стола отдохнуть на минуту и вскоре уже крепко спал.

Дальтон вскочил, когда в глаза ему ударил ослепительный свет. На секунду он

подумал, что рассвело. Но это было не утро, и, потерев тяжелые веки, он увидел,

что резкий свет исходит от горящей клиники во дворе. Прочные доски строения

пылали, гудели и трещали в самом громадном костре, какой ему приходилось

когда-либо видеть. Это действительно было "огненное возмездие", которого так

желал Кларендон, и Дальтон подумал, что какое-то необычное горючее вещество

должно было способствовать этому пожару - настолько бурному, что причиной его не

могла быть обычная сосна или красное дерево. Он с тревогой взглянул на кресло,

но Альфреда там не было. Вздрогнув, он пошел позвать Джорджину, но встретил ее в

холле, разбуженную, как и он, заревом пожара.

- Клиника горит! - воскликнула она.- Как Альфред?

- Он исчез, пока я спал! - ответил Дальтон и протянул руку, чтобы поддержать ее.

Осторожно проведя ее в ее комнату, он пообещал .немедленно найти Альфреда, но

Джорджина только покачала головой, а бушевавшее снаружи пламя бросало через окно

причудливый отсвет на лестничную площадку.

- Я думаю, он мертв, Джеймс. Он бы не смог оставаться в здравом уме, сознавая,

что он сделал. Я слышала, как он ссорился с Сурамой, и знаю, что здесь творились

ужасные вещи. Он мой брат, но... так лучше.

Ее голос упал до шепота.

Вдруг через открытое окно донесся звук низкого, отвратительного смеха, и пламя

от горящей клиники приняло новые очертания, в которых наполовину обозначились

какие-то гигантские, кошмарные образы. Джеймс и Джорджина замерли в

нерешительности, всматриваясь в окно и затаив дыхание. Затем в небе прозвучал

громовой раскат, и зигзагообразная стрела молнии с ужасной точностью ударила в

самую середину пылающих развалин. Смех замер, и вместо него раздался неистовый,

завывающий вопль, как будто в муках кричали тысячи вампиров и оборотней. Он

затихал с долгими отзвуками, и через некоторое время пламя обрело обычные формы.

Наблюдавшие стояли не шевелясь, и ждали, пока столб огня не стал затухать. Они

были рады, что пожарные не приехали вовремя, а стена отгородила происходившее от

любопытных взоров. То, что произошло, не предназначалось для толпы - слишком уж

много вселенских тайн было заключено в этой истории.

В бледном свете утра Джеймс мягко сказал Джорджине, которая плакала, склонив

голову ему на грудь:

- Любимая, я думаю, он искупил свою вину. Видимо, он устроил пожар, пока я спал.

Он говорил мне, что нужно сжечь клинику и все внутри, Сураму тоже. Это

единственный способ спасти мир от неведомых ужасов, которые он пробудил к жизни.

Он сделал так, как лучше. Он был великим человеком, Джорджи, не будем забывать

об этом. Мы должны гордиться им, потому что он начал с желания помочь

человечеству и был титаном даже в своих грехах. Когда-нибудь я расскажу тебе о

нем. То, что он сделал, хорошо это или плохо, до него не делал ни один человек.

Он первым и последним проник сквозь таинственные преграды, и даже Аполлоний

Тианский идет на втором месте после него. Но мы должны молчать об этом. Мы

должны помнить лишь маленького Элфи, которого мы знали ребенком, и который хотел

быть врачом и победить лихорадку.

Днем нерасторопные пожарные разобрали руины и нашли два скелета с клочками

почерневшей плоти - лишь два, так как остальные были уничтожены в известковых

ямах. Один скелет был человеческий, о принадлежности второго все еще спорят

биологи побережья. Этот скелет не принадлежал ни обезьяне, ни ископаемому ящеру.

Он возбуждал тревожные предположения о линиях эволюции, еще не известных

палеонтологии. Обугленный череп, как ни странно, был вполне человеческой формы

и, видимо, принадлежал Сураме; но остальные кости разрушали привычные

биологические представления. Только хорошо скроенная одежда могла бы сделать это

тело похожим на человеческое.

Человеческий скелет принадлежал Кларендону. Никто не спорил с этим, и весь мир

до сих пор оплакивает безвременную кончину величайшего врача своего времени,

бактериолога, чья универсальная сыворотка далеко бы превзошла антитоксин доктора

Миллера, проживи он достаточно, чтобы довести ее до совершенства. Последующие

успехи Миллера в большой степени приписываются тем заметкам, которые достались

ему от жертвы пожара. Ушли былые соперничество и ненависть, и даже доктор

Уилфред Джоунз теперь гордится своим знакомством с погибшим.

Джеймс Дальтон и его жена Джорджина хранили молчание, которое вполне можно было

объяснить скромностью и семейным горем. Они опубликовали кое-что, как дань

памяти великого человека, но никогда не подтверждали и не оспаривали ни расхожих

мнений, ни редких намеков на нечто удивительное, которые шепотом высказывали

догадливые умы. Факты просачивались наружу очень медленно и тихо. Возможно,

Дальтон о чем-то намекнул доктору Макнейлу, а у этой доброй души не было

секретов от сына.

Дальтоны, в общем, жили очень счастливо, так как все ужасные события остались на

заднем плане, а глубокая взаимная любовь сохраняла мир вечно юным для них. Но

есть вещи, которые странным образом волнуют их - мелочи, на которые другие не

обращают внимания. Они не выносят худых людей и людей с очень низкими голосами,

ниже определенного уровня, а Джорджина бледнеет при Звуке гортанного смеха.

Сенатор Дальтон испытывает смешанный страх перед оккультизмом, путешествиями,

подкожными инъекциями и незнакомыми алфавитами, что как будто сложно объединить,

и некоторые обвиняют его в том, что он тщательно уничтожил обширную часть

библиотеки погибшего доктора.

Хотя Макнейл, видимо, его понял. Он был человеком простым и произнес молитву,

когда последняя из странных книг Альфреда Кларендона превратилась в пепел. И

никто из тех, кому довелось бы заглянуть внутрь этих книг, не пожелал бы, чтобы

хотя бы одно слово из этой молитвы осталось непроизнесенным.