Geum.ru

Г. Ф. Лавкрафт Электрический палач Тому, кто никогда в жизни не испытал страха быть подвергнутым казни, мой рассказ

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   37

жизнь или житейские интересы с занятиями абстрактной наукой. Его враги называли

его утомительным человеком, но его почитатели, замирая перед накалом

исступления, до которого он доводил себя работой, почти стыдились того, что

имеют какие-то иные интересы или устремления за пределами божественной сферы

чистого знания.

Доктор много путешествовал, и Джорджина обычно сопровождала его в коротких

поездках. Однако трижды он предпринимал долгие одинокие путешествия в странные и

удаленные места, исследуя экзотические лихорадки и полумифические виды чумы,

потому что знал, что именно из неизведанных земель таинственной древней Азии

происходило большинство болезней на земле. В каждом из этих случаев он привозил

с собой экзотические сувениры, которые добавляли эксцентричности его дому, и без

того прослывшему странным ввиду неоправданно большого штата слуг-тибетцев,

подобранных где-то в Учане в период эпидемии, о которой так никогда и не узнали

в мире, но во время которой Кларендон обнаружил и выделил возбудителя черной

лихорадки. Эти люди были выше ростом, чем большинство тибетцев и явно

принадлежали к племени, малоизученному во внешнем мире. Они были худыми, как

скелеты, что наводило на мысль о том, что таким образом доктор пытался воплотить

в жизнь анатомические модели своих студенческих лет. В свободных черных шелковых

одеяниях жрецов религии бон, которые он выбрал для них, они выглядели в высшей

степени гротескно, а какое-то холодное безмолвие и жесткость их движений

усиливали окутывавшую их завесу таинственности и внушали Джорджине странное и

тревожное ощущение, что она ступила на страницы "Ватека" или "1001 ночи".

Но самым необычным из челяди был главный доверенный слуга, или ассистент Сурама.

Кларендон привез его с собой после долгого пребывания в Северной Африке, во

время которого он изучал некоторые непонятные случаи перемежающейся лихорадки

загадочных туарегов Сахары, о происхождении которых от главного племени

исчезнувшей Атлантиды давно ходили слухи среди археологов. Сурама, человек

огромного ума и, по-видимому, необъятной эрудиции, был таким же патологически

худым, как тибетские слуги - его смуглая, похожая на пергамент кожа так плотно

обтягивала оголенную макушку и безволосое лицо, что все линии черепа выступали

чрезвычайно рельефно. Эффект "мертвой головы" усиливали тускло горящие глаза,

посаженные так глубоко, что видны были только темные пустые глазницы. В отличие

от идеального слуги он, несмотря на внешнюю бесстрастность, казалось, не

прилагал усилий, чтобы скрывать свои эмоции. Напротив, его окружала неуловимая

атмосфера иронии или веселья, сопровождавшаяся иногда глубоким гортанным смехом

- так могла бы смеяться гигантская черепаха, только что разорвавшая на куски

какого-то пушистого зверька и теперь направлявшаяся к морю. Некоторые друзья

Кларендона считали, что Сурама похож на индуса высокой касты, но многие

соглашались с Джорджиной (он ей не нравился), когда она говорила, что мумия

фараона, если бы ее каким-то чудом оживить, была бы подходящей парой этому

сардоническому скелету.

Дальтон, погруженный в тяжелые политические сражения и отделенный от интересов

Востока особой независимостью старого Запада, не следил за головокружительным

взлетом своего бывшего товарища; Кларендон же и подавно ничего не слыхал о

губернаторе, который был так далек от мира науки. Обладая независимым, даже

избыточным, состоянием, Кларендоны много лет оставались верны своему старому

дому в Манхэттене на 19-й Восточной улице, где духи предков, должно быть, косо

смотрели на Сураму и тибетцев. Потом доктор пожелал сменить базу своих

медицинских исследований, и наступили большие перемены: они пересекли континент,

чтобы продолжить уединенную жизнь в Сан-Франциско, и купили мрачную старую

усадьбу Бэннистер возле Козлиной горы, выходившую на залив. Там они и разместили

свое странное хозяйство - в эклектичном пережитке средне-викторианского дизайна

и вульгарного щегольства времен золотой лихорадки с мансардной крышей и высокими

стенами.

Хотя доктору Кларендону здесь нравилось больше, чем в Нью-Йорке, его все же

стесняла невозможность применять и проверять свои теории на практике. Так как он

не был человеком светским, ему и в голову не приходила мысль использовать свою

репутацию для получения должности, хотя он все яснее видел, что только

руководство государственным или благотворительным учреждением - тюрьмой,

больницей или богадельней - предоставит ему достаточно широкое поле для того,

чтобы завершить исследования и сделать открытия, которые принесут величайшее

благо человечеству и науке в целом.

Однажды днем он совершенно случайно столкнулся с Джеймсом Дальтоном на

Маркет-стрит, когда губернатор выходил из отеля "Ройал". Джорджина была с

доктором. Это неожиданное и мгновенное узнавание только усилило драму

воссоединения. Взаимное неведение об успехах друг друга породило долгие рассказы

и объяснения, и Кларендон с радостью узнал, что его друг стал важным чиновником.

Дальтон и Джорджина, обменявшись взглядами, почувствовали нечто большее, чем

простой отголосок юношеской нежности; их дружба возобновилась, что привело к

частым визитам и постепенно возраставшему взаимному доверию.

Джеймс Дальтон узнал, что его старому приятелю необходима должность, и, вспомнив

свою роль защитника в школьные и студенческие годы, стал обдумывать способ

предоставить "маленькому Элфи" необходимое положение и свободу действий. Правда,

он обладал широкими полномочиями в отношении назначений, но постоянные нападки и

посягательства со стороны законодательной власти заставляли его пользоваться ими

с крайней осмотрительностью. Однако, не прошло и трех месяцев после неожиданного

воссоединения, как освободился главный медицинский пост в лечебном учреждении

штата. Тщательно взвесив все и убедившись, что репутация и достижения его друга

достойны самых существенных наград, губернатор наконец почувствовал, что может

действовать. Формальностей было немного, и 8 ноября 189... года доктор Альфред

Скуйлер Кларендон стал начальником больницы тюрьмы штата Калифорния в

Сан-Квентине.

II

Менее чем через месяц надежды почитателей доктора Кларендона вполне сбылись.

Радикальные изменения методов лечения внесли в болото тюремной медицины

эффективность, о какой никогда прежде и не мечталось, и хотя, естественно, не

обошлось без зависти и интриг, подчиненные были вынуждены признать, что

руководство действительно великого человека дало чудесные результаты. Затем

пришло время, когда простая признательность сменилась искренней благодарностью

за то, что судьбе было угодно так удачно совместить место и человека, так как

однажды утром доктор Джоунз явился к своему новому начальнику мрачный и объявил,

что заметил случай заболевания, которое не мог определить иначе, как ту самую

черную лихорадку, возбудителя которой обнаружил и классифицировал Кларендон.

Доктор Кларендон не выказал никакого удивления и продолжал писать.

- Я знаю, - спокойно сказал он. - Я видел его вчера. Рад, что вы распознали это.

Поместите больного в отдельную палату, хотя я не считаю эту лихорадку заразной.

Доктор Джоунз, имевший свое мнение насчет заразности заболевания, был обрадован

такой предусмотрительностью и поспешил выполнить указание. Когда он вернулся,

Кларендон собрался идти, заявив, что сам займется этим. Разочарованный в мечтах

изучить методы и приемы великого человека, младший врач смотрел, как начальник

направился к отдельной палате, куда положили больного. В этот момент он был

недоволен новыми порядками больше, чем за все время, прошедшее с тех пор, как

восхищение сменило первые приступы зависти.

Поспешно войдя в палату, Кларендон бросил взгляд на кровать и отступил назад -

проверить, как далеко может завести доктора Джоунза его любопытство. Убедившись,

что коридор пуст, он закрыл дверь и обернулся к больному. Это был заключенный

особенно отталкивающего вида. Казалось, он корчился в жесточайших предсмертных

судорогах. Черты его лица были страшно искажены в немом отчаянии. Кларендон

внимательно осмотрел больного, приподнял крепко сжатые веки, измерил пульс и

температуру и, наконец, растворив в воде таблетку, влил раствор в рот

страдальца. Вскоре острота приступа ослабела, лицо приобрело нормальное

выражение, и дыхание стало легче. Затем, слегка потерев его уши, доктор добился

того, что больной открыл глаза. В них была жизнь, они двигались из стороны в

сторону, хотя им недоставало того дивного огня, который мы обыкновенно считаем

отражением души. Кларендон улыбнулся, видя, какое облегчение принесла его помощь

и чувствуя за собой силу всемогущей науки. Он давно знал об этом случае и вырвал

жертву у смерти в одно мгновение. Еще час - и этот человек умер бы, хотя Джоунз

видел симптомы задолго до того, как различил их, а различив, не знал, что

делать.

Однако, победа человека над болезнью никогда не может быть совершенной.

Кларендон заверил сиделок, что лихорадка не заразна, пациента вымыли, протерли

спиртом и уложили в постель, но на следующее утро доктору сообщили, что больной

скончался. Он умер после полуночи в жесточайших мучениях, с такими воплями и в

таких корчах, что сиделки чуть не сошли с ума от страха. Доктор принял это

известие с обычным спокойствием, каковы бы ни были его чувства как ученого, и

приказал захоронить тело в негашеной извести. Затем он совершил обычный обход.

Через два дня тюрьму вновь поразила та же болезнь. На этот раз одновременно

свалились трое мужчин, и уже невозможно было отрицать, что началась эпидемия

черной лихорадки. Кларендон, так твердо придерживавшийся теории о незаразности

этого страшного недуга, явно терял авторитет и был поставлен в затруднительное

положение отказом сиделок ухаживать за больными. Ими двигала не добровольная

преданность тех, кто жертвует собой ради науки и человечества. Это были

заключенные, работавшие лишь из-за привилегий, которых они не могли получить

иным путем, но когда цена стала слишком высока, они предпочли отказаться от этих

привилегий.

Но доктор все еще был хозяином положения. Посоветовавшись с начальником тюрьмы и

отправив срочное сообщение своему другу губернатору, он проследил за тем, чтобы

заключенным предложили специальное денежное вознаграждение и сокращение сроков

за опасную работу сиделок, и таким образом сумел набрать вполне достаточно

добровольцев. Теперь он был настроен твердо, и ничто не могло поколебать его

самообладания и решимости. Известия о новых случаях вызывали у него лишь

отрывистый кивок головы. Казалось, усталость была незнакома ему, когда он спешил

от койки к койке по всей огромной каменной обители скорби и несчастья.

На следующей неделе заболело более сорока человек, и пришлось приглашать сиделок

из города. В это время Кларендон очень редко уходил домой и часто спал на койке

в конторе начальника тюрьмы, с типичной самоотверженностью отдаваясь служению

медицине и человечеству.

Затем появились первые глухие предвестники той бури, которой суждено было вскоре

сотрясти Сан-Франциско. Сведения просочились наружу, и угроза черной лихорадки

нависла над городом, как туман с залива. Репортеры, для которых сенсация была

прежде всего, давали волю воображению и торжествовали, когда наконец смогли

отыскать в мексиканском квартале больного, у которого местный врач, возможно,

любивший деньги больше, чем истину, определил черную лихорадку.

Это стало последней каплей. При мысли о том, что смерть подкралась к ним так

близко, жители Сан-Франциско просто помешались. Начался тот исторический исход,

весть о котором вскоре должен был разнести по всей стране перегруженный

телеграф. Паромы и гребные шлюпки, экскурсионные пароходы и катера, железные

дороги и вагончики фуникулера, велосипеды и экипажи, фургоны и тачки - все это

спешно приспосабливалось для немедленного использования. Сосалито и Тамальпаис,

находившиеся на пути в Сан-Квентин, тоже включились в бегство, причем цены на

жилье в Окленде, Беркли и Аламеде подскочили до баснословных величин. Возникали

палаточные городки, импровизированные поселки выстраивались вдоль перегруженных

дорог к югу от Миллбрэ вплоть до Сан-Хосе. Многие искали убежища у друзей в

Сакраменто, а те, кто по разным причинам вынужден был остаться, могли

обеспечивать лишь самые основные потребности почти вымершего, парализованного

страхом города.

Деловая жизнь - исключение составляли конторы докторов-мошенников, торговавших

"верными средствами" и "профилактическими лекарствами" против лихорадки - быстро

угасала. Поначалу в барах предлагали "лекарственные напитки", но вскоре

оказалось, что население предпочитает, чтобы его дурачили более профессиональные

шарлатаны. На непривычно тихих улицах люди вглядывались в лица друг друга,

пытаясь распознать симптомы чумы, а хозяева лавок все чаще отказывались

обслуживать постоянных клиентов, видя в каждом потенциальную угрозу. Судебные и

юридические структуры начали распадаться, так как юристы и служащие окружного

суда один за другим поддавались искушению спасаться бегством. Даже доктора

бежали в большом количестве - многие из них ссылались на необходимость отдохнуть

среди гор и озер в северной части штата. Школы и колледжи, театры и кафе,

рестораны и бары постепенно закрывались, и за одну неделю Сан-Франциско

превратился в тихий и обескровленный город, где свет, энергия и водопровод

действовали едва ли вполсилы, газеты дышали на ладан, а конные повозки и

вагончики канатной дороги служили жалкой пародией на транспорт.

Это было время всеобщего упадка. Долго так продолжаться не могло, поскольку

нельзя было не заметить, что за пределами Сан-Квентина лихорадка не

распространялась, несмотря на несколько случаев заболевания тифом в

антисанитарных условиях палаточных пригородных поселков. Руководители общества и

прессы посовещались и начали действовать, используя тех же самых журналистов,

которые приложили немало сил для возбуждения паники, но теперь их жажда сенсации

была направлена в более конструктивное русло. Появились редакционные статьи и

вымышленные интервью, в которых говорилось, что д-р Кларендон полностью

контролирует распространение болезни и что совершенно исключено ее проникновение

за пределы тюрьмы. Эти сообщения хотя и медленно, но делали свое дело, и

постепенно возник тонкий ручеек возвращавшихся горожан, который вскоре принял

вид мощного потока. Одним из первых здоровых симптомов было начало газетной

полемики в испытанном язвительном тоне, пытавшейся перенести вину за случившееся

на того, кто, по мнению участников дискуссии, все это вызвал. Возвращавшиеся в

город врачи, терзаемые завистью, начали атаку на Кларендона, заверяя

общественность, что они точно так же могли бы сдержать лихорадку, и что доктор

не сделал того, что должен был сделать.

Кларендон, говорили они, допустил гораздо больше смертных случаев, чем их должно

было быть. Даже новичок в медицине знает, что тут нужно делать; и если

прославленный ученый этого не знает, то здесь дело нечисто. Он явно желал

изучать конечные результаты болезни и потому не прописывал лекарства,

необходимые для того, чтобы спасти жертву. Такая политика, намекали они, может и

хороша для осужденных убийц, но не годится для всего Сан-Франциско, где жизнь

пока еще остается неприкосновенной и священной. Газеты охотно печатали все, что

позволяло сгладить воцарившееся смятение и восстановить умиротворение среди

людей.

Кларендон на эти выпады не отвечал. Он только улыбался, а его единственный

помощник Сурама смеялся своим беззвучным черепашьим смехом. Доктор теперь все

чаще просиживал дома, так как репортеры начали осаждать ворота в огромной стене,

которую он возвел вокруг своего жилища. Правда, они так и не могли добиться

своего, поскольку Сурама следил за неприкосновенностью преграды между доктором и

внешним миром. Газетчики, которым удавалось пробраться в переднюю, мельком

видели странное окружение Кларендона и старались, как могли, описать Сураму и

загадочных, похожих на скелеты тибетцев. В каждой новой заметке, естественно,

все это приобретало преувеличенный вид, и результат такой рекламы оказался

неблагоприятен для великого врача. Большинство людей со страхом относится ко

всему необычному, и сотни тех, кто мог бы простить бессердечие и

некомпетентность, никогда не простят хихикающего помощника и восемь азиатов в

черных одеждах.

В начале января один особенно настойчивый молодой человек из "Обсервера"

взобрался на восьмифутовую стену из кирпича, окруженную рвом, в задней части

поместья Кларендона, и стал осматривать внутреннее строение усадьбы, невидимое

за деревьями с центральной аллеи. Ловкий и сметливый, он подмечал все - живую

беседку из роз, вольеры, в которых можно было увидеть все виды млекопитающих от

обезьян до морских свинок и прочное, деревянное здание клиники с зарешеченными

окнами в северо-западном углу двора. Его пытливый взгляд пытался отыскать тайну,

заключенную в этих тысячах квадратных футов, обнесенных стеной. Замышлялась

большая статья, и он бы ушел невредимым, если бы не лай Дика, огромного

сенбернара, любимца Джорджины Кларендон. Сурама схватил юношу за воротник

прежде, чем тот успел выразить протест, и, встряхивая его, как терьер крысу,

понес между деревьев на передний двор к воротам.

Торопливое объяснение и требование увидеть д-ра Кларендона были оставлены без

внимания. Сурама только хихикал и тащил свою жертву дальше. Внезапно настоящий

страх охватил ловкого журналиста, и он страстно захотел, чтобы это таинственное

существо заговорило - хотя бы для того, чтобы доказать, что действительно

состоит из плоти и крови и является жителем нашей планеты. Он почувствовал

ужасную слабость и старался не смотреть в глаза, которые, как он знал, должны

находиться на дне этих зияющих черных глазниц. Вскоре он услышал, как открылись

ворота, и почувствовал, как его резко выпихнули наружу; через мгновение он

вернулся к грубой реальности, приземлившись в грязь канавы, которую Кларендон

приказал вырыть вдоль всей стены. Страх уступил место ярости, когда он услышал

стук закрывшихся массивных ворот, и он встал, весь мокрый, чтобы погрозить им

кулаком. Когда он повернулся, собираясь уходить, сквозь маленькое окошко его

ушей достиг приглушенный раскат низкого, леденящего душу смеха Сурамы.

Этот молодой человек решил - и может быть, вполне справедливо, - что с ним

обошлись грубее, чем он того заслуживал, и решил отомстить. Он подготовил

фиктивное интервью с доктором Кларендоном, якобы проведенное в здании больницы,

в котором тщательно описал агонию дюжины больных черной лихорадкой. Завершающим

штрихом было изображение одного особенно трогательного пациента, который,

задыхаясь, просил воды, в то время, как доктор держал стакан со сверкающей

влагой так, чтобы больной не мог до него дотянуться, и внимательно изучал

страдания своего подопечного. При этом статья была написана в

пародийно-уважительном тоне, что заключало в себе двойной яд. Доктор Кларендон,

говорилось в ней, несомненно является величайшим и самым целеустремленным ученым

в мире; но наука - это не служанка какой бы то ни было личности, и едва ли

справедливо продлевать чужие страдания в целях каких-то научных опытов. Для

этого наша жизнь слишком коротка.