Аннотация издательства: Роман М

Вид материалаДокументы

Содержание


Все засуетились, стали искать в землянках, но напрасно.
Несколько дней спустя Нахимов был опять мрачен по случаю известия о ране, полученной Тотлебеном, которому штуцерная пуля попала
Инженер направился на правый фланг бастиона, а адмирал с двумя боцманами - за ним.
Неудивительно, что при ней Павел Степанович не мог сохранить свою мрачность. А в это утро, как нарочно, она рассказывала Нахимов
Кончив обед, Нахимов сказал
Керн молчал. Адмирал поднялся на банкет у следующего орудия и снова стал смотреть в трубу.
Неприятель не стрелял. Ходили слухи, что англичане, узнав о смерти Нахимова, скрестили реи и спустили флаги на своих кораблях.
Едва разошлись толпы, как в бухту снова стали падать неприятельские бомбы.
Вечером он, однако, почувствовал, что руке его опять неладно, и отправился в госпиталь.
Алексеев поспешил к не признающему медицины превосходительству.
Когда Алексеев вошел в палату грозного генерала, тот сидел на постели в халате. Подле генерала стоял его денщик, славившийся в п
Пирогов подошел к офицерику и велел ему снять одеяло.
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   44

Все засуетились, стали искать в землянках, но напрасно.


- Ну, на нет и суда нет-с, давайте чистенькой.


Возвратившись домой, Нахимов тотчас послал на бастион бочонок вина с запиской, что пить чистую воду в такую жару вредно.


Несколько дней спустя Нахимов был опять мрачен по случаю известия о ране, полученной Тотлебеном, которому штуцерная пуля попала в ногу.


- Меня не станет, вас не станет-с - это ничего-с, - говорил он адъютантам, - а вот как Тотлебена или Васильчикова израсходуют, тогда будет плохо-с!


Несколько дней спустя Нахимову вдруг пришла фантазия выселить из Южной части Севастополя всех женщин, кроме сестер милосердия и простых баб. Разумеется, многие храбрые дамы, желавшие разделять участь своих мужей, подняли крик, стали говорить, что Нахимов несносный деспот, что он старый бирюк и тому подобное. Да и офицеры были недовольны, особенно молодежь, так как первой жертвой остракизма были их Дуньки и Феньки.


Одна из таких девиц, в шляпке и мантилье, встретилась с Нахимовым на Графской на другой день после появления оригинального приказа. Ненавидя женщин, Нахимов был, однако, с ними вежлив и робок до смешного. И на этот раз, несмотря на явное нарушение его приказа, он только приподнял фуражку и сказал:


- Сударыня, может быть, вам не на чем переехать, так я прикажу подать вам гичку-с.


В последних числах июня припадки мрачного настроения особенно стали овладевать Нахимовым.


В один из таких дней он, по обыкновению, отправился осматривать четвертый бастион. Здесь Нахимов вспомнил, что для надзора за исправлением повреждений назначен какой-то новый инженерный полковник. Нахимов тотчас потребовал его к себе.


Новичок еще спал после утомительной ночной работы. Выбежав из блиндажа по траншеям, он увидел незнакомого ему адмирала в золотых, сильно почерневших эполетах; инженеру сказали, что требует адмирал, не сказав, кто именно. Портрета Нахимова он также не видел, потому что Нахимов никогда не позволял снять себя, и бывшие в Севастополе живописцы рисовали Павла Степановича лишь украдкой.


- Знаете вы дорогу на редут Шварца-с? - спросил Нахимов официальным тоном.


Инженер, много слышавший о добродушии и простоте Павла Степановича, никак не подозревал, с, кем имеет дело.


- Знаю, ваше превосходительство. Нахимов нахмурил брови.


- Ведите меня туда кратчайшим путем-с.


Инженер направился на правый фланг бастиона, а адмирал с двумя боцманами - за ним.


Кратчайший путь шел по наружной ограде, где пришлось бы идти под градом штуцерных пуль. Инженер призадумался. Стенка была не выше полутора аршин, а потому и за стенкой было небезопасно. Он повернул за батареи, к траншее.


- Куда вы меня ведете-с? - грозно спросил Нахимов.


- Ваше превосходительство, кратчайший путь опасен.


- Вас извиняет, молодой человек, только то-с, что вы не знаете, кого ведете-с. Я Нахимов-с и по трущобам не хожу-с! Извольте идти по стенке-с!


Пошли по стенке. Пули жужжали, иная мяукала, как кошка, другая гудела, как шмель. Вдруг один из боцманов, шедших за адмиралом, грохнулся со стенки, пораженный в грудь навылет. Нахимов не останавливался. Пули провожали их до самого редута. На редуте Нахимов попросил у инженера зрительную трубу, долго рассматривал неприятельские работы и изредка спрашивал инженера его мнение. Удовлетворившись ответами, он подал инженеру руку, спросил его фамилию и ласково сказал:


- Теперь мы с вами знакомы-с, уж больше ссориться не будем-с.


Накануне своих именин, праздновавшихся в день Петра и Павла, Нахимов был довольно весел. Утром его посетила знаменитая Прасковья Ивановна, одна из немногих женщин, с которыми он мог говорить и даже шутить. Прасковью Ивановну знал весь Севастополь. Это была не то дама, не то баба, ходившая в коричневом платье, какие носили сестры милосердия, и в громадном чепце, вроде листьев лопуха. Происхождения она была купеческого. Это была здоровая, толстая баба лет сорока, прикидывавшаяся не то чудачкой, не то совсем юродивой. Приехала она с сестрами милосердия из Петербурга, но на второй же день разругалась с ними, называя их белоручками и барышнями. Ее поместили на Павловский мысок вместе с какой-то старухой. Прасковья Ивановна в тот же день выбросила вещи своей сожительницы за окно. Прасковье Ивановне, по жалобе старухе, велели убираться. Она отправилась к Хрулеву, которому раньше оказала кое-какие услуги.


- Хочешь на бастион? - спросил Хрулев.


- Чего не хотеть? Возьми.


Ее поселили на Малахов, но она гуляла по всему левому флангу. В день штурма шестого июня эта взбалмошная баба была на Пересыпи и под градом выстрелов собственными руками перевязала полтораста раненых - число невероятное, но подтвержденное очевидцами.


Ночевала она по большей части в блиндаже начальника Малахова кургана капитана Керна, или "Керина", как его называли матросы. На батареях она потешала офицеров: обливалась каждое утро холодной водой, с каковою целью при всех раздевалась донага и городила всякий вздор, по большей части нецензурного содержания. Любимой поговоркой ее была: "Не тужи, брат!" - ив самом деле она никогда не тужила.


Неудивительно, что при ней Павел Степанович не мог сохранить свою мрачность. А в это утро, как нарочно, она рассказывала Нахимову препотешные вещи.


- Призвал меня, батенька, сам главнокомандующий. Я сейчас на коня, верхом по-казацки и еду в лагерь на Инкерман. Конь серый, взяла у жандарма, ноги в стремена, еду по-казацки. А князь видит, как курица: часто орлов за французов принимал. Это, говорит, кто приехал в штатском платье? Наконец разобрал. Так и так, говорит, узнал я о твоей службе, матушка, какой хочешь награды? "Да ты как меня наградишь? - говорю ему. - Я ведь церемониться ни с кем не люблю. Ты, может, думаешь дать мне Анну в петлицу? Я не возьму! Ты дай мне на шею". Князь хохочет, но медаль все ж обещал. Ну я от него по всем генералам. Со всеми перезнакомилась!


Поговорив с Павлом Степановичем и выклянчив у него бутылку марсалы, лихая баба удалилась, а Нахимов сел обедать (обедал он довольно рано), но в середине обеда на третьем бастионе поднялась сильная стрельба. В это время один из адъютантов нечаянно пролил на стол красное вино перед самым адмиралом. Адъютант сконфузился, но Нахимов добродушно заметил:


- А посмотрите, какая вышла фигура-с: бугор и крест!


Из адъютантов иные были суеверны, и на них эта примета подействовала нехорошо.


Кончив обед, Нахимов сказал:


- Что-то палят. Готовьтесь поскорее, поедем-с.


Адмирал выехал веселый, осмотрел третий бастион и поехал на Малахов. Начальник кургана Керн был у всенощной в блиндаже, заменявшем церковь. Его позвали к адмиралу, и Керн вышел навстречу. Нахимов влез на банкет, взял трубу, высунулся из-за вала и стал рассматривать неприятельских штуцерных. Пули посыпались градом. Густые эполеты Нахимова, резко отличавшие его от всех, были заметной мишенью для стрелков.


Керн молчал. Адмирал поднялся на банкет у следующего орудия и снова стал смотреть в трубу.


- Не угодно ли вам отслушать всенощную, - сказал Керн, стараясь не показать виду, что боится за адмирала.


- А вот сейчас я приду-с. Ступайте, я вас не держу!


Керн, разумеется, не пошел. Нахимов снова высунулся.


- Да не высовывайтесь, Павел Степанович! Что за охота так рисковать!


- А что? Не всякая пуля в лоб-с. Да ведь они плохо стреляют, - сказал Нахимов, обернувшись к Керну.


- Однако! - заметил Керн.


В это время пуля ударила в земляной мешок подле самого Нахимова.


- Павел Степанович, лучше извольте отойтить, - сказал один из матросов. - Неравно заденет!


Нахимов продолжал смотреть, наконец отдал трубу вахтенному.


- Ради Бога, отойдите, ведь могут попасть, - снова сказал Керн.


- Это дело случая, - сказал Нахимов.


- А вы фаталист?


Нахимов промолчал. Он собирался уйти.


В это время с нашей батареи была пущена бомба по кучке англичан, несших фашинник. Вахтенный, следивший в трубу за полетом бомбы, закричал:


- Ловко, подлецы, стреляют! Трех англичан сразу подняло!


Нахимов повернулся, чтобы посмотреть, но вдруг упал на правый бок так быстро, что его не успели подхватить. Пуля попала ему в висок над левым глазом, пробила череп и вышла около уха. Керн бросился к нему первый. Адмирал произнес что-то невнятное и впал в беспамятство.


Кое-как адмиралу сделали перевязку и на солдатских носилках понесли в Аполлонову балку; кто-то приказал везти на Северную. Повезли на вольном ялике и лишь на пути пересели в катер и прибыли в бараки. С трудом нашли свободную комнату. Все бывшие налицо медики столпились сюда. Послали за льдом. Едва достали на Корабельной в трактире "Ростов-на-Дону"{143}. Из раны извлекли шестнадцать косточек.


Весть о ране, полученной Нахимовым, мгновенно разнеслась по всему Севастополю. Все видели, как провели лошадь Павла Степановича, как проскакали его адъютанты. Одни говорили - ранен, другие - убит.


Лейтенант Лихачев находился в это время по поручению начальства у Графской. Народ бежал по Екатерининской улице, ожидая, что адмирала повезут с Малахова домой. Лихачеву кто-то сказал, что раненого отвезли в Михайловскую батарею. Лейтенант бросился туда, прямо к старшему офицеру, которого нашел во дворе, в толпе офицеров и матросов.


- Слышали! - крикнул Лихачев и по лицам видел, что все знают.


Старший офицер был чудак, любивший поговорить и узнать все обстоятельно.


- Пойдемте, - таинственно сказал он Лихачеву. Пошли по длинным лестницам и коридорам. Офицер ввел его в свою комнату, сел в кресло, набил чубук и начал:


- Да... это точно... у греков и у римлян...


- Да убирайтесь к черту с вашими греками и римлянами! Где адмирал?


- Ничего не знаю. Я вас хотел спросить.


- Что ж вы не сказали!


Лихачев стремглав выбежал и наткнулся на адъютанта Фельдгаузена, который скакал во весь опор.


- Куда вы? Где адмирал?


- В Северных казармах!


Лихачев поспешил туда. Стемнело один барак горел яркими огнями. Кругом толпился народ. Окно было растворено, и было видно, что комната полна докторами. Лихачев вошел. Адъютанты адмирала стояли, вытирая глаза. Нахимов лежал в одной рубашке, с закрытыми глазами, тяжело дышал и слегка шевелил пальцами. Два художника рисовали с него портреты. Лихачев не выдержал и заплакал.


На другой день были последние именины адмирала. Ему стало как будто лучше: он открывал глаза, но смотрел без всякой мысли и, по-видимому, никого не узнавал. Иногда он срывал повязку.


На следующий день, часов в 11 утра, Лихачев подошел к бараку и увидел, что веревка, которою было оцеплено здание, опущена и караульных, не подпускавших народ к окну, нет. Лихачев понял, что все кончено.


Во втором часу баркас, буксируемый двумя катерами, вез тело Нахимова с Северной стороны на Графскую пристань. Море было неспокойно и подбрасывало баркас. На корме стоял священник с крестом. Народ без шапок толпился у пристани. Тело отнесли в дом покойного. Отслужили панихиду. Покойного покрыли флагом с корабля "Императрица Мария" в память Синопского боя. Флаг был в нескольких местах пробит ядрами.


Один за другим стали входить в комнату матросы, солдаты, адмиралы, офицеры и множество дам, нарушивших этим запрещение покойного являться на Южную. Почти все женщины плакали. Была в числе женщин и Прасковья Ивановна, которая ревела, голосила, уверяла, что она-то первая прибежала к раненому. В этрт день адмирал лежал на столе как живой. Но на другой день его положили в гроб, и лицо пришлось закрыть покрывалом. В головах утвердили три флага. Картинки - портрет Лазарева и изображение корабля "Крейсер в бурю" оставили на стенах.


Неприятель не стрелял. Ходили слухи, что англичане, узнав о смерти Нахимова, скрестили реи и спустили флаги на своих кораблях.


Вынесли гроб - несли Горчаков, Остен-Сакен и другие генералы. Батальон модлинцев и моряки были выстроены вдоль улицы. Держали обвитые крепом знамена. При появлении гроба загремел полный поход. Корабль "Великий князь Константин" стал салютовать. Послышались три ружейных залпа; Нахимова положили близ библиотеки, подле Лазарева, Корнилова и Истомина. Матросы, рыдая, бросали горсти земли.


Едва разошлись толпы, как в бухту снова стали падать неприятельские бомбы.


В двадцатых числах августа, после нового поражения нашей армии - при реке Черной, лейтенант Лихачев и Алексей Глебов ехали в офицерской бричке по дороге из Севастополя в Симферополь. Глебову было поручено распорядиться об ускорении присылки пороха, а Лихачев, получив довольно сильную контузию, отпросился на три дня в отпуск под предлогом поправки, а в сущности желая посетить семью Минденов.


Дорога была не веселая, жара страшная, пыль, всюду обозы с больными и ранеными солдатами и матросами. Навстречу попадались следовавшие в Севастополь ополченцы - бородатые мужики, резко отличавшиеся от тогдашних усачей солдат.


- Кажется, это наше Н-ское ополчение, - сказал Глебов и, спросив командира дружины, убедился, что не ошибся.


- Славный народ, - задумчиво сказал Глебов.


- Славный-то славный, но воображаю, как наши мужички сконфузятся, попав в первый раз на бастионы, - сказал Лихачев.


Денщик Глебова, правивший лошадьми, тряхнул вожжами, и они покатили дальше, поднимая густую пыль. Вот тащатся погонцы с ядрами; сотни верст сделают эти несчастные, заморят волов и лошадей, а потом все эти ядра будут свалены матросами в кучу, ничтожную по сравнению с тем, что выпускается каждый день из орудий одного какого-нибудь бастиона.


Вот наконец и Симферополь, и гостиница "Золотой якорь". Вошли в залу. По обыкновению, идет ожесточенная война на карточных столах. Игроки заняли большую часть залы. На особом столе с комфортом расставлена для них закуска. Руки и даже физиономии игроков запачканы мелом, стол покрыт кипами ассигнаций. Игра шла крупная. Главными героями здесь провиантские чиновники и погонские офицеры. Их грязные пальцы, унизанные алмазными перстнями, загибали угол иногда на несколько сот. Фуражиры, фурштаты и два-три доктора довольствовались более скромными ставками. На столе стояло, шампанское; игроки пили и чокались, хвастаясь, сколько' раз каждый из них подъезжал к Севастополю и видел издали бомбардировку. Глебову стало противно, и он поспешил уйти. Лихачев же так был занят мыслями о семействе Минденов, что не замечал ничего окружающего. Он поспешил по известному ему адресу и вскоре нашел дом, где была квартира генеральши. Из дома доносились звуки фортепиано и слышались два приятных женских голоса. Лихачев узнал голос своей Саши. Он подъехал уже к калитке садика, через который был ход в дом, как вдруг услышал подле себя шуршание, которое показалось ему похожим на зловещее шипение бомбы. Лихачев невольно оглянулся; как же он был сконфужен, когда увидел, что причиною его тревоги было пышное шелковое платье дамы, шедшей мимо него по тротуару! Еще несколько минут - и Лихачев, почти не веря своему счастью, очутился в гостиной генеральши Минден и даже узнал часть обстановки, так как генеральша перевезла из Севастополя все, что было у ней лучшего.


Генеральши не было дома. Лиза и Саша радостно приветствовали Лихачева, усадили его как дорогого гостя и принялись расспрашивать обо всем, испугались, когда он, как бы между прочим, сказал, что контужен в руку, угощали его фруктами, вареньем. Лихачев чувствовал себя наверху блаженства и засиделся до позднего вечера.


Вечером он, однако, почувствовал, что руке его опять неладно, и отправился в госпиталь.


В симферопольском госпитале царил такой беспорядок, какого в Севастополе нельзя было видеть во время жесточайших бомбардировок. Для сильных мира сего находились здесь отдельные палаты, а тысячи больных оставались без призрения. Сказать правду, их и девать было некуда: госпиталь вмещал каких-нибудь шесть-семь тысяч, а больных было до семнадцати тысяч. Почти во всех частных квартирах были раненые. Сначала госпиталем заведовал главный врач Протопопов, но его сгубили рысаки и дрожки. Был послан куда следует донос, Протопопова сменили, и явился Р-ский - человек с довольно темным прошлым. О нем ходили таинственные слухи: утверждали, что он присвоил шкатулку с значительной суммой денег, вверенную ему на хранение умирающим офицером.


Были, конечно, и в Симферополе порядочные люди. В числе их был врач Алексеев, тот самый молодой доктор, который когда-то попался на экзамен князю Меншикову. Лихачев давно был знаком с этим доктором и крайне обрадовался, встретив его. Алексеев тотчас выхлопотал лейтенанту местечко в одной из палат.


- Полежите у нас немножко и будете молодцом. Хотя, скажу вам по чистой совести, долго оставаться у нас не советую.


- Да я и сам вижу, что у вас ужасный сумбур. Отчего это?


- Э, батюшка, долго рассказывать! Виновато и наше медицинское начальство (Алексеев робко оглянулся), но часть вины падает и на других... Поверите, руки опускаются! Вот тут, недалеко отсюда, в четырнадцатой палате, лежит один прекурьезный генерал, совсем не признающий медицины, а небось занял один целую палату... Сейчас надо идти к нему. Ну, я пока пришлю вам фельдшера и сестру милосердия; располагайтесь тут, в этой палате, публика хорошая, все больше ваши флотские, славный народ!


Алексеев поспешил к не признающему медицины превосходительству.


Генерал этот был один из самых сердитых генералов русской армии. Получив незначительную рану в последнем деле на Федюхиных высотах, он поспешил уехать в Симферополь, и здесь, лежа в палате, ругал и критиковал всех: и Горчакова, и погибшего в бою Реада, и Граббе, но зато хвалил самого себя. Более всего досталось от генерала госпиталю, хотя генерал явился сюда совершенно добровольно и без особой нужды.


Когда Алексеев вошел в палату грозного генерала, тот сидел на постели в халате. Подле генерала стоял его денщик, славившийся в полку как ловкий костоправ.


- Ну, господин медик, - сказал насмешливо генерал, - как поживают ваши больные? Многих отправили сегодня к праотцам? Да что вы не отвечаете? Это невежество! Вы знаете, что такое ваши госпитали: это преддверия к погосту! А по-моему, вот как надо лечить, по-русски: хреном да квасом и солью.


- Что ж, и это иногда помогает, ваше превосходительство, - пресерьезно сказал Алексеев.


- То-то! Суворов вашего брата на порог не пускал, а ведь бивал французов так, как теперь не бьют! Армия не армия, если не жить да сажать на лекарства. А у нас что? У солдата прыщ на носу - сейчас его в госпиталь. А ваш брат и рад прописать ему хинину м пополам с мукой, а половину денег себе в карман. Ловкачи вы все! Знаю я вас, не оправдывайтесь! Вот мой штаб-доктор, - прибавил генерал, указывая на костоправа-денщика. - Он лучше всех вас знает, кому что нужно. А вы все дрянь, особенно старшие! Не обижайтесь, молодой человек, я о вас не говорю, вы все же на ум намотайте!


Лихачев скоро познакомился с своими товарищами по палате. Рядом с ним лежал молоденький офицерик, раненный в ноги еще под Алмой и все еще лечивший их. Они разговорились.


- Знаете, завтра приедет сюда Пирогов, - сказал офицерик. - Мне фельдшер сказал. Чертовски тревожит меня этот Пирогов! Пожалуй, опять станет зондировать мою бедную ногу... Чего доброго, доведет дело до ампутации... А как мне не хочется... - добавил он со стоном.


- Ну что вы так тревожитесь, - сказал Лихачев, желая его утешить. - Вы так молоды, моложе меня наверное, а в наши годы натура берет верх над недугом...


На другое утро действительно приехал Пирогов. Он обошел палаты в сопровождении свиты лекарей и госпитального начальства, страшно лебезившего перед ним.


Пирогов подошел к офицерику и велел ему снять одеяло.


"Выздоровеет, но останется хромым", - подумал он и с любопытством ученого осмотрел ногу; самому же офицерику и даже Лихачеву взгляд знаменитого оператора показался острым и холодным, как хирургический нож.


"Для него чужая рука не более как анатомический препарат", - мелькнуло в уме Лихачева.


Офицерик крепился, но лицо его выражало внутреннюю 'борьбу.


- Мне лучше, гораздо лучше, гораздо лучше, - настойчиво повторял он. Смотрите, доктор, я уже могу приподнять ногу.


Он сделал усилие и поднял ногу, похожую на чурбан.


- Не надо, - сказал Пирогов и прошел дальше. Когда он вышел, Лихачев сказал офицерику:


- Однако молодец же вы!


- Я спас свою ногу! - ответил тот, радуясь, как школьник, обманувший учителя.