Geum.ru

В рамках программы "пушкин" при поддержке министерства иностранных дел франции и посольства франции в россии ouvrage réalisé dans le cadre du programme

Вид материалаКнига

Содержание


Xxii. где речь? где язык?
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   45

- Пожалуй, я начинаю всерьез сомневаться...

Это замечательно сказано и в латинском тексте.

- Поскольку я узнаю свой образ, который мне часто приходилось видеть в зеркале, in speculum.

И далее он перечисляет символические, с собственным его прошлым связанные характеристики, призванные, как и у Мольера, засвидетельствовать его подлинность. Но противоречие, в том числе в воображаемом плане, бросается в глаза: Equidem certo idem qui semper fuit, и все же я тот самый, чем был всегда. И тут же идет апелляция к воображаемым элементам близкого знакомства с богами. Я же видел этот дом раньше, и он все тот же - ссылка на интуитивную очевидность, грозящую, однако, оказаться в дисгармонии с чем-то иным. Дежа вю, некогда уже виденное, узнанное, испытанное вновь и вновь вступает в конфликт с очевидностями, рождаемыми припоминанием и историей. И хотя иные усматривают в явлениях деперсонализации ранние признаки грядущей дезинтеграции, на самом деле вовсе не надо быть предрасположенным к психозу, чтобы множество раз испытать подобные ощущения, корни которых следует искать во взаимодействии Символического и Воображаемого.

В момент, когда Сосикл свое смятение и свою растерянность признает, Амфитрион оказывает ему психотерапевтическую поддержку. Не будем утверждать, будто Амфитрион занимает позицию психоаналитика. Скажем лишь, что он эту позицию собою символизирует - постольку, во всяком случае, поскольку по отношению к предмету своему (а предмет его любви, его Прекрасная Дама — это, конечно, психоанализ) психоаналитик

383

пребывает в том же положении, мягко говоря, изгнанника, в котором оказывается Амфитрион перед своей собственной дверью. Только вот жертвой этого духовного адюльтера оказывается, увы, пациент.

3

Каждому - и клянусь вам, у меня наберутся тому кое-какие свидетельства - кажется, будто последних глубин аналитического опыта он уже достиг, когда случается ему пережить фантазии Verliebtheit, влюбленности в то лицо, что отворяет ему в приемную его аналитика дверь, - признания в этом приходится слышать не так уж редко, хотя я имею в виду вполне конкретные случаи. Сталкиваясь с этим пресловутым аналитическим опытом, субъект в конечном итоге оказывается ни с чем, остается в

дураках.

В обычной беседе, в мире устоявшегося языка, в мире всех устраивающего недоразумения, субъект сам не знает, что говорит - о том, что мы этого не знаем, сам факт, что мы говорим, свидетельствует ежеминутно. Анализ как раз на том и основан, что сказанного нами достаточно, чтобы отправить нас на плаху тысячу раз. Того, что мы говорим, мы не знаем, но говоря это, мы всегда обращаемся к кому-то призрачному и обладающему собственным Я. Ввиду того, что речь, как говорил я вам в прошлый раз, распространяется по прямой линии, у нас возникает иллюзия, будто речь эта идет оттуда, где мы располагаем наше собственное Я, которое на схеме, в прошлый раз мною так и оставленной, от всех прочих Я по справедливости отделено.

Как замечает Юпитер у Жироду в сцене, где он пытается узнать у Меркурия, что же люди собой представляют, человек -это существо, которое вечно спрашивает себя, существует ли он на самом деле. И правильно Делает - единственная его ошибка заключается в том, что отвечает он на этот вопрос утвердительно. Привилегия его Я по сравнению со всеми другими состоит в том, что оно единственное, в существовании которого человек, усомнившись в нем, испытывает уверенность, - уж богу ведомо, задается он такими сомнениями или нет. По сути, налицо только оно и есть, оно одно. А поскольку речь свою субъект

384

получает именно от собственного Я, он и тешит себя сладкой иллюзией, будто Я это находится в положении исключительном.

Когда аналитик считает, что отвечать субъекту непременно нужно оттуда, с позиции а', то он неизбежно дает добро функции Я - той самой, в силу которой субъект себя самого лишается. Вернись в свое Я, — говорит ему аналитик, точнее: Помоги вернуться туда всему тому, чему ты позволил ускользнуть оттуда. Руки и ноги свои, пообломанные при встрече с другим Сосиклом, - собери их теперь вместе, съешь их. Восстанови себя в полноте тех влечений, о которых сложилось у тебя ложное представление.

На самом деле произойти должно нечто совсем другое. На самом деле субъект призван узнать, что он говорит, а узнав то, что оттуда, с позиции 5, держит речь, обнаружить принципиально воображаемый характер того, что с этой позиции говорится, когда взывается с нее к тому абсолютному, трансцендентному Другому, что наличествует в языке всякий раз, когда речь ищет сказаться.

Возьмем конкретный случай - невроз навязчивых состояний. Фатальное влияние достигает в нем апогея. За неврозом навязчивых состояний вовсе не кроется, как скажут вам некоторые теоретики, опасность безумия, сорвавшийся в цепи символ. Одержимый субъект - это субъект шизоидный, который говорит как бы непосредственно на уровне своих влечений. Это Я, поскольку оно само несет в себе собственную утрату, это воображаемая смерть. И если такой одержимый уничтожает себя, причиняет себе страдания, то происходит это потому, что в гораздо большей степени, чем любой другой невротик, связывает он себя с собственным Я — с тем, что несет в себе утрату себя самого и воображаемую смерть.

Почему? Ответом служит очевидный факт: одержимый всегда является кем-то другим, нежели он сам. Что бы он ни рассказывал вам, о каких бы чувствах ни старался поведать, это всегда чувство другого. И обязан он этим опредмечиванием себя вовсе не какой-то склонности к этому, или какой-то особой способности к интроекции. Просто в силу того, что собственного своего желания он избегает, любое желание, которое им, пусть даже

385

видимым образом, овладевает, выступает в его представлении как желание того alter ego, которым служит ему собственное его Я.

Стараться усилить собственное Я — не значит ли это стать его единомышленником? Разрешить ему любые влечения — и оральность, и генитальность, и позднюю оральную стадию, и раннюю стадию анальную? Научить его признаваться себе в том, чего он хочет и о чем всем с самого начала известно — в желании уничтожить другого? А как не хотеть ему уничтожить другого, если речь идет об уничтожении его самого, что в точности одно и то же?

Прежде чем позволить субъекту признать, что в основе его заложена агрессивность, которая, рассеиваясь и преломляясь в окружающем мире, организует отношения его с объектами определенным образом, необходимо открыть ему глаза на функцию тех фатальных отношений, в которых он с самим собой находится и в силу которых любое чувство, ставшее его собственным, немедленно сводится им на нет. Если больной неврозом навязчивости утверждает, что к чему-то или кому-то он совершенно равнодушен, можете быть уверены, что он самым сердечным образом к ним привязан. Именно тем, о чем он говорит холоднее всего, его интересы ближе всего затронуты.

Помочь невротику узнать себя в том образе разложения, который являет он нам зрелищем большего или меньшего разгула своих одичавших и вырвавшихся на волю агрессивных импульсов, является, конечно, делом существенным, но вовсе не здесь, в этом двухполюсном взаимодействии с самим собой, заключается решающий момент лечения. Интерпретация смертельного взаимодействия с самим собой останется бесполезной, пока вы не разъясните субъекту, какую функцию это взаимодействие

выполняет.

Ведь мертв он не реальным образом и вовсе не для себя самого. Так для кого же? Для того, кто является его господином. По отношению к чему? По отношению к объекту, к предмету его наслаждения. Он затушевывает свое наслаждение, чтобы не вызвать гнев у своего господина. С другой стороны, если он мертв, или притворяется таковым, то его уже как бы тут и нет, это у кого-то другого есть господин, а у него, в свою очередь, уже другой господин. Таким образом, он всегда держится в стороне. В

386

качестве желающего он бесконечно двоится, порождая бесконечную серию персонажей, которую Феаберн и ему подобные и открывают с превеликим для себя изумлением. Внутри психики субъекта, отмечает Феаберн, кроме тех трех известных персонажей, id, super-ego и ego, на которых обратил наше внимание еще Фрейд, всегда можно, пошарив по углам, найти по меньшей мере двух еще. Но если присмотреться, окажется, что их еще больше - так, поглядев внимательно в покрытое амальгамой зеркало, вы увидите, кроме вашего отражения, еще и второе, которое тоже, в свою очередь, двоится, так что если слой амальгамы окажется достаточно толстым, их найдется там десять, двадцать, бесконечное множество. И точно так же, сводя себя на нет, притворяясь мертвым перед лицом господина, субъект, деться которому при этом некуда, оказывается тут же другим -другим, у которого, в свою очередь, уже другой раб и другой господин и т. д. Как показал я, комментируя Человека с крысами, и как свидетельствует в сопоставлении с Поэзией и Правдой Гете мой собственный опыт, объект желания субъекта тоже при этом автоматически удваивается. Одержимый таким неврозом всегда тяготеет к другому, ибо стоит ему действительно себя признать, как он окажется исцеленным.

Анализ вовсе не продвинется, как нам это внушают, путем самонаблюдения субъекта на основе пресловутого splitting'a, раздвоения эго, которое рассматривается в этом случае как основа аналитической ситуации. Ведь наблюдение - это наблюдение наблюдения и т. д., что лишь упрочивает то принципиально двусмысленное положение, которое Я занимает. Анализ добивается успехов лишь по мере того, как речь субъекта выходит за рамки двухполюсного взаимодействия и не встречает тогда уже ничего, кроме, разве что, абсолютного Другого, распознать которого субъект не в состоянии. И лишь постепенно, шаг за шагом, должен он восстановить эту речь в самом себе, то есть заговорить, наконец, с абсолютным Другим оттуда, где он, субъект, в действительности находится, где его Я призвано себя реализовать, воссоединяя в себе продукты параноидального разложения собственных влечений, в которых оно не узнает себя - мало того, которых оно, будучи Я, в принципе не желает знать.

387

Другими словами, урок, который преподан Сосиклу, заключается вовсе не в том, что ни с каким двойником-сосиклом он не встречался - он-таки и вправду с ним встретился. Урок, ему преподанный, состоит в том, что он и есть Амфитрион — славный, но бестолковый муж, который не понимает ничего в том, что люди желают, который думает, что быть победоносным полководцем вполне достаточно, чтобы заниматься любовью со своей женой. Этому в принципе отчужденному, никогда не встречающему объект своего желания господину предстоит понять, почему он к этому Я в принципе так привязан, почему это Я воплощает в себе его принципиальное отчуждение. Он должен открыть для себя ту лежащую в глубине парность, которая и является одним из главных аспектов Амфитриона, причем сразу в двух планах - в плане отражающихся друг в друге двойников-сосиклов, с одной стороны, и в плане богов, с другой. От двойной любви рождает Алкмена двойной плод. Присутствие Алкмены гораздо заметнее у Плавта - приобретенная со временем стыдливость мешает нам заходить в некоторых вещах достаточно далеко.

Воспользовавшись тем драматическим, если не психодраматическим доказательством, которое представляет собой миф об Амфитрионе, я попытался дать вам ощутить сегодня, насколько хорошо вписаны в регистр традиционного мышления обсуждаемые нами животрепещущие проблемы. Это не помешает мне, однако, направить вас за свидетельствами обличаемой мною психологической иллюзии непосредственно к писаниям тех авторов, которые ее поддерживают. У того самого Феаберна, о котором я рассказывал вам в прошлый раз, найдется на сей счет очень интересный пример.

4

Речь идет не о больном неврозом навязчивости, а о женщине со вполне реальной генитальной патологией - у нее очень маленькое, оставшееся девственно-нетронутым влагалище, и влагалищу этому соответствует полное отсутствие матки. Все это почти вполне достоверно, хотя какая-то странная робость помешала установить эти вещи с полной определенностью. Во

388

всяком случае, на уровне вторичных сексуальных признаков патология, с точки зрения некоторых специалистов, бросается в глаза - вплоть до подозрений, что речь идет о случае псевдогермафродитизма и что на самом деле она является мужчиной. Таков субъект, который проходит у Феаберна психоанализ.

Стоит отметить важность тона, с которым ход анализа нам подробно поведан. С изумительным спокойствием автор сообщает нам, как субъект, личность явно незаурядная, узнал, что что-то не клеится, что к реальности пола стоит она в каком-то совершенно особенном отношении. Узнать это было тем проще, что в роду ее было еще шесть-семь девушек в подобной же ситуации. Итак, все выяснилось - известно, что женщины в этих делах отлично разбираются. Это избавит меня от лишних хлопот, - утешает она себя и смело идет работать учительницей.

Постепенно, однако, становится ясно, что вместо избавления от природных повинностей, которое должно принести ей то обстоятельство, что наслаждение ей доставляет лишь деятельность чисто духовная, с ней происходит странные вещи: ничего не получается, ничто не удовлетворяет ее. Страшные угрызения совести не дают ей покоя. Совершенно измученная, к концу второго триместра она переживает приступ депрессии.

Аналитик стремится в первую очередь восстановить в ней ее влечения, то есть помочь ей обнаружить в себе фаллический комплекс — и он, в целом, совершенно прав. В дальнейшем удается проследить некоторую связь между тем фактом, что она affects, волнует, определенных мужчин, что близость определенных мужчин как-то на нее влияет, с одной стороны, и кризисами депрессии, с другой. Аналитик делает отсюда вывод, что она хотела бы причинить им зло, и в течение месяцев помогает ей себе это агрессивное влечение усвоить. Как ей, голубушке, все это, черт возьми, хорошо дается! - твердит он себе все это время, ожидая, пока она явит ему признаки того, что называет чувством вины. Что ж, в конце концов она, несмотря ни на что, к этому и приходит.

В конечном итоге, успех анализа связывается с датой, к которой относится в следующих терминах зафиксированное наблюдение: она вернулась, наконец, к своему чувству вины; другими словами, дело обстоит теперь очень просто - она не мо-

389

жет сблизиться с мужчиной, не пережив при этом немедленный приступ раскаяния, которое получает на этот раз конкретное

воплощение.

Другими словами, в соответствии с использованной много ранее схемой, аналитик наделил ее двумя вещами. Во-первых, дав ей понять, что она действительно хочет, то есть что она хочет истребления мужчин, он наделил ее собственным Я. Во-вторых, дав ей понять, что все это весьма дурно и что, более того, всякое сближение с мужчинами вообще строго воспрещено, он наделил ее сверх-Я. Все это автор называет параноидальной стадией анализа. Здесь я ему вполне доверяю - он отлично дал ей понять, где ее влечения находятся, теперь она видит, как они понемногу разгуливают у нее где попало.

Действительно ли этот путь правилен? Действительно ли то, о чем свидетельствуют признаки депрессии, укладывается в рамки двухполюсного взаимодействия? Действительно ли то, что происходит между ней и мужчинами, является взаимодействием реальным, либидинальным, со всеми последствиями, которые подразумевает в таких случаях схема регрессии?

Ответ, как ни странно, был у автора прямо перед глазами. Угнетающее воздействие мужских образов связано с тем, что мужчины - это она сама. Именно ее собственный образ, у нее похищенный, и оказывает на нее столь разлагающее влияние, вызывая в первоначальном смысле этого слова, расстройство. Сближаясь с этими несколькими мужчинами, она сближается с собственным отражением, с собственным нарциссическим образом, собственным Л. В этом причина ее подавленного состояния и кроется. Причем для нее ситуация эта серьезнее, чем для кого-либо другого, ибо находится она в положении двусмысленном, входящем в компетенцию тератологии. Впрочем, всякая нарциссическая идентификация по самой природе своей двусмысленна.

Найти лучшую иллюстрацию для функции Penisneid просто невозможно — в силу того, что она идентифицирует себя с воображаемым мужчиной, пенис приобретает символическое качество, что в данном случае проблему и порождает. Было бы совершенно неправильно, утверждает автор, полагать, будто Penisneid представляет собой у женщины нечто естественное. А

390

кто, собственно, говорит, что это нечто естественное? Разумеется, это символическое. И обретает это качество пенис лишь потому, что символический порядок, в котором женщина располагается, выстроен в перспективе андроцентрической. К тому же это не пенис, а фаллос, то есть нечто такое, чье символическое использование возможно лишь постольку, поскольку находится он в состоянии эрекции. Тем, что остается невидимым, скрытым, невозможно воспользоваться как символом.

У этой женщины функция Penisneid проявляет себя полностью, ибо ее, не знающую, кто она, женщина или мужчина, вопрос о ее символическом значении поглощает всецело. Причем реальная патология эта сопровождается, дублируется еще одним обстоятельством, с этим тератологическим феноменом возможно, в какой-то степени, связанным: мужская линия в ее роду прервана. В роли главы семьи выступает отец ее матери, именно по отношению к нему выстраивается типичный треугольник и встает вопрос о наделении или обделении ее фаллосом.

Все это как теория, так и курс лечения обходит в данном случае стороной, основываясь на том, что главное состоит в призрачном субъектом своих влечений — тем более, что в данном случае имеем мы дело исключительно с теми влечениями, которым язык наш усвоил изящное имя прегенитальных. Это серьезное исследование прегенитального порождает фазу, которую терапевт должен признать параноидальной. Для нас в этом нет ничего удивительного. Принимать воображаемое за реальное как раз паранойе свойственно, и, отказывая воображаемому регистру в признании, мы ведем субъекта к признанию своих частичных влечений в Реальном.

С этого момента отношения субъекта с мужчинами, носившие до сих пор характер нарциссический, то есть сам по себе уже не простой, становятся взаимно-агрессивными, что усложняет их до необыкновения. И пережитое чувство вины, которого с таким трудом удалось добиться, не дает хороших прогнозов относительно исхода тех дальнейших маневров, которые окажутся необходимы для возвращения субъекта в более умиротворенное состояние.

Чтобы подыскать теоретической ошибке практическую санкцию, далеко заходить не надо. Вот наблюдение на этот счет

391

очень характерное. Одной из подобных причин, по которым лечение неврозов навязчивости оказывается неудачным, служит убеждение в том, будто за неврозом этим скрывается невыявленный психоз. Неудивительно поэтому, что результатом лечения оказываются скрытые диссоциации, а место невроза занимают у субъекта периодические депрессии и тенденция к ипохондрии.

Не исключено, однако, что можно в таких случаях добиться и

чего-то лучшего.

Сколь бы общими наши рассуждения ни казались, вы уже поняли, должно быть, что из них следуют совершенно конкретные выводы, касающиеся не только истолкования тех или иных случаев, но и всей психоаналитической техники.

8 июня 1955 года.

ОКОНЧАНИЕ

XXII. ГДЕ РЕЧЬ? ГДЕ ЯЗЫК?

Притча о марсианине.

Притча о трех заключенных.

После лекции, запланированной на следующую пятницу в 10.30, семинара не будет. Неделей позже мы соберемся еще один, последний раз, на случай, если после лекции у вас возникнут вопросы, на которые вы захотите получить от меня обстоятельные ответы. Лекция будет прочитана перед более широкой аудиторией, и я не смогу использовать в ней термины, в которых изъясняюсь здесь, предполагающих знание о работе, предварительно нами проделанной.

Сегодня я хотел бы поговорить с вами, чтобы создать какое-то представление о том, что вы на данный момент поняли. Мне хотелось бы, чтобы сейчас, как мы однажды уже делали, как можно большее число присутствующих задало бы мне вопросы, на данный момент так и оставшиеся без ответа. Я думаю, что такие вопросы у вас есть, потому что мы озабочены здесь, скорее, постановкой вопросов, чем их закрытием. Итак, какой вопрос остался для вас по окончании этого семинара открытым?

Мадемуазель X: — Мне не вполне ясно, как соотносятся у Вас друг с другом Символическое и Воображаемое.

Лакан: - Какое представление сложилось об этом у Вас после того, как Вы часть этого Семинара прослушали?

Мадемуазель X: - Мне представляется, что Воображаемое тяготеет, скорее, к субъекту, к его способу заимствования, в то время как символический порядок гораздо безличнее.

Лакан: - Это так, но в то же время не так.

1

Я тоже задам вам, в свою очередь, один вопрос. Исходя из того, что имеем мы на данный момент, ответьте мне: какая экономическая функция отводится, по-вашему, в моей схеме языку, с

396

одной стороны, и речи, с другой? Каково их соотношение? В чем их различие? Вопрос очень простой, но заслуживающий ответа.

Д-р Граноф: — Язык — это, по-видимому, кайма Воображаемого, а речь, речь наполненная, символическая мета — тот островок, исходя из которого может быть реконстурировано, а точнее, расшифровано все сообщение целиком.

Маннони: - Выражаясь кратко, я сказал бы, что язык - это чертеж в ортогональной проекции, речь - это перспектива, а точка схождения этой перспективы - это всегда другой. Язык — это реальность, ортогональный чертеж, и потому сам он ни в какую перспективу не вписывается, он ничей, в то время как речь является перспективой внутри этого чертежа, и центр ее, ее точка схождения - всегда я сам. В языке меня нет.

Лакан: - Вы в этом уверены?

Маннони: — Язык - это универсум. Речь же - срез этого универсума, непосредственно связанный с ситуацией говорящего субъекта. Язык, возможно, наделен смыслом, но значением может обладать только речь. Мы понимаем смысл латыни, но латынь - это не речь.